Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

В новом облачении император проследовал в Малую Золотую залу, где предстоял торжественный прием все тех же главных сановников, а кроме того лиц, вновь назначенных на различные видные должности, и послов по особо важным делам, которые давно уже ожидали возвращения императора из похода. Золотую залу надо было проходить через целые вереницы комнат, все очень высоких и сумрачных, потому что свет проникал в них только сверху. Холодно и неприютно было в них, пусто и тихо. И шаги императора, сопровождаемого спальником и дворецким, по мраморному полу гулко раздавались в каменных хоромах. Заслышав их, еще напряженнее вытягивались дежурившие у каждой двери офицеры и евнухи – и, еще не видя приближавшегося господина, беззвучно падали ниц, закрывая лица, не смея взирать на божественного Августа.

Круглая Золотая зала освещена лампадами, стоящими вдоль стен, и большим паникадилом, высоко висящим посредине. В колеблющемся, дымном свете неясно блестят золотые карнизы и колонны, идущие кругом по синей стене. Прямо против входа, на возвышении золотой же трон с золотыми львами по бокам, а немного поодаль – золотая курильница. Воздух насыщен дымом и курящимися крепкими ароматами. Синеватый туман стоит в зале, и смутно видны фигуры людей, вытянувшихся в ряды по полукругам стен. Они недавно поклонялись императору на крыльце; теперь собрались сюда, чтобы воздать ему новое поклонение и славословие. Только все они здесь уже в парадных «мундирах» – красных плащах.

Появление Диоклетиана встречено было снова всеобщим, земным поклоном. Возсев на золотой трон, он взмахнул правой рукой. Тогда поднялись красные фигуры – и хором запели славословие, воздевая руки к императору:

– Многая лета тебе, единосущный сын Юпитера – Солнца! И вперед тебе новые победы и одоления, могущественный Август, победоносец! Ты – наше светлое и всеблагое Солнце, ты – единый владыка вселенной, ты – божественный, принесший на землю золотой век!

Константин Великий

Смолкнул хор, и в наступившей тишине раздался ответный возглас императора – первые слова, который он произнес после своего приезда.

– Величайший отец всех богов, держащий в руке судьбы всего мира, – тонким голосом, не шедшим к его крупной фигуре, тянул Диоклетиан, – просветил вас, мои мудрые советники, и вас, мои храбрые соратники, и весь народ римский в добрый час избрать меня императором на счастье и радость всех и на славу Римского государства. Да будет Юпитер Величайший и впредь милостив и человеколюбив, и да будет ему слава, честь и поклонение во веки веков!

– Да будет так, как ты хочешь, юпитерственный владыка! – в один голос, как заученное, пропели сановники в красных плащах.

Снова поднял руку Диоклетиан. И по этому знаку из ряда сановников вышел на середину залы тот министр, который носил титул магистра службы. Он преклонился перед государем и, пятясь назад, с странными приседаниями, вышел из залы. Через секунду-две он вновь появился в дверях, а за ним показалась вереница людей, опоясанных красными форменными кушаками. То были лица, вновь назначаемые на видные должности: они имели счастье быть лично представленными императору и выслушать высочайшее назначение. Все они, как только вступили в двери, повалились ниц как подкошенные и лежали недвижно, как трупы. По знаку министра они по очереди поднимались, смиренно подходили к подножию трона и там еще раз падали ничком. Министр громко произносил имя каждого и ту должность, на которую он назначался. Движением пальца император повелевал склоненному предстать перед собой – и тот, приложившись губами к зеленому башмаку государя, поднимался, чтобы выслушать наставление из уст самого Августа. Диоклетиан любил поучать: ему эта процедура доставляла удовольствие, он умилялся сам от тех благих советов, какие он давал своим подвластным. Всем он говорил почти одно и то же, но, растрогавшись, он не замечал этого. Словно помолодев, он с жаром повторял на разные лады о том, что боги создали славу и величие римского имени и что они поддержат их и удесятерят, если римляне будут вести благочестивую и непорочную жизнь. А для этого необходимо, чтобы пример подавали те, кто поставлен выше. Сам он, насколько ему позволяют силы, старается, забыв о своем покое, доставить счастье своим подданным, упрочить мир, повысить благосостояние, уберечь всех от пороков и нечестия. И все, удостоенные власти его помощники должны дружно действовать в том же направлении: думать не о себе, не о своих выгодах, а о пользе общей, стоять на страже закона, не дозволять сильным обижать слабых, защищать невинных, не применять и не вымогать, высоко держать знамя справедливости, ко всем относиться ровно и благожелательно, будь то даже последний раб. Тогда все поймут, что государство ими дорожит, и все будут хотеть служить ему и с охотой работать на него. И процветет земля, и возрадуются люди, и жизнь для всех будет обильна и легка.

– И да помогут тебе, Юпитер Величайший, и прочие боги на твоем новом, многотрудном, но святом поприще! – так заканчивал император свое наставление каждому из представлявшихся и на прощанье допускал еще раз приложиться к своей ноге. И счастливец должен был удаляться от священной особы, пятясь назад на четвереньках.

Последним представлялся императору высокий, стройный, совсем еще молодой человек, появление которого вызвало некоторое волнение даже среди застывших в своих позах сановников. Он проделал все положенные падения и преклонения, но в нем было что-то, не похожее на остальных. И когда встал он перед троном и открылось его красивое, несколько бледное лицо с прищуренными глазами и презрительно сжатыми губами, едва уловимый, недоброжелательный шепот прошелестел в зале. Министр назвал юношу Константином, сыном Констанция, императора и цезаря в Галлии и Британии. А назначался он на высокую военную должность трибуна первого ранга. Константин знал, что у него много завистников при дворе Диоклетиана, где он остался служить, знал, что императору внушили подозрения против него. Не раз его недоброжелатели старались погубить его, навязывали ему опасные для жизни поручения. Будто бы восхищаясь его физической силой и ловкостью, они вовлекали его то в бой со львом, то в поединок с каким-то богатырем-сарматом…

И, всматриваясь в стоявшего перед ним юношу, Диоклетиан стал чувствовать смутную тревогу и спешил договорить свое наставление. Он долго затем глядел вслед удалившемуся Константину: ему вспоминались дружеские советы его соправителя, Цезаря Галерия, при последнем свидании – не доверять бледному сыну Констанция.

Диоклетиан дал знак рукой министру служб, который с поклоном доложил, что перед очи императора жаждут предстать иноземные люди, послы великого персидского царя. Император выразил на то согласие наклонением головы, и тотчас же парчовые завесы сдвинулись и закрыли трон, на котором сидел Диоклетиан, и ближайших придворных, помещавшихся около него. Введенные в залу персидские уполномоченные, один впереди, двое сзади, все одинаково смуглые и чернобородые, похожие друг на друга, как родные братья, в ярких кафтанах и пестрых шапках, преклонились перед золотой занавесью. И три их одинаковых лица выражали одну и ту же изысканную вежливость и одно и то же сознание своего достоинства. Отдернулась завеса – Диоклетиан явился уже не прежним. Он восседал на высоко поднятом троне, и одежды его блистали, как солнце, а в руке он держал золотое копье. Иноземцы должны были убедиться в силе и блеске великого Августа, повелителя вселенной. Невидимый хор издалека, словно с неба, пел хвалебную песнь непорочному воплощению Юпитера. Вся зала застыла в молитвенном умилении перед величием государя. Расторопный министр уловил еле заметное движение императорского копья и легко топнул ногой о пол. Вскочили ловко на ноги персидские послы и, скрестив руки на груди, подняли свои огромные глазищи на сияющего в выси императора, а потом тот, что стоял впереди, залопотал быстро на своем, непонятном для римлян, языке. Министр, хотя и не умел говорить по-персидски, заранее уже знал, о чем будет речь, и вслед за послом перевел его слова: «Великий царь персов, считающий за счастье повелевать землей вместе с таким, невиданным еще людьми, доблестным и премудрым государем, как Диоклетиан, шлет ему свой привет и желает с ним прочного мира и дружбы. Монархии римская и персидская – это два ока вселенной, которая осталась бы несовершенной и обезображенной, если бы одно утратило свое сияние. Неисповедимая судьба ныне милостивее улыбается римскому оку, может быть, потому, что здесь красуется Диоклетиан, радующий весь мир. Но судьба превратна. И великий царь надеется, что Диоклетиан не захочет в своем благополучии забыть об интересах своего преданного друга, не допустит несправедливости по отношению к своему младшему брату – и согласится принять за границу, разделяющую оба государства, реку Абору, земли же по ту сторону Тигра, где и сейчас живы отзвуки славных подвигов доблестнейшего Галерия, возвратить тому, кто искони владел ими по праву».

Император слушал этот доклад неподвижно, смотря куда-то вдаль. Лицо его было все так же холодно и равнодушно, и нельзя было угадать, как он относится к предложению персидского правительства. Он ничего сам и не ответил послам; Августу невместно было разговаривать с простыми смертными чужеземцами. Ответ держал все тот же министр, который по выражению лица императора обязан был отгадать его мнение и волю.

«Великий и юпитерственный господин наш и всей вселенной, – провозгласил он, – с неудовольствием указывает, что персам не пристало толковать о превратности судьбы и учить его благоразумию и умеренности. Пусть вспомнят они, как жестоко поступили они с блаженной памяти Августом Валерианом, которого они держали до смерти в постыдном плену и тело которого предали позору. Но велик Рим, и славно римское имя. Никогда у римлян не было в обычае бить лежачего и попирать ногами побежденного врага, никогда римляне не были склонны мстить, подобно варварам. Основная и единая задача Рима и его империи – водворить на земле мир и в людях благоволение. Если персидский государь хочет содействовать этому великому делу Рима, то пусть он докажет это своими поступками. Тогда он от милосердия императоров получит все то, что он заслужит – и границы, и земли, и дружбу. Таково божественное мнение великого Августа, а окончательное его решение отвезут его посланцы, которых он отправит, когда сочтет нужным.

Диоклетиан в душе был рад воспользоваться случаем заключить с Персией почетный и выгодный мир, но сразу и просто уступить то, что и сам он считал необходимым уступить персам, казалось неприличным, не подобающей его величию слабостью. А чернобородые послы, получив гордую отповедь императора, кланялись, приседали, улыбались, открывая белые зубы, словно услыхали необыкновенно приятную для них весть, словно были неожиданно осчастливлены и обласканы, хотя про себя и проклинали и римлян, и Диоклетиана.

Наступал уже вечер. В розоватой мгле затихала многолюдная Никомедия. Но в огромном дворце шла та же, что и днем, деловая жизнь, шла та же усиленная работа – во всех конторах, канцеляриях, правлениях. Там засветились огни, и сотни, тысячи чиновников писали, просматривали, считали, сводили, копировали, потные и бледные от утомления. Бегали курьеры, проходили со свитками докладчики. И в императорских палатах далеко не кончен был еще трудовой день. Только что Диоклетиан, успев перекусить чуть не на ходу, проследовал в одну из отдаленных зал, которая называлась Консисторием. Она была меньше Золотой палаты, ниже ее, но по роскоши и убранству, пожалуй, превосходила ее. Открывалась эта шестиугольная комната двойными дверями из слоновой кости, пол устлан был яркими персидскими коврами, а стены выложены мраморными и малахитовыми плитами с вставками еще более дорогих камней. В глубине залы опять помещался императорский трон, на возвышении из порфира. По бокам его стояли две «Победы» – золотые девы с распущенными крыльями, протягивающие лавровые венки по направлению к трону. За троном, стоявшим под золотым куполом, видны были решетчатые бронзовые двери, а за ними – мраморная лестница, ведшая в верхние части дворца.