Ланиакея

ЧАСТЬ 4. МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ. Глава 1

В первую среду ноября практика была в «Ланиакее», и это были МВ и отражение, которое я так не любила. Эти МВ у нас были последними в цикле, который вел Аткинсон. Он сосредотачивался на своих морталах, и мы с ним должны были встретиться уже в двадцатых числах декабря, когда у нас и морталов будет комплексный экзамен.

Я надеялась, что сдам. При такой нагрузке? При таких зверских заданиях? О да, обязательно сдам.

Мортальная эмпатия была одной из самых сложных для противостояния. Даже с учетом того, что депрессия и ненависть у нас должны были быть только на следующий год, бояться было чего. Положительные эмоции: влюбленность, переходящую в импринтинг, счастье, безудержное веселье, мы уже блокировали, но самая тяжелая практика, блокирование и диагностика страха, все еще висела над нами дамокловым мечом.

И это было вовсе не похоже на сюжеты фантастических книг. Никакой причины, никакой рациональности, никакой возможности перебороть эмоцию, которую транслировал на тебя эмпат. Иррациональный страх — ИС, две буквы, шипящие в темноте, чудовище, глядящее на тебя полными черноты глазами — так описывали страх сами эмпаты.

На этой практике наши эмпаты Коротких и Мартынов могли не присутствовать — они воспринимали происходящее гораздо сильнее, чем мы, — но страх мог попасться в билете по практической части... И тут уже пришлось бы ему противостоять без подготовки. Я почти ждала, что Вадим воспользуется самоотводом, но у «психушки» стояли все, и это было снова неожиданное мужество, которого я от своих одногруппников не ожидала.

Только Нестора не было. Я знала, что он отпросился по каким-то личным причинам, и Аткинсон разрешил ему пропустить... и немножко завидовала, потому что с удовольствием тоже отпросилась бы, если бы могла. Тоже были причины.

Выбитая из колеи иллюзией смерти моих родных, я после зачета и странного разговора с Вагнером, от которого во мне что-то весь вечер звенело легким звоном, позвонила домой.

Это было плохое оправдание — звонить родителям только потому, что какая-то иллюзия заставила меня чувствовать себя виноватой, — и от этого я чувствовала себя виноватой еще больше. И я почти была готова к упрекам — я снова не звонила домой целый месяц, хотя периодически писала в соцсети, что все нормально, и что я по макушку погружена в учебу, — но оказалось, что готовилась я зря.

И мама, и папа были какие-то... мне на ум пришло только одно слово: «блаженные», как блаженны счастливые люди, женщины, ждущие желанных детей, больные, обретшие надежду на исцеление, и на откровенность вызвать их мне не удалось Я так и не узнала, в чем дело: они мне не сказали, только загадочно улыбались и уверяли, что все хорошо и я все узнаю сама. А когда, позвонив Гале, я попыталась выведать что-то об этом у нее, то и вовсе услышала, что мне показалось.

Но и сама Галя была такой же блаженной. Она не улыбалась, была даже серьезнее, чем обычно, но как будто светилась изнутри... Может, она беременна от своего ненаглядного Эдика? Он сделал ей предложение? Она стала «семеркой»?

Я не знала, что думать. У них была какая-то общая тайна — общая тайна от меня — и это было обиднее всего, потому что пусть Галя и мама не знали, но папа-то знал. Он знал, что я знаю, и что поэтому я уязвимее, ведь первым же оправданием, которое я себе придумала, было самое очевидное.

Они не поделились со мной, потому что я принадлежу их семье только наполовину. Потому что это блаженное состояние они были готовы делить только на троих, на свою маленькую настоящую семью, без включения туда посторонних. Я знала, что накручиваю себя, что могу просто выдумывать то, чего нет, но это была та самая удивительная способность, о которой говорил мне Вагнер — способность легко принимать плохое и отрицать хорошее, способность готовить себя к плохому заранее, чтобы если... когда это плохое наступит, не пропустить удар.

— Фаина Юрьевна, как же так, вы почтили нас своим присутствием. — Коротких снова был в своем репертуаре, но я едва ли отреагировала на его укол, думая о своем.

— Привет, — сказала я всем, и Олеся и Женя кивнули мне в ответ.

Вадим зубрил паттерны так, словно от них зависела его жизнь, и сегодня он тоже был блаженный, потому что вечером они с Кристи шли на свидание, хоть его улыбка, полубезумная улыбка счастливого до одури эмпата мне казалась даже страшной.

— Нестора не будет, — сообщила я. — Можно заходить.

Мы постучали и вошли в «психушку», где нас ждали Аткинсон, Левин и мортал-эмпат Наталья Сухая из Надзора, с которой мы уже работали. Она приветливо нам кивнула, заняв свое место, и внимательно слушала, пока Аткинсон проводил свой обычный опрос.

— Как побороть иррациональный страх. Фаина.

— Никак, — отвечала я, и Сухая кивала. — Иррациональность переживания связана с возбуждением древних центров страха, располагающихся в лимбической системе мозга. Эти зоны... центры находятся в подкорке мозга, и потому контролю сознания не поддаются.

— Тактика блокирования. Олеся.

— Только отражение. Поглощение невозможно, потому что эмоция останется.

— Что это значит?

— Чем длительнее эмпат будет воздействовать на психику, тем сильнее будет страх. В конце концов в мозгу возникнут автономные участки возбуждения. Страх станет не наведенной, а собственной эмоцией. То есть мозг станет пугать себя сам.

Пока Олеся рассказывала, я собиралась с силами и повторяла паттерны, опустив голову и перечисляя их себе мысленно, и потому даже не сразу поняла, что Аткинсон назвал мое имя.

— Фаина, вы на блокировке мортала.

И головы повернулись в мою сторону, когда вдруг оказалось, что будут бояться все, кроме меня. Что только мне сегодня не придется блокировать и принимать на себя воздействие одной из самых неприятных человеческих эмоций.

— Повезло тебе, Голуб. — Коротких, конечно же, не удержался от замечания, но по взглядам остальных я видела, что мне завидуют.

И злятся от того, что я, универсал, снова так явно отделена от остальных, что преподаватель снова четко и ясно дал понять, что мои способности — сильнее.

Уже через пятнадцать минут я поняла, что мне и в самом деле здорово повезло. Маковина забилась в угол «психушки» и не желала оттуда выбираться, истерически вскрикивая каждый раз, когда в нее била волна. Коротких побледнел как полотно, совершив ошибку и поглотив поток вместо того, чтобы отразить. Вадим трясся как осиновый лист... И только Женя, вытянувшись по струнке и широко открыв глаза, раз за разом отражал воздействие мортала. Я видела, что по его лицу течет холодный пот, слышала тяжелое дыхание... Но он блокировал — и блокировал сразу же, как ощущал воздействие. Это была сама правильная тактика... и многим из антиперцепторов она спасла и еще спасет жизни.

Не думай о том, что именно чувствуешь. Не позволяй себе осознать, что тебе страшно, просто действуй, пока нервная система не сообразила, что нужно выбросить в кровь адреналин и превратить тебя в испуганную мышь, замершую на месте при виде приближающегося кота.

Только так можно было победить страх. Не позволив ему овладеть собой, не позволив ему стать частью себя.

— Я не могу, — плакала Олеся, — не могу.

— Олеся, вы должны отразить, иначе вам станет страшно по-настоящему.

— Мне и так страшно! Наталья Викторовна, пожалуйста, снимите эмпатию, пожалуйста, пожалуйста!

Владимир Васильевич подошел и опустился перед Олесей на колени, и она обняла его и заплакала, сотрясаясь мелкой дрожью и цепляясь за него белыми пальцами.

Маковина так и не смогла блокировать. Так и не научилась справляться со страхом... правда, уже потом, после практики, когда мы все вместе вышли из «психушки» и направились вниз — у меня сегодня эти МВ тоже была последними — узнали, что причины у нее более чем веские.

Олеся и ее импринт Степан Малевский познакомились в ночь, когда ее на нее напали. Она возвращалась домой после занятий, шла от остановки к дому, когда услышала позади себя шаги. Два парня с ножом набросились на нее и сначала приказали отдать деньги, а потом — снять серьги из ушей и кольца с пальцев. Когда Олеся замешкалась, один из грабителей схватил ее и потащил к скамейке, стоящей на детской площадке. Олеся и сама не знала, что именно они хотели сделать. В следующую секунду ее ударила болевая волна, которую она от неожиданности заблокировала. Грабители корчились на земле, пока спаситель извинялся перед спасенной... с удивлением понимая, что она — антиперцептор. Они оказались соседями по дому, подружились, стали встречаться и недавно сказали друг другу, что они импринты.

— Когда меня схватили те парни, я просто впала в ступор, — говорила Олеся, пока мы ждали гардеробщицу, чтобы забрать одежду. — Как будто руки и ноги отказали, понимаете? Прямо как сегодня.

— Просто ты не лев, а кролик, — сказал ей Коротких. — Слушай, я думал, это мы с Мартыном сегодня облажаемся по полной, но ты нас обошла.

— К черту, — сказала Олеся. — Буду надеяться, не попадет на экзамене. А сейчас даже думать не хочу. Меня вон до сих пор трясет.

— Предлагаю пойти в кафе и выпить кофе. Возможно, съесть пару пирожных, чтобы снять стресс, — сказал Женя, обнимая ее за плечи. Олеся определенно ему нравилась. — Что скажете?

— Отличная идея, — сказала я, воодушевившись. Кофе и пирожные. Звучало здорово.

Я не сразу поняла, почему мои одногруппники смотрят на меня, и почему на лице Коротких расцвела странная, какая-то злорадная улыбка.

— Фаина Юрьевна, а вам нет нужды идти с нами, — сказал он. — Вы сегодня тихо-мирно работали на защите мортала, вам-то какой стресс снимать?

Я почувствовала, как по шее ползет вверх краска, когда после слов Коротких никто из одногруппников не поспешил сказать, что мне можно с ними пойти.

Ну а чего ты ожидала, Голуб? Ты же так явно сама от них отстранялась, ты же уже давно даже не пыталась поддерживать с ними дружеские отношения. Чего ты ждала?

— Пожалуй, вы правы, — сказала я, но это прозвучало так неубедительно, что даже Маковина посмотрела на меня почти с жалостью.

Я забрала одежду и отошла в сторону, когда случайно бросила взгляд в сторону лестницы. Конечно же, мне снова «повезло»: на площадке между этажами стояли Аткинсон и Владимир Васильевич, и я могла поклясться, что они слышали то, что сказал так громко Коротких. Я надеялась, что мое лицо сейчас не помидорного цвета. Я подошла к зеркалу, чтобы поправить шапку, когда остальные прошли мимо меня, шутя и смеясь. Не смеялся только Вадим... но он в последнее время вообще не смеялся.

— Фаина! — окликнул меня Владимир Васильевич, уже спускаясь, и я обернулась, сразу же наткнувшись на его сочувствующий взгляд. Аткинсон не спустился вниз — видимо, ему нужно было просто что-то сказать Левину перед тем, как тот уйдет, но я заметила, что он не поднимается по лестнице дальше, а стоит и смотрит на нас.

— С универсалами всегда так, — сказал Владимир Васильевич, подойдя ближе и положив руку мне на плечо. — Не все сразу понимают, что универсальная антиперцепция — это как категория, она либо есть, либо нет, и злиться и завидовать здесь нечему.