Ланиакея

Глава 7

Осталось только дождаться, пока из поезда выведут растерянных, потерявших чувство реальности людей и окажут тем, кто пострадал сильнее всего, первую помощь, а там — нас просто вынесло на поверхность, к воздуху, солнечному свету и людям.

Воздух был слишком свежим.

Солнце — слишком ярким.

Люди... их было слишком много.

Я видела, как горят глаза журналистов, нахлынувших на нас со всех сторон с камерами и микрофонами, подобно хищникам, окружающим стаю антилоп. Вопросы перекрывали друг друга, сыплясь с невероятной скоростью.

— Что вы чувствовали, находясь во власти террористов? Верили ли вы в спасение?

— Мы знаем о жертвах. Этих людей убили у вас на глазах? Как именно их убили?

— Как вы оцениваете работу спецслужб по вашему спасению?

Блик-блик-блик! — слепили глаза вспышки фотокамер.

Вздохи и бормотание наполнили воздух, когда на поверхность вынесли черный пластиковый мешок с телом Калины, и они стали сильнее, когда из дверей, самоуверенно вздернув голову и оглядывая толпу взглядом хозяина положения, вышел в сопровождении полицейских Стас Воробьев.

Казалось, ему не было дела до того, что запястья за спиной скованы наручниками, а способности глушит ингибитор. Это в поезде Стас вырывался и плевал на пол, здесь же он вел себя почти надменно и беспечно, и толпа чувствовала это и ненавидела его с каждым мигом все сильнее.

— Попался, ублюдок!

— Убийца!

— Посмотрите на него, еще и голову задирает!

— Расступитесь. Расступитесь! — заглушали возмущенные голоса окрики полицейских.

Полиция расчистила коридор для носилок «скорой», куда оперативно погрузили Аткинсона. Ему еще внизу поставили капельницу, и я успела заметить, что везут его в машину со значком реанимации, а потом толпа поглотила носилки, и я его потеряла. Левина тоже сразу забрали медики, и поддерживал меня под локоть, пока мы выходили из вестибюля и шли к фургону Надзора, Малевский.

Меня трясло от запоздалой реакции. Зуб на зуб не попадал.

Толпа была огромной, а кордон — плотным, так что я едва ли смогла бы увидеть Дениса, если он был там. И все же я искала его взглядом; натыкаясь на лица, сталкиваясь с любопытством в чужих человеческих глазах и безразличием искусственных глаз камер; искала, потому что знала, что он тут.

Я не запомнила момента, когда он материализовался рядом. Оттеснил Малевского, заставив сопровождающих нас надзоровцев поспешно расступиться, остановил меня, взяв за плечи, и пристально вгляделся в лицо.

— Ты ведь не ранена? — Серо-зеленые, как беспокойное северное море, глаза сканировали меня, пытали, пронзали насквозь... — Мне сказали, что ты не пострадала, но я хочу услышать это от тебя.

— Что вам известно о нападавших? Можете описать сам момент захвата? — навалились журналисты на очередную жертву где-то недалеко.

— Нет, я не ранена, — сказала я, проследив за его скользнувшим вниз взглядом и запоздало замечая темное пятно на левом рукаве у самого локтя, там, где он соприкоснулся с плечом Левина. — Это не моя кровь, это Владимира Васильевича... Со мной все хорошо.

Нескрываемое облегчение отразилось на мгновение на его лице, но тут же спряталось под обычной непроницаемой маской.

— Все это скоро кончится, Голуб. Я обещаю.

Дальше мы двинулись рука об руку.

Мы забрались в микроавтобус Надзора, и я стащила с себя бронежилет и получила обратно телефон и сумку. Водитель тронулся с места сразу же. Денис сидел рядом. Он что-то сказал надзоровцу, севшему напротив, тот что-то ответил... но на меня вдруг нахлынула клаустрофобия, и все, что я могла делать — это дышать через нос и считать выдохи.

К счастью, с мигалками мы добрались до Центра реабилитации уже скоро. Аткинсона и Левина сгрузили с машин прямо на носилках и сразу повезли к приемному отделению, а мы остановились у дверей диагностического, где меня уже ждали психоскоп и знакомое кресло.

Психоскопия для обнаружения возможного воздействия, копия файла — для следствия. Электроэнцефалография, чтобы убедиться в отсутствии патологических очагов возбуждения в мозге. Короткая беседа с врачом и рекомендации: психический покой в ближайшие три дня, никакого напряжения мозга, никаких попыток заблокировать категорию выше четвертой или применить телекинез на множественных целях.

То, что внизу я применяла способности крайне умеренно, не имело значения. С психопрактиками всегда предпочитали перестраховаться.

Телефон, пока мы ехали домой, вибрировал беспрерывно. Звонил Нестор — я могла представить, что он чувствует, не только опоздав к началу основных событий, но и узнав о ранении отца, звонила встревоженная мама — она увидела вечерние новости, звонил даже Коротких — видимо, чтобы узнать подробности и похвастать ими завтра где-нибудь в дружеской тусовке.

В конце концов Денис просто забрал у меня телефон. А когда мы пришли домой, почти вытряхнул меня из грязной куртки и без лишних церемоний подтолкнул в сторону спальни.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал он. — Я отвечу на все звонки. Родителей ты уже успокоила, а остальным придется подождать с расспросами.

— Но я не хочу спать, — заупрямилась я, забирая у него куртку и сворачивая кровавым пятном внутрь, прежде чем положить на обувной шкаф.

Я не была уверена, что когда-то надену ее снова. Даже если отстираю.

— Я не говорил о сне, Голуб, я говорил об отдыхе. — Он снова оглядел меня своим как будто сканирующим взглядом. — Ты молодец, Фаина. Держалась хорошо, не паниковала. Малевский сказал мне, что почти ждал, что ты упадешь в обморок.

— Когда Стас убил Калину? — Денис кивнул, я дернула плечом, закусив губу, когда картинка всплыла перед мысленным взором. — Я испугалась, да, но не настолько. Меня больше поразило, что он убил ее... — я запнулась, — так запросто. Она ведь не провоцировала его, совсем. И она имела право знать, где ее сын. А у него как будто что-то щелкнуло в голове. Только что говорил спокойно, а потом — бах!.. и просто расстрелял ее на месте. Как будто обезумел.

— Или дестабилизировался после смерти импринта.

Его спокойная подсказка заставила меня снова запнуться.

— Вот как. Дестабилизация. Но ведь не поэтому его оставили в живых, да?

— Не поэтому, — согласился Денис. — Как бы там ни было, Стас Воробьев не смог бы организовать захват заложников в одиночку. Он — звено цепи, которая ведет дальше, важное звено, но не конечное. Поэтому он нужен следствию живым.

— А Малевский что-то выяснил? — Новая догадка осенила мой разум, я уставилась на Дениса. — Погоди, получается, он не случайно был тогда в «Рембрандте»? Он мог знать, что Аткинсона похитят, и молчал?

Он обнял меня за плечи и все-таки повел в сторону спальни.

— Давай-ка ты сначала отдохнешь, а потом мы с тобой об этом поговорим. И нет, он не знал, что Аткинсона похитят. Это была и его проверка тоже. Идем.

— Нет, я не хочу отдыхать, и я слишком возбуждена, — запротестовала я, останавливаясь. — Я просто не смогу успокоиться. В голове все просто кувырком...

— Все у тебя просто, Голуб, — вздохнул Денис, коротко поцеловав меня в висок. — Ну хорошо. Я буду в гостиной, приходи, если не передумаешь.

Я радостно улыбнулась.

— Я не передумаю.

Я смыла с себя пыль и запах подземки, переоделась в чистую одежду и пришла в гостиную уже через полчаса. Денис говорил по телефону, отвернувшись к окну, и все было таким будничным: ноутбук с открытой страницей новостей, моя забытая на кофейном столике книга — я читала «Нетерпение сердца» Цвейга, его записная книжка, заложенная на нужной странице ручкой...

Стас Воробьев дестабилизировался после второй — настоящей — смерти своего импринта, всплыла в голове мысль, а вместе с ней слова, сказанные им в том вагоне, и дрожь рук, и тоска в голосе, тоска по тому, что потеряно теперь уже навсегда...

А если бы вот так однажды я вернулась домой из «Ланиакеи», а Дениса бы не было? Если бы я, как однажды Стас Воробьев, вошла бы через дверь, из которой только утром выходили мы двое, и осознала, что теперь меня всегда будет встречать только пустота и тишина? Обозлилась бы я на весь мир, стала бы я рычать и биться о прутья этой клетки одиночества, или просто тихо угасла бы, уткнувшись лицом в его шарф и сжимая в руках его кофейную чашку?

Денис слушал, что ему говорили, и глядел в сизое от сумерек окно, и я, не думая ни о чем, а просто — у меня все просто? — потому что так захотелось, подошла к нему сзади, обняла и прижалась щекой к спине. Почувствовала его тепло. Осознала, как сильно мне сегодня этого тепла не хватало.

Его рука схватила мою руку, он замер и, казалось, даже перестал дышать. Собеседник что-то говорил и называл какие-то имена еще минуты две, а потом Денис развернулся, не отпуская моей руки.

— Я вам перезвоню, — и закончил разговор.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга и я придумывала, что сказать.

— Только не надо снова сканировать меня взглядом.

Молодец, Голуб, придумала.

— Снова? — спросил Денис, вздернув бровь.

— Да. Ты уже делал это днем, когда...

— Когда едва не начал трясти тебя и требовать ответа на мой вопрос на глазах у десятка тысяч людей?

Десятка тысяч? Нас встречало так много?

— Когда ты сказал, что мы поедем домой.

Денис отпустил мою руку и небрежно бросил телефон на кресло, прежде чем снова на меня посмотреть, и в глазах его было что-то такое, что вызвало волну тепла во всем моем теле.

— Ладно, Фаина, — произнес он по-обычному бесстрастно, — допустим, я слишком пристально тебя разглядывал. Был слишком требовательным там, когда ты только вышла из подземки, в окровавленной одежде и с отрешенным выражением лица. — И вдруг я оказалась в его объятьях, так быстро, что перехватило дух и закружилась голова. — Но у меня для всего этого есть весомый мотив. Оправдание. Причина.

— И причина в том, что я — твой импринт, — пробормотала я.

— И причина в том, что я тебя люблю, — сказал Денис. — Я готов сделать все, что угодно, чтобы уберечь тебя от любой, даже самой крошечной опасности... и впадаю в настоящую панику при одной мысли о том, что кто-то или что-то может причинить тебе боль. — Он погладил меня по щеке, глядя в глаза, а мое сердце таяло под его взглядом. — С опасностями я умею справляться прекрасно. Но с паникой... тебе придется с этим смириться, Голуб. Это не пройдет никогда.

— Я тоже тебя люблю, — успела сказать я до того, как его губы коснулись моих, и мне неожиданно понравилось, как это звучит: лучше, гораздо лучше, чем необходимое признание образованной мозгом связи с другим человеком «ты — мой импринт».

Хотя, что такое любовь, если не образованная мозгом связь между тобой и другим?

А вот и нет, — вмешалась вторая Фаина. — В любви участвует еще и сердце.

***

Я целовала своего импринта и мне казалось: все, этот ужасный день закончен, этот заполненный потерявшими память людьми поезд и мертвая Тамара Калина остались позади, и пусть я не стала героем и все не было похоже на Голливуд и далось сравнительно легко, я могу считать себя прошедшей боевое крещение.

Но уже через минуту лежащий на кресле телефон Дениса требовательно зазвонил, холодный голос на том конце линии сообщил, что нас обоих незамедлительно ждут в Министерстве.