Истоки инквизиции в Испании XV века

Тот факт, что Кастилия была нацией в не меньшей мере, чем ее партнеры по тому, что мы можем назвать Испанским союзом, вряд ли нуждается в упоминании. Конечно, рост ее национального самосознания замедлился из-за резких перемен (династических, территориальных и демографических), которые она претерпела в течение первых столетий ее существования. Тем не менее в 1230 г. ее династия сформировалась, а в 1266 г. ее границы стабилизировались[3011]. Соответственно, демографические изменения были сведены к минимуму, во всей стране установился единый закон и было обеспечено некоторое национальное представительство через кортесы. В последующие два столетия (1250–1450 гг.) Кастилия приобрела гораздо большее этническое единство, так что похоже, что к 1450 г. она имела все необходимые атрибуты нации, включая собственное правительство, традицию независимости и богатое героизмом прошлое, память о котором поддерживалась литературой.

То, что в указанное время ситуация действительно была таковой, подтверждается и специальными исследованиями. В трех коротких, но проницательных работах Гиффорд Дэвис показал, как национальное чувство проявилось в кастильской политике и литературе в XIII, XIV и XV вв.[3012], а Мария Роса Лида де Малкиэль продемонстрировала, как в первой половине XV в. представления о Кастилии и Испании соединились в сознании большинства поэтов того периода, и в особенности как образ объединенной Испании воодушевлял их работы[3013]. Роса Лида, правда, сочла, что заметила два важных исключения из этого правила: маркиз де Сантильяна и Фернан Перес де Гусман[3014], но здесь она ошиблась, а эта ошибка только усилила ее справедливое обобщение. Сантильяна называет Кастилию, свою родину (patria), также по имени España[3015], а Гусман считает не только Кастилию и Леон, но также Португалию и Арагон «королевствами той нации», а именно той же нации (Испании), чью славу он воспевает в своей знаменитой поэме Loores de los claros varones de España[3016]. Также и тот факт, что он посвящает эту поэму величию всей Испании, а не только Кастилии, показывает, что его политический и национальный горизонты охватывают весь полуостров и что он видит все христианские королевства полуострова членами одной исторической единицы.

Будет ошибкой предположить, что эти чувства в равной степени разделялись всеми частями народа. Первыми приняли и начали продвигать их интеллектуалы (в основном поэты и историки), принадлежавшие к высшим классам. Однако постепенно эти чувства просочились в низшие классы, в особенности к их образованным «ученым» элементам. К середине века это расширившееся ощущение дало подъем явлению, относящемуся к нашему предмету.

Растущее самосознание народа, его национальная самоидентификация всегда совпадают с его растущим желанием принять участие в управлении своими делами. Из всех стран полуострова Кастилия имела наименее представительное правительство. К концу XIV в. были сделаны попытки привлечь кастильские города в центральную администрацию, но в XV в. эти попытки были полностью прекращены, когда диктатура исключила из управления страной не только города, но и большинство грандов. Знать, поддержанная некоторыми городскими олигархами, реагировала мятежами и протестами, которые неизменно терпели поражение. В 1445 г. кортесы в Ольмедо утвердили абсолютистский режим, и все надежды на представительство населения казались потерянными. Тем не менее через четыре года, во время толедского мятежа, низшие классы заставили страну услышать свой голос, когда отстаивали право определять и формировать (вместе со знатью) правление нацией и природу ее администрации.

Соответственно, мы могли видеть, как национальный дух просыпается и крепнет в требованиях Петиции, адресованной толедцами королю в мае 1449 г., и в «Докладной записке», написанной через год выразителем их настроения Маркосом Гарсией. То, чего они хотели, было режимом, основанным на выраженной воле народа, высказанной через его представителей на кортесах; они хотели, чтобы кортесы представляли все королевство, включая все города, большие и маленькие (а не только знать и главные города, как было до тех пор), они хотели монархию, признающую свой долг служить народу, заботиться о его нуждах, а главное — следовать желаниям народа. Иначе они (т. е. народ) угрожали упразднить свое подданство королю и, таким образом, свергнуть его правление.

Во всем этом мы видим признаки национальной общности, или продвинутого национального самосознания, или нацию в процессе ее становления. Более того, поскольку мы видели, что толедские мятежники говорили не только от имени своего города или определенного класса и сословия, их позиция приобрела национальный характер, добавляя тем самым еще одно указание на присутствие национального чувства в своих рядах. Тем не менее термин нация не фигурирует в их писаниях. Вместо него они используют термин республика или, как мы сейчас увидим, другие термины, означающие национальное существование. Мы уже отмечали, что Картахена считал, что население Кастилии включает в себя три нации (кастильцев, галисийцев и басков), и, несомненно, именно эти три нации имели в виду мятежники, когда говорили о народах короля[3017]. Они считали эти народы представителями трех generous — трех этнических типов (признаков национальности), чьим общим знаменателем является тот факт, что все их члены были naturales. Эти naturales, т. е. местные уроженцы, аутентичные, подлинные сыны страны, в целом представляли собой то, что мы сегодня могли бы назвать национальной единицей: только они имеют право представлять республику и занимать ее официальные посты. Конверсо, кого они называют «четвертым этническим типом» (el quarto genero), тип, происходящий от евреев[3018], разумеется, исключается из этой категории. Они не naturales, a extranjeros («чужаки»), соответственно, они не являются частью национального конгломерата и не разделяют никаких его прав.

То, что, не будучи naturales, они не имеют права получить доверие представительства республики, было принято как само собой разумеющееся, и, как следствие, они не имеют права ни на власть, ни на привилегии, сопутствующие представительству. Отказ от предоставления марранам права на общественные должности был прямым выводом из этого общего положения, так же как и устранение марранов от получения церковных бенефиций. Когда мы вспоминаем упрямое сопротивление городов, неоднократно и чрезвычайно твердо высказанное на кортесах, предоставлению бенефиций иностранцам (extranjeros), мы лучше можем понять, почему толедцы твердо настаивали на запрете марранам получать церковные бенефиции.

Мы видели, что мятежники воздерживаются от применения термина «нация» не только в отношении конверсо, но и других кастильских групп, которые Картахена определил как «нации». Вместо этого они употребляют по отношению к ним этнические определения, и тех, кого считали законными группами населения их страны, они иногда называли «народами». Тем не менее у них была ясная концепция «врожденного единства», того, что они видели аутентичными, исконными народами Кастилии[3019], и эта концепция также предполагает продвинутую стадию национального самосознания. Возможно, они не пользовались термином «нация» потому, что он еще не был общепринятым, но им удалось передать то, о чем они думали, а то, о чем они думали, было пусть и не идентично, но очень близко к тому, что мы называем «национальная принадлежность».

Толедский мятеж был, как мы помним, политическим восстанием, направленным против режима, включая конверсо, которые рассматривались его чужими и незаконными агентами. Когда мятежу не удалось достичь своей цели — свержения диктатуры и замены его «демократическим» режимом, — массы продолжали борьбу, на сей раз только против конверсо, возможно, в надежде на то, что, устранив их с занимаемых постов, они обеспечат себе самим эти должности. Таким образом, разочарование результатами революции привело к продолжению нападений на марранов. Разумеется, расистская форма этих нападений обязана своим появлением разным причинам, в основном тем, что были указаны выше, но нет сомнения в том, что агрессоры усилили свою мощь благодаря дополнительным силам, поднявшимся на поверхность. Ибо, помимо ненависти к евреям, расистский порыв приобрел энергию и динамизм революционного движения, которое уже было, по существу, национальным и в тот момент не могло найти другой возможности выплеснуться. Поэтому борьба против еврейской «расы» ощущалась как борьба против чужой «нации», которая узурпировала позиции подлинных сынов нации, а посему должна быть изгнана или уничтожена.

IV. Фердинанд Арагонский