Времена грёз 1 том

— Д-давид?

Сгорая от смущения, я с трепетом в груди проследил, как беллаторец прикоснулся своими пухлыми, нежными губами к царапине, почувствовав, как его язык мягко прошелся по коже. Боль тут же отступила, а Давид, отстранившись, мягко провел пальцем по затянувшейся ране, убирая едва заметный шрам. В тот момент я чуть было не задохнулся от нахлынувшего жара, беспомощно открыв рот.

— Не могу представить, чтобы кто-то столь прекрасный страдал.

Его тихий голос стал ниже и будто интимнее, прислушиваясь к нему, я окончательно потерял дар речи. Гость, видимо расценив мое поведение как неприязнь, не решался взглянуть на меня, продолжая держать мою ладонь и чуть надавливая на нее большим пальцем.

— Извини, кажется, я поторопил события.

— Н-нет…

— Если ты попросишь, я уйду прямо сейчас.

— Нет, не нужно!

Испугавшись, я подался вперед, желая удержать Давида, и в мгновение ока оказался в его объятьях. Рука, еще секунду назад державшая мою ладонь, легла мне на колено, мягко скользнув выше. Ловушка захлопнулась, я готов был сделать что угодно, лишь бы он остался рядом, я готов был отдать и жизнь, и тело за толику этого внимания, вместе с тем прощая его за то, что было до и будет после этого мимолетного порыва.

— Давид…

Не дав договорить, он закрыл мой рот поцелуем, свободной рукой обняв мою талию и жадно прижимая к себе. Слов больше не требовалось. В комнате стало безумно жарко, я ощутил привкус собственной крови на языке, но охотно ответил на поцелуй, отбросив последние сомнения. Запах пряностей и сандала окутал меня с новой силой, и, вдыхая этот аромат, я растворялся в чужой ласке, почти забывая себя. Казалось, этот миг единения станет мимолетным, вот-вот всё разрушится, и оттого я желал как можно больше получить от Давида.

Не помню, как мы оказались в моей спальне, но это и не было важно. Чужие руки ловко стянули мою одежду, дав возможность насладиться прикосновениями к своей коже. Губы, до этого момента принуждавшие меня молчать, освободили мой рот, впиваясь в кожу всё ниже и ниже, в шею, ключицы, грудь и живот. Они заставляли сладко застонать, инстинктивно подаваясь к любовнику и вверяя ему всю мою жизнь. С ним я чувствовал себя инструментом в руках опытного мастера, и каждое его действие несло волну удовольствия.

Сильные пальцы стиснули мои бедра, и спустя всего мгновение я едва не задохнулся от новых, привычных и совершенно иных сейчас ощущений. Давид, словно уже изучив мое тело и зная его лучше меня, не задерживался только на ласках, еще больше вжимая в постель.

— Если бы боги видели меня сейчас, они бы умерли от зависти, Ганим…

Горячий шепот коснулся моего уха, но меня хватило лишь на полустон-полувсхлип. Словно утопая в этой сладкой муке, я цеплялся за крепкие плечи и со слезами на глазах лишь беззвучно молил о том, чтобы Давид продолжал любить меня так сильно, как только может. Я впервые чувствовал себя так хорошо с мужчиной и впервые не стеснялся своих желаний, доверившись настолько полно, насколько мог, обнажая перед ним даже душу.

Стремясь ощутить как можно больше, я отдавал всего себя без оглядки, не раздумывая ни секунды. Я считал, что так правильно, что именно так и должно быть в страсти двух любовников, обреченных утолять жажду друг другом до скончания своих дней.

Не представляю, сколько времени мы провели так вместе, наслаждаясь и лаская тела, пока силы не оставили меня, погружая в сладкую дрему. Я не готов был прерываться, руки то и дело тянулись к Давиду, но он лишь посмеивался заставляя меня уснуть и повторяя что-то про заслуженный отдых. В конце концов пришлось смириться, успокоив себя возможностью продолжить всё утром, но возлюбленный ушел перед рассветом, попрощавшись и пообещав еще вернуться. Изнеможденный, я не мог ему ответить и, проснувшись позже обычного, едва заставил себя спуститься к завтраку почти в обед.

Мне казалось, что весь мир преобразился новыми красками, а события прошедшей ночи то и дело маячили в голове, заставляя меня выпадать из реальности. Я еще ощущал и синячки от пальцев, и жгущие кожу поцелуи, и запах чужого тела, въевшийся в меня позорным клеймом, но всё это лишь продлевало мою негу, нашу беспокойную ночь, вымещая из головы любой стыд и смущение. Куда там, я готов был поведать всему миру о моей любви и положить на ее алтарь всего себя, даже если это будет стоить целую жизнь. Мелочь по сравнению с тем, как много я получу взамен.

— Мне пришлось гнать его из своей спальни чуть ли не ссаными тряпками, братик. Это не человек, а чертов кабель, пускай и хорош собой.

Не совсем понимая, о чем говорит сестра, я попытался сосредоточиться на ее словах.

— Подожди, а что он делал в твоей спальне?

— Как что?! Ты сам его послал выбраться через мой балкон, чтобы Каин не увидел, что ты любовника в дом привел.

— Н-нет… Да и какая дяде разница, кого я к себе вожу?

Растерянно посмотрев на Софи, я ощущал, как розовая пелена постепенно спадает с моих глаз. Первые ростки боли и обиды уже прогрызали путь к моему сердцу, приготовившись пустить в него свои ядовитые корни.

Девушка отвернулась к окну.

— Дурой жила, дурой и помру…

— Софи, что случилось? Он что-то сделал?

Надеясь на то, что все услышанное ранее было лишь ошибкой или какой-то странной шуткой сестры, я прикоснулся к ее ладони и ощутил, как она дрожит. Растерянность молниеносно сменилась страхом. Я явно что-то пропустил.

— Он… пришел ко мне в спальню под этим предлогом ночью. Я не успела крепко уснуть и потому услышала. Спрятала его в шкафу от Каина. Когда Давид попытался меня схватить и зажать там, достала трость и клинок, только этим получилось выгнать.

По моей спине прошел холодок, а эмоции схлынули, словно омытые ледяной водой. Я видел, как сильно Софи нервничает, и, спрятав свои разгорающиеся чувства на замок, заставил себя помочь ей и поддержать. Так поступил бы любой на моем месте, но для меня это оказалось особенно сложно.

Время, чтобы снова вернуться к самобичеванию, появилось лишь после отъезда Мома, что разбередило еще одну старую рану. Попрощавшись с Каином, я вернулся в свою спальню и, едва вздохнув, ощутил запах пряностей и сандала. Бессильная злоба и ненависть к самому себе единым потоком обрушились на меня, заставляя упасть на колени и кричать, что было сил, заглушая себя скомканной кофтой. Я снова поверил и меня снова предали, и все, что мне оставалось, лишь корить себя за глупость и наивность, в который раз проклиная судьбу за то, кто я есть.

В истерике, во всепоглощающем безумии я разорвал все свои блокноты со стихами, выкинув остатки в горящий камин и чуть не обжегшись о пламя сам. Вспыхнувший рукав я быстро потушил в раковине ванной. Зеркало на стене отразило мои всклоченные волосы, лихорадочный взгляд и засосы на шее. Это заставило меня уничтожить все отражения, как бы больно ни было потом бродить по усыпанному осколками полу.

Я был противен самому себе до такой степени, что хотелось содрать кожу и тоже сжечь ее, избавиться от себя, стать другим человеком или стереть свою память подчистую. Впервые я жалел, дико жалел, что Мом не убил меня еще тогда в спальне, где я, напившись, лежал под ним, едва сдерживая стон от порезов острым клинком. На грани сознания промелькнула шальная мысль поехать за ним в эту чертову деревню и умолять на коленях о смерти, лишь бы не испытывать такой адский стыд за свое существование.

Может быть, Мом знал, что делает тогда, может, увечья и смогли бы выбить из меня всю ту дурь, поселившуюся в голове и в сердце.

Обессилев, я сел у постели и лишь тихо выл, надеясь потерять-таки остаток разума, избавившись от такой страшной обузы, как я сам.

Когда чувств не осталось, все, что я смог, лишь поклясться себе: больше никогда и никого не любить, надеясь провести остаток жизни в одиночестве, забытый, словно меня никогда не существовало в этой семье.