Судьба

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Анджела

Разговор с Гарреттом должен отойти от постелей и совместного сна, или эта ночь примет неожиданный оборот. И, несмотря на то, что я определенно хочу сделать этот поворот, будущее бизнеса моей семьи зависит от того, как я буду вести себя сегодня вечером.

Так что, как бы мне ни хотелось прокатиться на нем верхом… Мне нужно взять это дерьмо под контроль.

— Сегодня ты был значительно более раздражительным, чем обычно. Что происходит?

Гарретт проводит рукой по волосам, глубоко вдыхая, затем одним длинным глотком выпивает вино. Глотает, прежде чем снова наполнить чашку.

— Я не был раздражительным. — Я выгибаю бровь, и он испускает долгий вздох. — Сегодня годовщина смерти моей матери.

Его голос низкий, признание дается с трудом. Его поза выглядит побежденной, или смущенной, или, может быть он плохо переносит уязвимость.

— Мне так жаль. — Почти не замечая, я подхожу ближе. Дотянуться до него, но моя рука опускается.

— Не стоит. — Он отворачивается. — Мне было всего девять, когда это случилось, и мой отец снова женился. Моя приемная мама? Она замечательная женщина, которая была действительно хороша для нас… — Он прислоняется к стене, прижимая к себе бумажный стаканчик, и мне кажется, что он декламирует строки. Он так хорошо их отрепетировал, что сам в них верит.

Я мягко улыбаюсь, затем делаю глоток, когда кондиционер у окна оживает.

— Это не делает потерю легче.

Гарретт поднимает взгляд, удивленный моим заявлением.

— Это не так. Но признание этого заставляет меня звучать ужасно. Амелия… Мы так близки, что теперь я зову ее мамой. Она усыновила нас через пару лет после того, как они с папой поженились. Оплакивание моей матери заставляет меня чувствовать себя эгоистичным придурком. Зачем оплакивать эту потерю, когда кто-то такой замечательный занял ее место?

Я здесь не в своей тарелке. С моей головой, погруженной в джин, вино и его, я не знаю, что сказать, чтобы облегчить боль Гаррета, но это не имеет значения. Он едва делает паузу, прежде чем продолжить.

— Иногда я задаюсь вопросом, что бы она подумала обо мне теперь, когда я вырос. Гордилась бы она мной? Понравилось бы ей то, кем я стал? — Слова, кажется, удивляют его, как будто он не хотел пускать их в разговор и хотел бы, чтобы он мог засунуть их обратно в рот.

— Почему бы и нет? Ты успешен. Ты умен.

Ты потрясающе красив, и я продолжаю надеяться, что ты снова назовешь меня хорошей девочкой…

Я долго пила, чтобы проглотить мысль, которую я хотел бы прекратить.

— Моя мать вышла замуж за своего школьного возлюбленного и обожала его до самой смерти. Я помню, она была теплой и открытой и вложила все, что у нее было, в свою семью. Я… иду другим путем. — Гарретт морщится от грохота кондиционера, затем с насмешкой качает головой. — Чертовы дешевые отели.

— И ты думаешь, она не одобрила бы? О твоем ином пути?

— Я не знаю. Это то, что беспокоит меня больше всего. — Он смотрит в свое вино. — Единственное, что у меня есть это воспоминания о ней, и те в лучшем случае поблекли. В худшем случае исчезли.

— Ты хороший парень… когда ты не ведешь себя как осел. Ты близок со своими братом и сестрой. Любая мать гордилась бы своими детьми, пока они счастливы.

— Счастливы. — Челюсти Гарретта сжимаются, и он опрокидывает остатки своего вина, прежде чем снова наполнить наши стаканы. — Я думаю, лучшее, на что я могу надеяться, это что мне «не грустно».

Это странные слова для такого человека, как он. Мужчина с внешностью, умом, деньгами. У него есть семья. Будущее. У него есть гораздо больше, чем у многих людей в этом мире, тот факт, что он не прыгает от радости каждую секунду дня, говорит мне, что он смотрит на вещи неправильно.

Конечно, он будет спорить со мной, если я обращусь к нему по этому поводу, но, возможно, разговор посеет семя в его подсознание. Или, может быть, мы проведем остаток ночи, раздраженные друг другом. В любом случае, это удержит нас от разговоров о сексе, и это похоже на шаг в правильном направлении.

— Счастье — это не пункт назначения. Речь идет о том, чтобы наслаждаться путешествием.

— Это прямо там у тебя? — Гарретт погрозил пальцем и присел на край кровати. Все в нем выглядит дорого. Он излучает качество. Сопоставление с одеялом, похожим на наждачную бумагу, совершенно нелепо. — Это какая-то мотивационная фигня на стене.

— Конечно. Если ты никогда не перестанешь глубоко задумываться о том, как это применить, — отвечаю я со смехом.

— Почему у меня такое чувство, что ты намекаешь на мою поверхностность?

— Я предпочитаю не делать намеков. Оставляет слишком много места для недоразумений. — Я мило улыбаюсь пока он размышляет, не ударила ли я его только что другим подтекстом.

— Тогда ладно. Научи меня глубинам своей мотивационной настенной художественной ерунды. — На его губах появляется намек на улыбку, и он хорошо ее носит, как будто в его жизни было время, когда улыбки появлялись быстро и часто.

Что случилось, чтобы остановить это? Заставить его поверить, что лучшее, на что он может рассчитывать, — это «не грустно»?

Это была просто смерть его матери? Или под этой хмурой, ворчливой внешностью скрывается нечто большее?

— Подумай об этом, — говорю я. — Сколько раз ты говорил себе, что будешь счастлив, если только сможешь… Я не знаю… заработать больше денег? Иметь дом получше? Или другие… отвлекающие маневры?

Я поднимаю свой бумажный стаканчик и выгибаю бровь. Я устраиваюсь поудобнее, готовясь взорвать разум Гарретта. Мои родители воспитали меня на подобных дискуссиях. Мы обсуждали экзистенциальные достоинства счастья, важность радости и мелочность современной жизни за большим количеством обедов, чем я могу сосчитать.

Гарретт тяжело вздыхает и машет рукой в воздухе.

— Я слышу тебя. Продолжай.

— Хорошо, хорошо, когда ты получил эти вещи, ты был счастлив? Я думаю, может быть, на какое-то время, но затем это исчезло. Потому что счастье — это наслаждаться тем, где ты есть. Ценить мельчайшие, самые обыденные моменты своего дня. — Я делаю глоток, затем поднимаю чашку. — Вот например. Эта чашка прямо здесь.

— Ты говоришь мне, что это делает тебя счастливым. Тебе легче угодить, чем я думал, Ангел.

— Держись, мистер Сварливые Штаны. Подумай о том, как много было вложено в создание этой незначительной маленькой чашки, части нашей ночи вместе. Когда-то это было дерево. Сколько людей и процессов было задействовано в превращении этого дерева в бумагу? Затем превратить эту бумагу в чашку? Затем доставить ее в этот отель? Эту комнату? Мы двое, сидящие здесь, пьющие вино, потратили столько времени и энергии других людей, как ты можешь не ценить это?

— Это какая-то пушистая чушь прямо здесь. — Гарретт делает глоток. — И много волнений по поводу бумажного стаканчика.

— Но именно это понимание ведет к счастью. Взгляни на свою жизнь. На все современные чудеса, которые творят твой день. Ты, кажется, близок со своими братом и сестрой. Ты только что сказал, что твоя приемная мама потрясающая, так что я предполагаю, что твой отец тоже. Судя по твоей одежде, твоей профессии и твоему отношению, деньги для вас не проблема. Если только я чего-то не вижу, я бы предположила, что тебе нужно изменить свой взгляд на вещи, и ты будешь намного лучше, чем «не грустный».

Гарретт качает головой.

— Ты многого обо мне не знаешь.

— Так не должно оставаться. — Мой голос низкий, почти мурлыкающий, как будто я флиртую. Может быть, я слишком много выпила.

— Я бы предпочел узнать о тебе больше.

Ладно… может быть, Гарретт тоже.

— Хорошо. Прекрасно. Спрашивай. — Я всплескиваю руками. — Я открытая книга.

— Почему ты одинока?

Вопрос застает меня врасплох. Я надуваю щеки и выдыхаю.

— У меня нет времени на отношения. Отель — мой приоритет.

Гарретт перекладывает лодыжку через колено.

— Сказано, как истинный романтик.

— Эй. Воздух, вырывающийся из кондиционера, морозный, поэтому я пересаживаюсь, присаживаясь на край комода. — Ты тот, кто решил, что я романтик. Не я.

— Так… что? Ты осуждаешь меня за то, что я отвлекаюсь, но когда дело доходит до этого, ты соглашаешься со мной?

— Я не… хорошо… Думаю, я довольно сильно закатила глаза на всю эту историю с будущей миссис Купер.

— Вот именно. — Он приподнимает бровь, затем делает глоток вина.

— На мой взгляд, есть разница между признанием, что у меня нет времени на отношения и утверждением, что я буду рассматривать противоположный пол только как отвлечение. Моя версия менее… конечна.

— Потому что часть тебя ждет этого момента принцессы, — говорит он с дерзкой улыбкой. — Что принц примчится, чтобы спасти тебя. Любить и обожать тебя.

— Ах. Видишь? Ты тоже многого обо мне не знаешь. Я занимаюсь тем, что забочусь о себе сама, мистер Купер. Ни у кого другого не будет такого контроля.

Челюсти Гарретта сжимаются. Его ноздри раздуваются. На мгновение я боюсь, что сказал что-то не то, но потом он слегка смеется.

— Итак, тебя не интересуют отношения, и меня не интересуют отношения, — говорит он, смещая свой вес: — и все же мы продолжаем танцевать этот танец.

Его взгляд, скользящий по моему телу, подобен удару молнии. Мое сердце заикается и запинается в последствии.

— Я не знала, что мы танцуем. — Я отвожу взгляд, чтобы найти возможность вздохнуть. — Оттуда, где я сижу, похоже, это ты не знаешь, чего хочешь.

Я совершаю ошибку, поднимая глаза, любопытно посмотреть, как мои слова приземлились. Они приземлились правильно. Между нами назревает буря. Электрическая. Могущественная. Способная разрушать нас обоих.

— Ты думаешь, я не знаю, чего хочу? — Глаза Гарретта темнеют, обжигая мои жаром, который заставляет мое сердце снова колотится. — Я точно знаю, чего я хочу.

— И что это?

В воздухе витает ожидание. Что-то большое. Что-то важное.

Я готова встретиться с ним лицом к лицу.

Гарретт пересекает комнату, его пристальный взгляд приковывает меня к месту, когда он приближается. Я делаю непроизвольный шаг назад и ударяюсь спиной о стену. Он вторгается в мое личное пространство, кладет обе руки на стену, заключая меня в клетку, когда наклоняется вперед.

Его губы — это шепот возле моих. Я чувствую его тепло, и мое тело отвечает волной желание.

— Я хочу тебя, Ангел. Я хочу эти губы. Я хочу это тело. Я хочу припереть тебя к этой стене и заставить тебя умолять меня.

Я не должна этого хотеть. Я не должна хотеть его. Гарретт и я, мы плохая пара.

— Я не умоляю. — Мое заявление звучит как приглашение, даже для меня.

Заставь меня умолять, Гарретт. Заставь меня умолять.

Он наклоняется ближе, его губы касаются кожи под моим ухом.

— Ты будешь.

Он так близко. Прямо здесь. Я поворачиваю голову, наклоняясь к его рту, затем сокращаю разрыв, потому что, к черту, я хочу этого. Я хочу его. Я хочу покончить с собой. Перестать беспокоиться о «если» и «должна» и гореть вместе с ним. Гореть ради него.

Но он отступает.

Моя грудь вздымается, когда животный блеск в его глазах гаснет, медленно замирая, что вызывает дрожащее дыхание с моих губ.