Ланиакея

Эпилог

— Фаина, твоя дочь снова недовольна.

— Ну, конечно, — сказала я, входя в кухню, где они завтракали, — как недовольна, то это моя дочь. Ничего что она Эмма Денисовна?

— Ничего, — сказал Денис, застегивая верхнюю пуговицу рубашки и на ходу допивая кофе. — Эта часть характера в ней от тебя.

Эмма сидела на детском стульчике в двух шагах от него и сосредоточенно размазывала кашу из тарелки по рукам. Лицо у нее было очень недовольное, и, увидев, что я смотрю на нее, она сморщилась еще сильнее и засопела.

— Ну и что нам не нравится? — спросила я, забирая у нее ложечку. — Ты же любишь кашу. Смотри, теперь ты вся грязная. Идем, я тебя переодену.

Но это было проще сказать, чем сделать. Я попыталась взять дочь на руки, но она замотала головой и ударила меня грязными ладошками по груди.

— Па!

— Нет, папа уже красивый, и ты его испачкаешь, — сказала я, забирая ее со стульчика, несмотря на отчаянное сопротивление. — Мама тебя переоденет.

— Па!

— Нет, мама. — Я ухватила Эмму под мышки и понесла из кухни в спальню, но, увидев у дверей Дениса, она засучила ногами и завопила так, что заложило уши.

— Па!

Нет, моя дочь знала «ма». Только вот «па», особенно когда па куда-то уходил, она любила больше.

Я усадила Эмму в кроватку под недовольное кряхтение, но ни слезы в больших синих глазах, ни дрожащие губы, ни мокрые ресницы ну никак не могли меня разжалобить, потому что Денис уже должен был идти, а попытки провожать его вместе с Эммой всегда заканчивались истерикой. Она цеплялась за его ногу и рыдала так, словно он покидал нас навсегда, а когда я пыталась забрать ее, начинала вопить.

Так что я оставила Эмму одну и вышла в коридор, чтобы проводить Дениса... и, как и ожидалось, почти сразу же из спальни донеслось возмущенное:

— Ма!

— Вас, Вагнеров, не поймешь, — сказала я, целуя своего мужа и со вздохом отстраняясь, когда он попытался обнять меня. — Моя дочь испачкала меня кашей, извини.

— Насколько я понимаю, это протест, — сказал он, проводя кончиками пальцев по моей щеке.

— Да, против запрета выходить на балкон и вытаскивать из шкафов все, до чего можно дотянуться.

Мы попробовали поцеловаться снова... и, кажется, даже увлеклись, но Эмма уже скоро напомнила о себе.

— Ма! — настойчиво, громко, ясно. — Ма-ма-ма-ма!

— Уже иду, Эмма! — сказала я, оглянувшись в сторону детской. Посмотрела на Дениса, качая головой. — Пока я была с ней, был нужен папа.

— Нам обоим хорошо только когда ты рядом, — сказал он.

Иногда мне казалось, что я люблю его сильнее некуда, но потом он что-то делал или говорил, вот как сейчас, и я понимала, что это не предел.

Денис ушел, а я, переодев свою полуторагодовалую дочь в чистое платье и, переодевшись сама, перебралась с ней в гостиную. Эмма целый час увлеченно бегала и пряталась от меня по дому, наслаждаясь своим не так давно обретенным умением ходить, а потом мы с ней взяли карандаши и взялись рисовать.

Мама, папа, тетя Галя, дядя Антон, братик Дима.

— Не! — говорила Эмма, когда я показывала ей на человечка и говорила, что это папа. — Не па. Бя-ка. Пи!

«Пи» было почему-то «рисуй». Я покорно рисовала снова.

В мучениях моих виноват был, конечно, Антон. Они с Галей приезжали месяц назад, и он показал Эмме, что рисовать — это здорово. Если учесть, что Антон — художник, а мне хорошо удавались только косые круги, неудивительно, что дочери не нравилось, как я рисую.

— Бя-ка, — сказала она снова, и я сдалась. — Ме-ма. — Это значило «Эмма». — Дай.

Ну конечно же, ее каракули были для меня красивее всех.

Наконец, их капризное высочество Эмма Денисовна устали и уснули в кроватке, отталкивая мои руки, пытавшиеся накрыть ее одеялом, изо всех своих маленьких сил. Она снова любила только папу.

Я вышла из спальни, осторожно притворив дверь, убрала со стола и уселась там же, в кухне, раскрыв тетради с паттернами для антиперцепции. Месяц назад этот дурацкий мораторий на диссоциацию наконец сняли, и я снова могла применять способности, а главное — продолжить учебу.

Через месяц, в октябре Эмме исполнится полных полтора года, и к апрелю я совершенно точно буду готова отдать ее в садик. Я надеялась вернуться в «Ланиакею», я знала, что вернусь, но мне нужно было повторить целый курс, чем я в свободное время и занималась.

Оказалось, я многое успела забыть.

Остатки нашего курса успешно закончили обучение два с половиной года назад. Даже Катя успела отучиться, вышла замуж и уже работала в Центре реабилитации. Олеся вернулась в прошлом году, когда их с Малевским ребенка стало можно отдать в садик, а теперь настала и моя очередь — пусть позже всех, но все-таки настала, хотя я не жалела ни о чем.

У нас теперь была замечательная дочка. Мы с Денисом обожали ее.

В том году, почти сразу после рождения Эммы, я познакомилась с Хельгой Вагнер, которая пока общалась с нами по скайпу и помогала мне с моим откровенно слабым немецким, но должна была уже следующей весной приехать в гости. Ильзе все еще была против, но теперь она не смогла бы ее удержать.

Хельга была взрослой. Она решала сама.

Я ничего не слышала о Кристи-Милане, но о других знакомых знала: Аткинсон все так же жил в Америке, хотя, по слухам, теперь, после отмены моратория, мог вернуться, Нестор гигантскими шагами мчался по карьерной лестнице в столичном Надзоре, Коротких устроился на какую-то должность в Министерстве и пытался пролезть в Совет. Рафы работали в психопрактическом центре в Тюмени и все зазывали нас в гости, если я и Катюха устанем от Москвы и мужей.

Жизнь шла своим чередом.

Жизнь всегда идет своим чередом, и бессмысленно ее торопить. Все события случаются именно тогда, когда им положено случиться, не раньше и не позже, а именно в тот, самый верный и определенный обстоятельствами момент.

Я поднялась, чтобы налить себе фруктового сока из холодильника, и телефон, лежащий на столе, будто дожидаясь этого, негромко зазвонил.

— Да, — сказала я, ответив на вызов с незнакомого номера, и еще один из этих определенных обстоятельством моментов настал, когда неуверенный и тихий голос из прошлого проговорил:

— Здравствуйте, меня зовут Милана Савельева. Фаина, это... вы?