Истоки инквизиции в Испании XV века

III. О надежности свидетельства Торкемады о марранах.

Испанский ученый Николас Лопес Мартинес, который старался оправдать действия инквизиции на основе того, что они производились с целью искоренения широко распространенной ереси, столкнулся с трудностями, пытаясь согласовать свою точку зрения с этим свидетельством, предложенным Торкемадой. Почитатель Торкемады, ученый, знаток канонического права и борец за изначальные, нетронутые ценности христианства, Лопес никак не мог назвать сказанное кардиналом неправдой. Поэтому он задает вопрос, мог ли Торкемада, в силу своего долгого отсутствия в Кастилии, не знать о настоящих фактах, а информация, полученная им при написании его трактата, быть недостоверной?[3286] Лопес явно пытается объяснить высказывания кардинала о марранах таким образом, чтобы не нанести ущерб позиции, которую он, как и многие другие ученые, занял поданному вопросу. Предложенное им объяснение не может, однако, быть поддержано по следующим соображениям.

За исключением семи лет, проведенных за границей (в основном в Париже), Торкемада жил в Испании до 1431 г., когда ему исполнилось 43 года. До того момента его жизнь полностью совпала с первыми четырьмя десятилетиями существования конверсо (1391–1431 гг.). Если мы согласимся с тем, что Торкемада судил о положении марранов в 1449 г. (когда он написал свой трактат) на основе того, что знал о них и об их настроениях в 1431 г. (когда он покинул Испанию), мы должны прийти к заключению, что за первые 40 лет, прошедшие со времени их крещения (1391–1431 гг.), конверсо достигли той стадии ассимиляции, которую он описал в цитируемом нами трактате. Есть все основания предположить, что чем дольше конверсо оставались христианами, тем глубже становилась их ассимиляция, и поэтому то, что происходило в последующие годы — с 1431 по 1449 гг., — не должно было повернуть стрелки часов назад. Все свидетельства, которыми мы располагаем, показывают, что ассимиляция марранов продолжалась в том же или даже ускоренном темпе и что их христианизация скорее увеличилась в этот период, чем уменьшилась[3287]. Если это так, то взгляды Торкемады на христианство марранов — как они выражены в его трактате против мадианитян — следует признать скорее умеренными, чем преувеличенными, и, соответственно, нет никаких оснований предполагать, что его высказывания не были достаточно обоснованы.

Также будет неверным заключить, что Торкемада (принимая во внимание его связи, положение и статус) был настолько оторван от Испании, что ему не хватало достоверной информации о том, что там происходило (в частности касательно положения марранов, которая интересовала его лично). Он, вне сомнения, находился в контакте со старыми друзьями, которые держали его в курсе развития событий на его родине, в особенности в Толедо, где он много лет занимал свой последний пост в Испании, будучи настоятелем ведущего доминиканского монастыря. Более того, на соборе в Базеле он должен был часто встречаться с членами испанской делегации (включавшей в себя как «старых», так и «новых христиан») и, возможно, обсуждал с ними проблему конверсо, по крайней мере перед принятием собором решения об обращенных 15 сентября 1434 г. Затем, через два года, в 1436 г., он посетил Кастилию в качестве папского легата, и в этом случае мог увидеть, что происходит там и имеет отношение к нашей проблеме. Короче, нет причины считать, что Торкемада не был в курсе положения марранов, когда писал свой трактат. И действительно, его утверждения показывают, что он говорил о ситуации с уверенностью человека, полностью ознакомленного со всеми ее аспектами.

Пытаясь объяснить высказывания Торкемады о марранах иной внешней причиной, Лопес выдвигает следующую гипотезу: «Было ли это просто желанием угодить королю или прислушаться к определенным рекомендациям?»[3288] Однако такое предположение выглядит не более правдоподобным, чем то, что мы только что отвергли. Стал бы такой человек, как Торкемада, нападать с такой силой на толедских мятежников за их взгляды на марранов только для того, чтобы угодить королю или поддержать какие-то рекомендации, в особенности если вовсе не был уверен в их правильности? Могут ли быть его страстное опровержение толедских претензий к марранам и глубина его убеждения, четко отраженные в трактате, объяснены такой несущественной причиной? Если бы его работа была написана просто для того, чтобы порадовать короля и нескольких дружелюбных и уважаемых персон, она, несомненно, имела бы другой вид, как по содержанию, так и по форме.

Лопес, который понимает, что вышеуказанные домыслы не могут «должным образом» объяснить позицию Торкемады, то есть его твердое и безусловное неприятие («cerrada opposición») точки зрения антимарранской партии, неохотно обращается к последней альтернативе: «Может быть, мы прольем больше света на это, если проверим генеалогию знаменитого кардинала?»[3289] Лопес, который в своем восхищении Торкемадой называет его «одним из тех, кто составляет славу нашей расы»[3290] (то есть испанской), явно не испытывает особого желания следовать этой линии. Он наверняка пожалеет, что ему пришлось прийти к заключению, что «славу» нужно разделить с другой расой, той, к которой он не испытывает особого восхищения. Как уже отмечено, мы полностью согласны с последним предположением Лопеса: мы видим, что оно в достаточной степени поддержано документами, и мы не можем воспринять трактат Торкемады иначе, как написанный рукой конверсо.

Однако это не объясняет того, что Лопес называет «ошибочным взглядом» Торкемады на конверсо. Это объясняет его ярость по поводу случившегося в Толедо, его гнев на тех, кто был ответственен за эти события, некоторые части его теологической позиции и его защиту очерненного еврейского народа — защиту, которую ни один из «старых христиан» того века не был готов дать; это объяснит его взгляд на исключительную роль, которую евреи играли в человеческой истории, — роль, которую «старые христиане», как его, так и более позднего времени, будут стараться не замечать или преуменьшать, но это не объясняет противоречия фактам, касающимся религиозной честности конверсо.

Ибо Торкемада был предан делу христианства и борьбе против ересей, и поэтому он не преуменьшил бы масштабов иудействования в среде конверсо, если бы такое движение существовало в сколь-нибудь заметной мере, и он не выказывал бы столь резкой и твердой оппозиции утверждениям критиков марранов. Однако, как бы он ни оправдывал своих подвергавшихся нападкам соплеменников, он не мог игнорировать еретические преступления, равно как и ошибки и неудачи своей группы. Скорее он бы мужественно выставил напоказ прегрешения и заблуждения конверсо и призвал бы их вернуться на праведный путь, одновременно упрекая оппозицию за излишнее рвение и нежелание войти в положение конверсо, которым нужно больше времени для интеграции в христианство. Торкемада, однако, не только отстаивал марранскую группу в целом, но и яростно разоблачал их оппонентов, не давая им ни малейшего оправдания. Будучи очень далеким от позиции профессионального защитника, Торкемада не стал бы вести себя подобным образом, не будучи абсолютно уверенным в фактах.

Ценность любого свидетельства зависит от степени, до которой этот свидетель способен разглядеть и представить истину, а это в свою очередь зависит от его способности вынести правильные суждения и от его смелости высказать их публично, в особенности когда они непопулярны. Под этим подразумевается уровень его уважения к правде, а самое главное — его самоуважения, то есть насколько он заботится о том, как будут судить о нем его собственное и следующие поколения. По этим стандартам свидетельство Торкемады заслуживает высочайшего доверия.

Когда он писал свою работу о взрыве насилия против конверсо, он был кардиналом св. Сикста и членом римской курии. За его спиной был превосходный послужной список битв против религиозных уклонов в христианском мире, снискавших ему репутацию эксперта в этих вопросах, и неустрашимого борца за правду — то есть, в его представлении, правду христианства. Поставил бы он под удар эту тяжким трудом заработанную репутацию и позволил бы себе быть втянутым в защиту «еврейских» еретиков, которых, согласно их критикам, можно было найти почти на каждом углу Испании? Обошел бы он молчанием такое широко распространенное зло или искал бы предлоги для защиты еретиков против разъяренных «старых христиан», которые, пусть даже поступая недостойным образом, правы в своем главном обвинении? И мог ли он совершить такую грубую ошибку, превознося виновников до небес, и в то же время яростно нападать на подлинных защитников христианства? А даже в том случае, если бы он соблазнился на такой поступок, кого бы одурачило подобное поведение? Разве факты и свидетельства об обратном не ударили бы по нему бумерангом и не выставили его в неприглядном свете, не доказали бы его лживость, безответственность и наплевательство в отношении вреда, нанесенного вере? Поэтому кажется, что он не сделал бы этого, если только не был убежден в полной справедливости своей позиции. Торкемада не занял бы той позиции, что он занял в своем трактате, ибо его собственный интерес, если и не что-либо иное, предотвратил бы его от такого неверного шага.

Однако это приводит нас к следующему вопросу, которого мы обязаны коснуться в этой связи. Допустив, что Торкемада был убежден в том, что знал все факты и был уверен в своих утверждениях, не могли он ошибаться? Какова, в конце концов, была природа имеющейся у него информации? В то время в Испании не было надежной статистики, не было опросов общественного мнения, открытых или секретных, конверсо не изучали отношение членов своей группы к иудаизму или христианству. На что же тогда он мог полагаться? Единственный возможный ответ — разумеется, преобладающие в среде конверсо взгляды. Но тогда возникает другой вопрос. Торкемада, как мы видели, резко отвергает «общеизвестность» неверия конверсо, на которую опираются «старые христиане». Он настаивает на том, что никакая плохая репутация индивидуума или даже целой группы не может заменить фактов, доказанных заслуживающими доверия свидетелями в процессе честного и законного судебного разбирательства. Между тем не основывает ли он сам свои суждения по этому вопросу на общем мнении, некоем publico fama, с той разницей, что это мнение проистекает из других источников и оно скорее благоприятное, а не уничижительное? В какой степени можем мы полагаться на его утверждение — не в смысле того, во что он верил, но в смысле объективной правды?

Здесь мы пришли к корню проблемы, перед которой мы стоим в оценке свидетельств Торкемады о конверсо. Как мог он знать то, что сказал о марранах, об их религиозных взглядах, поведении, привычках и предпочтениях? Ответ следующий: он знал, потому что он сам был одним из них, потому что он жил среди них, общался с ними и из первых рук получал информацию об их взглядах и настроениях. Чужак не может судить с такой уверенностью о позиции группы в любом из ключевых вопросов так, как тот, кто сам принадлежит к этой группе, в особенности если эта группа находится во враждебном окружении. Это то особое знание о вещах, которое приходит изнутри, которым располагает тот, кто сам является частью сообщества, у кого есть контакт с его членами и почитаемыми лидерами, по отношению к которым вырабатывается безотчетное доверие. Ни один еврей не устраивал расследования действий своих еврейских собратьев и не установил, что евреи не используют кровь христианских младенцев для религиозных целей. Тем не менее при этом любой еврей будет готов немедленно поклясться, что подобные обвинения являются беспочвенной ложью, без крупицы правды, обвинениями, состряпанными злыми или глупыми людьми, когда бы они ни были предъявлены. Это знание присуще тому, кто принадлежит к обвиняемой группе, тому, кто находится внутри нее, — знание, заслуживающее большего доверия, чем все сотни расследований, которые могут провести посторонние. Именно эта уверенность, порожденная знанием изнутри, вдохновила утверждения Торкемады.