Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

Окончив эту речь, Катилина пристально оглядел всех своих сторонников. Но те в смущении потупили глаза и молчали. Они понимали, чего хотел от них Катилина; он добивался, чтобы кто-нибудь из них вызвался убить консула. Молчание продолжалось около минуты. Наконец его прервал римский всадник Г. Корнелий; после незначительного колебания он смело поднял глаза и сказал: «Надейся на меня, Катилина; в следующую уже ночь Цицерона не будет в живых».

– И я с тобою, – воскликнул другой из присутствовавших, сенатор Л. Варгунтей. – Одному человеку трудно сделать такое дело, а вдвоем мы не оплошаем.

Катилина торжествовал. Наконец-то его главный враг будет устранен и ему будут развязаны руки. Поговорив еще со своими друзьями о подробностях предполагаемого покушения, назначив отъезжающим из Рима те местности, куда они должны были отправиться, он оставил дом Леки, а вместе с ним, под покровом величайшей таинственности, разошлись и его сторонники.

Заговорщиками было решено проникнуть в дом Цицерона на другой день на рассвете под предлогом утреннего приветствия и заколоть консула в постели. Но Цицерон был предупрежден. Один из заговорщиков, Г. Курий, бывший сенатор, исключенный цензором за недостойное поведение из числа членов сената, уже давно изменил Катилине и через одну знакомую женщину передавал обо всем, что ему приходилось слышать от него, Цицерону. И на этот раз он успел сообщить Цицерону о готовящемся на него покушении. Когда заговорщики подошли к дому консула, то нашли у дверей довольно сильную стражу, которая не пустила их к консулу.

Между тем волнение и беспокойство в городе все возрастали. По Риму бродили толпы призванных Катилиною из Италии крестьян. Среди них были и бывшие сулланские солдаты, в свое время получившие от своего полководца земельные наделы и теперь от непривычки к земледельческому труду совершенно разорившиеся; были и те, кого эти солдаты когда-то согнали с их земель; были и исконные крестьяне, впавшие в нужду, и вообще всякий мелкий сельский люд. Иногда они о чем-то шептались с городским простонародьем, иногда их зазывали к себе в дом всадники и сенаторы, близкие к Катилине. Самого Катилину видали в течение дня в самых различных концах города, переходящего из дома в дом, с одной площади на другую. Никто не знал ничего определенного о его замыслах, но ходили самые ужасные слухи: говорили, что заговорщики намерены поджечь Рим со всех сторон и в суматохе перебить всех состоятельных и богатых людей; говорили, что Катилина на свой счет и на счет своих друзей нанимает по всей Италии банды самых отчаянных головорезов и намеревается привести их в Рим, чтобы произвести в нем всеобщую резню. Слухи становились все ужаснее и ужаснее, и в конце концов, хотя не было явной опасности, тем более боялись тайных козней. Дошло до того, что в Риме все перестали друг другу доверять, и чуть не каждый видел в своем собеседнике врага. Уже не одна только знать и богатые люди, но даже и римские пролетарии стали теперь бояться Катилины и его сообщников. Ведь если бы оправдались слухи о замышляемом им поджоге Рима и о нанятых им в сельских местностях Италии головорезах, то пострадали бы их дома, их имущество и их семьи. Сенат, чтобы успокоить население Рима, особым постановлением вручил консулам чрезвычайную власть. Это значило, что консулы получали теперь право принимать самые решительные и строгие меры, не спрашивая одобрения ни у сената, ни у народного собрания. Но вместо того чтобы успокоить римских граждан, это привело их еще в большее волнение. В городе стали говорить, что теперь уже сенаторы и всадники воспользуются чрезвычайной властью консула, для того чтобы произвести кровавую расправу над вождями народной партии, как это было во времена Гракхов. Даже Цезарь теперь стал бояться за свою голову. Чашу народных волнений переполнило пришедшее в конце октября из Эгрурии известие, что Г. Манлий поднял там оружие во главе большого скопища людей. В ответ на это сенат объявил награду за сообщение каких-либо известий о заговоре, назначил караулы под начальством всадников по всем частям Рима и послал в разные концы Италии отряды войск под командой преторов. Консул Цицерон ходил по городу в панцире и в сопровождении вооруженной свиты из молодых и богатых всадников. Со дня на день все ждали самых страшных событий, которые должны были решить судьбу Рима.

Седьмого ноября Цицерон созвал чрезвычайное собрание сената в храме Юпитера Статора. Всадническая молодежь окружила храм грозною стражею и пропускала сквозь свое вооруженное кольцо только членов сената. Сенаторы явились на заседание озабоченные, с хмурыми лицами и молча заняли свои места. До сих пор они доверяли Цицерону во всем, но теперь их доверие начало колебаться: о Катилине и его сообщниках ходило так много ужасных слухов, а между тем консул, несмотря на врученные ему полномочия, оставлял их гулять на свободе и ничего не предпринимал против них! Многие из старых сенаторов, помнивших еще кровавые времена Мария и Суллы, невольно думали: «Цицерон – человек слов, а не дела, он хорошо умеет говорить, но совсем неспособен на решительные поступки». В их душе начинало зарождаться сожаление, что в такое опасное время они передали власть в руки этого нерешительного человека.

Большая часть сенаторов уже явилась на заседание и заняла свои места. Но вдруг по скамьям пронесся глухой гул, выражавший одновременно и удивление, и возмущение: в залу заседаний своей обычной неровной походкой вошел Катилина и, ни на кого не глядя, сел в рядах бывших преторов. Тогда перед глазами изумленного сената разыгралась немая и красноречивая сцена: все те, кто сидели до этого на скамье, занятой теперь Катилиною, молча, как бы по данному знаку, поднялись со своих мест и пересели на другие скамьи. Катилина остался один под враждебно устремленными на него взглядами почти всех сенаторов; даже никто из его сторонников не решился не только подойти к нему, но даже и издали приветствовать. В сенате водворилось тяжелое молчание.

Наконец Цицерон поднялся с своего консульского места и объявил заседание сената открытым; затем, не сводя глаз с Катилины, он произнес громовую речь, обрушившись с первых же слов ее с градом обвинений на Катилину. «Долго ли ты будешь злоупотреблять нашим терпением? – спрашивал он его. – Долго ли ты будешь издеваться над нами? Чего ты добиваешься своею неслыханною дерзостью? Или для тебя ничего не значит, что здание сената окружено во время ночи вооруженною стражею, что город находится на военном положении, что все жители его теперь в страхе?.. Или ничего ты не читаешь на лицах присутствующих здесь? Или для тебя еще не ясно, что твои намерения известны нам?.. Что делал ты в обе последние ночи, с кем и о чем совещался, все до малейшей подробности известно каждому из нас. Сенат знает твой злодейский замысел, знает, что в ущельях Этрурии твои сторонники стали вооруженным лагерем и число их растет с каждым днем. Мне известно и о том сборище, которое ты устроил в доме М. Леки. Осмелишься ли ты сказать, что это неправда?.. Ты молчишь. Но, если бы ты и запирался, я уличу тебя. Здесь в сенате я вижу некоторых, которые вместе с тобой были там. Боги бессмертные, в какой стране мы живем? Что за город? Что за отечество? Здесь, среди вас, отцы сенаторы, в этом собрании, которое должно быть центром и украшением вселенной, вместе с нами сидят люди, замышляющие погубить меня и моих товарищей, намеревающиеся внести в этот город и во все страны мира пожар и убийства; мы же, вместо того чтобы влечь их на казнь, терпим их в своей среде и даже спрашиваем их мнения о спасении государства, погубить которое они замышляют!..

Храм Юпитера Капитолийского. Реконструкция

Вслед за этими горячими обвинениями Цицерон стал убеждать Катилину покинуть Рим. «Ступай вон из города! – говорил он ему. – Его ворота открыты для тебя настежь. С нетерпением войско Манлия ждет тебя как своего вождя. Только, пожалуйста, захвати с собою всех своих сторонников, очисти от них город. Чувство страха у меня минет, если нас с тобою разделит хоть одна городская стена…»

Сенаторы слушали эту часть речи Цицерона с гораздо меньшим удовольствием, чем его первые гневные нападки на Катилину. «Не так поступил, – думали они, – консул Опимий 60 лет тому назад с Гаем Гракхом и его сторонниками, когда они также думали ниспровергнуть господство знати. Он подверг их смерти, не побоявшись, что навлечет на себя за это обвинение в незаконных поступках. А Цицерон нашему заклятому врагу, более опасному, чем Гракхи, предлагает свободно оставить Рим и идти к его войскам. Да и неудивительно: ведь он вышел в люди благодаря народу и боится утратить остатки народной любви, если будет действовать слишком смело, слишком открыто в нашу пользу. Нет, ошиблись мы в этом человеке, не такого консула нам теперь было бы нужно!»

А когда Цицерон, как бы предугадывая эти мысли, стал говорить, что он оставляет на свободе Катилину и его сторонников затем, чтобы те, выйдя из города и примкнув к Манлию, дали этим лишние улики против себя и уже ни в ком не оставили сомнения в своих преступных намерениях, то сенаторы с еще большим сомнением и неудовольствием стали слушать эту речь: в их глазах слова Цицерона были только хитрой уверткой, с помощью которой он хотел прикрыть свою нерешительность и придать ей благовидный характер.

Наконец, Цицерон кончил. В течение всей речи консула Катилина сидел, низко потупив глаза, и сенаторы, иногда искоса посматривавшие на его одинокую, склонившуюся книзу фигуру, ничего не могли прочитать на его застывшем лице. По окончании речи консула он встал со своего места и, придав своему лицу смиренный вид, сказал: «Не верьте, отцы сенаторы, всем этим злобным нападкам на меня. Мне ли, человеку, происходящему из древнего патрицианского рода, прославленного заслугами предков, покушаться на общественный порядок? Мне было бы так же неестественно идти против порядка, как неестественно вверять охрану его Цицерону, вышедшему из низкого звания». Но ему было уже трудно теперь обмануть кого-нибудь. Недоверие к нему было слишком велико, и на его смиренную речь сенаторы отвечали возмущенными криками. Послышались голоса: «Враг отечества! Отцеубийца!» Тогда и Катилина сбросил с себя личину. Внезапно выпрямившись во весь свой рост, он гневным голосом воскликнул: «Везде я вижу врагов, и они сами гонят меня к крайним поступкам. Но зажженный против меня пожар я погашу развалинами!» Вслед за тем он стремительными шагами вышел из храма, не дав сенаторам опомниться от ошеломляющего впечатления его последних слов.

В ту же ночь Катилина покинул Рим. Он удалился в Этрурию к войскам Манлия и провозгласил там себя консулом. Вслед за тем он энергично принялся за пополнение войск, собравшихся в Этрурии. Они состояли по большей части из разорившихся крестьян, живших в деревнях искони или поселенных там Суллою. Но их было немного, а Катилина надеялся собрать под своими знаменами недовольных и обездоленных людей со всей Италии. Поэтому в лагере Манлия он стал действовать с тою же неукротимою энергией, как и в Риме; сотнями отправлял он письма в разные концы Италии, принимал отовсюду донесения, посылал своих доверенных людей туда, откуда, ему казалось, можно было привлечь новых сторонников. Отовсюду стекались к нему все новые приверженцы, и всех их он принимал с радостью. Отказывал в приеме он только рабам, так как, говорил он, не следует смешивать дело вольных граждан с делом беглых рабов. Благодаря его энергии ему удалось собрать под своими знаменами два полных легиона (по 6 тыс. чел. в каждом), между тем как вначале у Манлия было только 2 тысячи. Но и этих сил было все-таки еще слишком мало, чтобы идти с ними на Рим; к тому же они на 3/4 были вооружены как попало: многие – только дротиками и копьями, а некоторые – даже заостренными кольями. Поэтому-то Катилина оттягивал время и не прибегал к решительным действиям, надеясь на помощь оставшихся в Риме друзей.