Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни

С напряженным вниманием слушали Гельвий и молодой Катон рассказ старого воина.

– Хотел бы быть на месте Цедиция! – вдруг вырвалось у молодого Катона, до сих пор сидевшего молча. Старик-отец ласково взглянул на сына, но тотчас же нахмурился, подавил выражение ласки и с прежним важным видом продолжал: – Вот ради того, чтобы вы, юноши, знали, как выросла и сложилась власть нашего города, и вздумал написать я семь книг: «Откуда и как произошла Римская земля» (Origines). В первой говорится о царях древних римского народа, во второй и третьей – откуда пошли каждое италийское племя и город. В четвертой описана первая война с пунийцами, в пятой – вторая. В шестой и седьмой буду говорить о тех войнах, участником которых сам был, с Филиппом, царем Македонии, Антиохом, царем сирийским. Не называю я имен полководцев, но все собрал я, – прибавил он с гордостью, – что заслуживает из деяний римских граждан удивления, собрал старательно отовсюду. Не то важно, что жрецы пишут на своих досках о наводнениях, неурожаях – важны деяния народа римского с тех пор, как жили еще в Италии древние люди, звавшиеся аборигенами (туземцы).

Как очарованный, сидел Люций Гельвий, хотелось ему попросить у старика хоть на время эти бытописания… Но старый Катон вдруг круто повернул разговор и стал расспрашивать о хозяйстве, узнал, что сам Гельвий тяготится своей долей и завидует ростовщикам, которые быстро богатеют без особых трудов. Снова разгорячился старик. «Главная обязанность человека, – говорил он, – хорошо вспахать землю». – «А еще что?» – спросил Люций Гельвий. – «Пахать землю», – лукаво улыбаясь, отвечал хозяин. – «А почему же не давать взаймы денег?» – «А почему бы не убивать людей до смерти? – вдруг сурово отрезал Катон. – Нет, и торговать было бы небезвыгодно, Люций Гельвий, но опасно, хорошо бы и в рост деньги давать, но нечестно. Так думали наши деды и отцы, так и в законах положили: вора наказывать вдвое, а ростовщика – вчетверо. Когда же хвалили человека, называли его хорошим пахарем. И верно! Из пахарей и самые храбрые люди выходят, и самые усердные солдаты; это самое прочное занятие – не наживешь с ним завистников и врагов: да и мысли дурные реже всего придут в голову, если будешь заниматься пахотой, – не будет для них ни времени, ни места… Если ты хочешь быть дельным хозяином, не жалей ни рук, ни глаз, ни ног. Как прибудешь в свое поместье тотчас после жертвы домашнему лару, обойди его все кругом – если не успеешь, то непременно на другой день. Толком подумай, что сделано, чего нет – да тотчас же после этого призови приказчика и расспроси обо всем подробно, пусть даст тебе полный отчет о том, что сделано и что еще остается сделать. Коль скоро начнет он говорить, что виной всему промедлению дурная погода, леность рабов, их частые побеги – обсуди и во все вникни. Ни один день не должен пропадать у тебя. И в праздники можно чистить старые канавы, поправлять дорогу, срезать терновник, вязать прутья, копать огород. За припасами смотри зорко. Заболеют рабы – поменьше давай им пищи; запасись всем на год заранее и старайся продать все ненужное, да с выгодой и вовремя, когда предмет в цене. Отец семейства должен поменьше покупать и побольше продавать. Роскошествовать нечего. Если захочешь, все у себя можешь завести своими трудами, всякую заморскую диковину. Вот очень хвалят пунийские яблоки (гранаты) – и у нас они вызревают, если только сам присмотришь. Славится вино с острова Коса – и его у себя можно приготовить, да так, что не отличит и знаток от настоящего; другое вино, если выдержишь, сумеешь продать под видом греческого. Умей только положить, чего следует, да выдержать положенное время. Но паче всего следи за своим приказчиком, дай ему жену работящую, да смотри, чтобы не был сварлив, не кляузничал, был трезв, не ходил по гостям. Пусть держит в строгости остальных рабов и не думает, что больше понимает, чем господин. Пусть дружит лишь с теми, кто друг господину. А всяких приживальщиков, ходячих гадателей, халдеев гоняет со двора долой. Первым должен вставать он и последним ложиться спать, наперед осмотревши, все ли заперто. Такой слуга и прочих рабов будет держать в послушании, да и сам не будет расточать хозяйского имущества. Вот послушай, как мой приказчик делает вино для рабов: десять кувшинов молодого вина, два кувшина крепкого уксуса, два кувшина выварного винного муста, 50 кувшинов пресной воды; пять дней сряду мешает палкой раза по три на день, потом подольет 11/2 амфоры морской воды, накроет бочку крышкой, замажет ее, и пусть она постоит 10 дней. Этого вина хватит до летнего солнцестояния. А после из него выйдет крепчайший уксус».

«Еще бы!» – подумал про себя Л. Гельвий, сразу сообразивший, что за вино это будет, но он не сказал ни слова и продолжал со вниманием слушать хозяина. «А сколько давать хлеба рабам?» – спросил он у Катона. «Четыре модия пшеницы зимой, летом в рабочее время прибавь полмодия. Когда начнут окапывать виноградник, прибавь еще до 5 модиев, а там снова выдавай по 4. Следи и за ключницей, чтобы исполняла свое дело исправно, не была модницей: зараза эта проникает быстро, не те теперь женщины, что были в моей молодости, – любят франтить, наряжаться, умащаться греческими пахучими маслами да мазаться красками. Напрасно, видно, старался я помешать их мотовству, когда был цензором. Как сейчас помню, обступили меня на форуме матроны с криками. Как еще только не разорвали меня тогда эти, как говорят греки, вакханки. Им хотелось золотых украшений побольше – не довольно было пол-унции, хотелось одеваться каждый день в новые платья да разъезжать в повозках. Моя ветхая тога и голые ноги, правду сказать, многим и щеголям кололи глаза. Да, теперь роскошь и жадность губят республику. От них погибли великие и могучие государства; от них погибли Греция и Азия. Не стать ли и нам не повелителями, а рабами этих богатств! Позор нам: восхищаемся и хвалим роскошные изображения богов в Афинах и Коринфе, а над родными своими глиняными смеемся. А по мне эти боги защитили нас и еще не раз защитят, я думаю, если мы их оставим на своем месте. И знаешь, Люций Гельвий, не одного врага нажил я тем, что выгнал в бытность свою цензором из сената несколько этих модников, которые богом себе сделали собственное брюхо. Да посуди сам, неужели же может быть полезен тот человек государству, у которого все место от шеи до бедер занимает одно брюхо? Или тот, у которого нёбо чувствует лучше, чем сердце?»

Много еще преподал старик своему гостю полезных советов – как с молитвой начинать полевые работы, какой навоз для чего употреблять, чем кормить волов, как и когда откармливать кур и гусей, как узнать, долго ли продержится вино, где что купить из необходимых орудий, порекомендовал даже добросовестных продавцов… Но спускалась ночь на землю, и старый хозяин отпустил своего гостя на покой. Молодой молчаливый Катон[23] провел его к приготовленному ложу. Без отца он разговорился: с откровенностью чистосердечного человека поведал новому своему знакомому, как хотел бы, подобно отцу, жертвовать своей жизнью за родной город. «Знаешь, Люций, – сказал вдруг он пылко, – хотел бы я быть тем воином, который бросился в пропасть, разверзшуюся среди римского форума, чтобы спасти родной город. Я знаю, что не проживу так долго, как отец», – прибавил он с грустью, и тут только Л. Гельвий с тревогой вспомнил исхудалое лицо и горячечно горевшие глаза своего молодого собеседника. Успокаивая его, он стал расспрашивать, как ему жилось до сих пор. Ничего не скрыл от гостя молодой Катон. С глубоким уважением говорил он о своем отце: об его бережливости, простоте, снисходительности, неподкупности. «Никогда отец, – говорил молодой Катон, – не поднимал на меня руки. “Кто бьет жену или сына, – говорит он, – тот поднимает руку против святыни”. Мать мне говорила, что меня всегда пеленали и умывали при отце, разве уж было у него какое-либо неотложное дело. Когда я вырос, не дал отец меня на воспитание Хилону – был такой ученый у нас раб-грек, многие добивались нанять его в дядьки своим сыновьям. Отец считал неприличным, чтобы свободный гражданин был обязан своим воспитанием и образованием рабу, и потому сам научил меня и грамоте, и законам, и всякого рода телесным упражнениям: плаванью, верховой езде, кулачному бою, да и многому другому. Для меня же написал он своей рукой крупными буквами рассказы о наших славных предках: хотелось ему, чтобы с детства я знал, как жили и неустанно работали наши предки, и был бы я не хуже их и в бою и в мирное время. Одного только не умею я, – с горечью признавался молодой Катон, – говорить так красиво и сильно, как может отец. Знаю я речи его против врагов – не раз и сам слушал, как он говорит, но, мне кажется, я не мог бы сказать так легко на многолюдном собрании. Спрашивал я у отца, каким способом научиться говорить… “Крепче, – говорит, – держись за дело, а слова придут сами!..” Зато судебные дела понимаю я хорошо и сам кое-что думаю написать, объяснить один наш старый обычай…»

Долго еще беседовали молодые люди, пока не смежил им сон усталые глаза. Засыпая, Л. Гельвий невольно перебирал в памяти все пережитые впечатления. Странным казалось ему, что старый Катон дивился так бескорыстию предков, а сам рекомендовал изо всего извлекать выгоду; вспомнил он, как слышал от соседей однажды, что старик особенно ценил и считал выгодным скотоводство, теперь же он превозносил земледелие. «Покупай поменьше, а продавай побольше», – всплыли у него в памяти слова Катона. «А кто же будет покупать, если все начнут только продавать?» – промелькнула ядовитая мысль. «Бранит греков, а сам, видно, знаком хорошо и с их книгами – нет-нет да и вставит оттуда невзначай словечко, – язвительный старик». И вдруг ярко встала пред ним забытая сценка: большой толпой провожали они упрямого ревнителя старой римской доблести с форума, и до слуха Л. Гельвия долетело несколько фраз изящно одетого молодого сенатора, стоявшего поодаль с друзьями: «Рыжего с серыми глазами, колкого Порция не захочет Персефона впустить в подземное царство даже и после смерти…» Потом все подернулось легкой дымкой, и Л. Гельвий заснул крепким сном.