Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

Нерон, ждавший совсем других вестей, страшно испугался, что его злые козни против матери открыты: явившемуся к нему Агерину он подбросил кинжал, а затем велел тут же схватить этого посланца матери, крича, что тот подослан Агриппиной с кинжалом, чтоб его умертвить. Тотчас же ночью он отправил отряд солдат на виллу к Агриппине, которые, послушные его приказу, ее убили.

Несмотря на то что матереубийца тщательно скрывал правду и распространял слухи о том, что его мать, увидя, что ее замыслы открыты, сама покончила с собой, он все-таки боялся вернуться в Рим, не зная, как примет его народ…

Взволнованный всеми этими событиями, вольноотпущенник Фортунат не знал, как на нем отразится это событие: друзья Агриппины были приняты в его доме. Но когда эта красивая и энергичная женщина стала стремиться приобрести большее влияние на своего сына-императора и между матерью и сыном произошло резкое охлаждение, Фортунат стал менее охотно оказывать гостеприимство тем, кто был известен своей преданностью Агриппине.

Теперь он взволнованно, нарочно повышая голос, чтоб его слышали и его слуги-рабы, объяснял Туллию, что Агриппина была низкая и безнравственная женщина, что подробности об ея злом умысле станут известны сегодня из послания Нерона к сенату, что сенат будет иметь обо всем этом суждение.

Туллий хранил молчание, он боялся проронить какое-либо неосторожное слово, чтоб не погубить себя. Он, как и Фортунат, прекрасно знал, что безнравственная Агриппина с большой материнской нежностью относилась к Нерону и что он стал императором только благодаря ей. Она настояла на том, чтоб император Клавдий, женившийся на ней, усыновил Нерона – ее сына от первого брака; она же, отравив Клавдия, открыла пред своим сыном путь к власти, она содействовала тому, чтоб он был провозглашен императором, несмотря на то что сын Клавдия – Британик, как потомок славного и именитого рода, имел на это более прав, чем Нерон.

«Это была капризная и настойчивая женщина! – говорил тем временем Фортунат. – Сомненья нет, что она жаждала власти и требовала, чтоб сын подчинился ее влиянию… Вот из-за чего между ними произошло охлаждение еще в Риме…»

Агриппина Младшая с сыном Нероном

Речь Фортуната была прервана приходом одного из друзей, явившегося с последними городскими новостями. Сенат только что заслушал присланное ему извещение Нерона о самоубийстве его матери. Император писал, что эта женщина желала, чтоб ей присягали преторианские когорты, сенат и народ. Она скверно относилась к народу, все, что было дурного в правлении Клавдия, исходило от нее… «А что же сенат?» – нетерпеливо перебил его Фортунат.

– О, сенат! – восторженно воскликнул друг Фортуната. – Сенат был возмущен злодеянием Агриппины. Ах, сколько было сделано предложений, чтоб почтить императора, и все они были приняты единодушно! Предложено было молениями во всех храмах возблагодарить богов, спасших императора от неминуемой гибели, решено было почтить богиню Минерву золотой статуей, ведь это как раз во время празднеств, посвященных ей, чуть было не произошло злодеяние; это, очевидно, богиня защитила императора; поэтому сенаторы постановили в курии, рядом с ее статуей, воздвигнуть статую Нерона. Трогательно было единодушие и рвение, с которым сенаторы обсуждали эти постановления. День рождения Агриппины объявлен днем несчастным…

– Что же сказал сенатор Тразея Пет? – неожиданно спросил Туллий, так как это был единственный человек из сенаторов, о котором он кое-что слышал.

Друг Фортуната опешил.

– Тразея, – ответил он не спеша, – да, Тразея был в курии… Он… он ничего не сказал… Он поднялся молча и во время обсуждения, не проронив ни единого слова, покинул зал заседания…

Вскоре Нерон совершал свой парадный въезд в Рим, и толпы народа приветствовали эту торжественную процессию. Последняя узда, сдерживавшая Нерона, порвалась со смертью его матери; раболепный Рим, приниженный и жалкий, лежал у его ног… А Туллий злорадствовал, узнав, как пошатнулось при дворе влияние Сенеки и как глубоко уязвлен Лукан, которому Нерон, из зависти к его таланту, приказал более ничего не писать. Новые друзья и новые советники вытеснили их теперь, потакая безумным прихотям Нерона, и Нерон вообразил, что он великий артист, великий певец, поэт, которому нет равного в мире. Он жаждал успеха и славы. Он стал выступать перед публикой на сцене, не стесняясь тем, что, по понятиям Рима, только люди самого низкого звания и рабы могли быть артистами.

И вот однажды Нерон выступал перед публикой, переполнившей театр. Как всегда, его грузная фигура была лишена изящества, слабый голос звучал тускло. Он декламировал под звуки цитры стихи собственного сочинения, но вдруг оборвался, охрип и смутился, зная, как придирчива бывает в таких случаях публика и как явно выражает артистам свое неодобрение. Но учитель музыки, бывший с ним и аккомпанировавший ему на цитре, поспешно шепнул ему, чтоб он продолжал, так как публика ничего не заметила. Весь театр, когда он окончил, разразился особенно бурными выражениями восторга, а Туллий, бывший в числе зрителей, превзошел самого себя: он аплодировал как безумный, выкрикивал слова восхищения, молил императора петь, петь без конца, хотя сознавал, что это пение не доставило ему удовольствия и нагнало на него скуку.

А Нерон стоял на коленях, как подобает скромному актеру, и принимал, униженно кланяясь, выражение восторга толпы; хотя его голубые близорукие глаза и не могли разглядеть того, кто аплодировал ему с особенным рвением, но чуткое ухо уловило звонкий голос, выкрикивавший слова беззастенчивой лести, и он обратил на него внимание. В свите клакеров[32], которые были ему как артисту необходимы, скоро и Туллию было отведено подобающее ему место. Этот красивый и бодрый человек с ясным и звонким голосом, столь звучным, что слова восторга, выкрикиваемые им, слышны были в реве толпы, человек, в котором его небольшой талант стихотворца претворился в красноречие льстеца, казался ему одаренным истинным вкусом, искренним поклонником его дарований. И вскоре Туллий постиг вполне свое новое призвание, обласканный императором. Пред ним, потомком грубого солдата, развернулся императорский Рим во всем своем унижении, но он этого не замечал. Его даже порой тешило, что император, не довольствуясь славой певца, жаждал прославиться как искуснейший возница и кулачный борец и выступал на цирковом ристалище; в таких случаях сенаторы состязались с ним в искусстве управлять колесницей и тем роняли свое высокое звание; бывало, что Нерон падал с своей колесницы; тогда сенаторы сдерживали своих лошадей, чтоб дать Нерону оправиться, прийти первым и взять награду. Знатные мужи и юноши, потомки тех, кому был Рим обязан своим величием, пали так низко, что в угоду Нерону превращались в актеров и борцов, чтоб выступать публично вместе с ним, и почтительно предоставляли ему затмевать их.

Вскоре и Туллий приобрел особое и заметное положение в римском обществе. Этот квакер и льстец становился зловредным. Он замечал выражение утомления на лицах слушателей, и, если к кому-либо из них не благоволил, ядовито и осторожно мог при случае напомнить об этом и погубить; Нерон не прощал невнимания к себе как артисту; он порой мог через солдата, наблюдавшего за публикой, наградить какого-нибудь зрителя палочным ударом за то, что императору воздан в недостаточно сильной форме восторг.

Сначала Туллию оказывал денежную помощь Фортунат, который, казалось, был искренно к нему расположен, а затем у Туллия открылись и другие источники доходов – подачки от императора и к тому же целый ряд даров от тех, кому он мог вредить, если б хотел.

Теперь уже он имел свой домик, уютно обставленный, и рабов, которые ему служили, но втайне он лелеял надежду получить наследство от Фортуната и стать богатым. Однако хотя старик и явно благоволил к нему, но с завещанием медлил.

– Конечно, дорогой мой, по духу и по складу мысли ты мне ближе всех! – сказал ему однажды Фортунат. – И я озабочен твоим благополучием… Верь мне и будь спокоен!..

Эти ласковые слова, несмотря на заманчивое обещание, звучавшее в них, тем не менее уязвили Туллия. Он считал себя много выше Фортуната, доносчика и бесчестного человека, составившего себе несметное состояние самим темным путем.

Нерон объявил, что на днях покидает Рим, чтоб посетить страну искусства – Грецию, там он собирался выступить публично как актер и певец. Туллий, конечно, намеревался последовать за двором и свитой, оживленно хлопотал, собираясь в дорогу и отдавая распоряжения своим рабам. Он чувствовал себя вполне удовлетворенным и был рад, что тревожные дни миновали. Впрочем, он не очень-то близко принял к сердцу то, что свершилось с Римом. Рим постигло большое несчастие – пожар; большая часть города погибла в пламени. Народ, лишенный крова, в этом несчастии стал винить Нерона, на которого пало подозрение, что Рим был подожжен по его приказу; Нерон хотел построить новый город, который соответствовал бы более его вкусам, и кроме того само зрелище пожара должно было быть темой для поэтического сочинения. Испуганный волнением народа, Нерон объявил виновниками пожара христиан, и на них было воздвигнуто ужасное гонение: их терзали, бросая в цирках на растерзание диким зверям, сжигали живыми, подвергали самым мучительным пыткам.

Нерон

А Нерон сумасбродствовал с каждым днем все больше и больше: глумился над уважаемыми гражданами, без вины казнил. Наконец, многим это правление показалось невыносимым: Нерона решено было свергнуть… Но заговор был открыт, и заговорщики погибли. Ненависть к Нерону объединила, как оказалось, многих. В числе заговорщиков были истинные друзья республики, ненавидевшие Нерона как тирана, и люди, оскорбленные им, обездоленные его сумасбродством, – в заговоре участвовал и знатный и уважаемый человек Пизон, мечтавший об императорской власти, и Фений Руф, префект преторианцев, и писатель Лукан. Все они погибли – погиб и Сенека за то, что был дядей Лукана и на него пало подозрение в том, что он был осведомлен о заговоре. И Туллий еще раз убедился в бессилии дряхлеющего Рима; так позорно и малодушно торопились заговорщики умереть, оставляя льстивые письма Нерону, завещая ему часть своего имущества, затем только, чтобы он оставил кое-какие крохи их семьям.

Туллий тем временем был озабочен устройством своего будущего: то, что дряхлый Фортунат все еще медлил с завещанием в пользу Туллия, заставило его прибегнуть к энергичным мерам.

После представления. Художник Ж.Л. Жером

Туллий раздобыл себе перстень, точь-в-точь такой, как тот, которым Роман накладывал печати на важные деловые документы, и долго упражнялся, копируя его почерк. Потом он занялся подделкой завещания. В разгаре этой работы ему было доложено о приходе одного знакомого ему центуриона. Тот по дороге зашел ему сообщить последнюю городскую новость: Тразея Пет получил от императора приказ умереть. Выслушав этот приказ совершенно спокойно, он нежно простился со своей плачущей семьей и вскрыл себе на руках жилы; кровь брызнула на землю, и, словно своей кровью сотворив возлияние богам, Тразея воскликнул: «Тебе, Юпитер-Освободитель!»