Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

– Я слышал, – сказал Женька и с широко открытыми сухими глазами повалился на подушку.

На финальной песне он уже выплакал все слезы. Вдвоем с Ленкой они рыдали громче всех: та из-за попавшего в глаз финалгона, а Женька из-за порванного выблядона. Я подошла к нему и села рядом. Женька закачался и накрылся выблядоном с головой.

– Я могу отнести его Нине Федоровне, и она зашьет как-нибудь незаметно. Хочешь?

Из дыры донесся жалобный всхлип.

– Делайте, что хотите, – сказал Женька, – что хотите.

Идти к Нине Федоровне не хотелось, но, чтобы больше не слышать этих всхлипов, пришлось. Она всегда злилась, когда ей в починку приносили вещи, потому что считала, что ее кружок мягкой игрушки превращается таким образом в бесплатное ателье. Но Женька ей нравился. Он разбирался в видах тканей и моде. Это было забавно и удивительно, потому что пионерки из первого отряда, которые приходили к ней шить набивных страусов, а заодно втихаря обрезали и без того короткие юбки, не разбирались ни в чем, кроме «Фабрики звезд» и личной жизни Димы Билана.

После того как Женька упал с моста, она даже согласилась зашить ему Armani, но случайно зашила не только вновь образовавшуюся дыру, но и те, что были предусмотрены дизайном. Чтобы сгладить неловкость, Нина Федоровна подарила ему набор термоаппликаций, почти таких же, какие были на рукавах его джинсовки, только в виде колобков и звездочек с глазками.

Из вежливости Женька пообещал, что непременно украсит ими свои «левайсы», и сказал, что аппликации с детскими мотивами – это новый тренд, а сам раздарил их девочкам на секретики. Нина Федоровна не узнала об этом и каждый раз, когда он проходил мимо нее в столовой, впадала в легкую меланхолию, которая пропадала сразу же, как только Женька исчезал из виду. В общем, была маленькая надежда, что она вытащит Женькин выблядон с того света.

Кружок Нины Федоровны не имел своего домика. Для нескольких швейных машинок и утюгов требовалась хорошая электрика, поэтому мастерская располагалась в комнате на первом этаже главного корпуса – второй слева по коридору, пахнущему политурой и деревом. В такое время, да еще в последний полный день смены ее могло не оказаться на месте, но дверь была приоткрыта, а за ней кричал взволнованный Виталик.

– Да я сам удивился! Мне сказали, что это настоящая Франция. А что подсунули в итоге? Эта не расползающаяся кисея вдруг взяла и расползлась! Теперь ясно, почему это была тяп-ляп революция в мире трусов для пионеров. Шить надо лучше. Непонятно, на чем держится все.

Я открыла дверь и вошла в плотно заставленную стеллажами, шкафами и гладильными досками комнату. Нина Федоровна, худая и длинноногая, как кукла Тильда, сидела за столом и, слушая Виталика, лениво тыкала иголкой в поролоновый панцирь черепахи-игольницы.

Виталик обернулся и попытался загородить от меня ее стол, но я все равно увидела свой пеньюар.

– Я же говорил, что у Ленки грудь больше.

Виталик снова показал, какая у Ленки грудь, которая за время концерта почему-то выросла еще на размер, и это возмутило меня до крайности.

– Больше чем что?!

– Чем надо, – тихо ответил Виталик и с виноватым видом отошел от стола. – Но Нина Федоровна обещала зашить.

Нина Федоровна ничего не обещала, но, так и быть, растянула в руках лопнувший шов. Дыра оказалась гораздо ниже линии груди, и я решила, что Виталик должен обязательно принять это к сведению. И передать это Ленке. И вообще всем, кому было сообщено, какая у нее грудь.

– А у вас что? – лениво спросила Нина Федоровна.

Я показала выблядон и посмотрела на нее сквозь дыру. Она узнала этот тренч и запах, которым сразу же наполнилась ее тесная комната, и снова на минуту впала в легкую меланхолию.

– Что это? – спросила она, осматривая осыпающийся край. – Какая-то полушерсть с синтетикой?

Хорошо, что она не сказала это при Женьке.

– Это чистый кашемир. Небесная лазурь лилась сверху прямо на коз, пока пастух играл им на дудке. Настоящая Британия.

Нина Федоровна положила выблядон на стол, задумчиво провела пальцем по линии кокотки и слегка надавила на пуговицу из рога буйвола, которая фиксировала ее точно по центру. На маленьком красном камне золотого колечка осталась серая крученая пушинка. Она поднесла палец к губам и сдула ее.

– Ну хорошо, – сказала она. – Правда, я даже не знаю, что здесь можно сделать. А вы лучше скажите, как там… он?

– Кто он?

– Ну, вы понимаете, о ком я говорю?

– А, Женька.

– Тсс, тихо! – Нина Федоровна покосилась на Виталика.

– Ничего, жив-здоров. Но он бесконечно страдает.

– Страдает?

– Страдает.

Нина Федоровна едва заметно улыбнулась и пообещала что-нибудь придумать. Я забрала свой пеньюар. Когда Британия в такой опасности, Франция могла подождать.

Пеньюар ждал до ужина, как и Женька, которого все это время приводили в чувство и убеждали, что нужно верить в лучшее. Особенно волновались девочки, потому что вечером должна была состояться последняя дискотека, а Женька оказался нетрудоспособен. Под угрозой теперь было не только само мероприятие, но и статистика бумажных гаданий. Кто же захочет дарить жвачку девочке, которая не похожа на Анджелину Джоли?

– Что она сказала? – нетерпеливо спросил Женька, как только я вошла в вожатскую.

– Ну… она не сказала «да».

– Но не сказала «нет»?

Ровно в 18:30 Женька встал, вышел на улицу и сел под фонарь на скамейку. Именно к этому времени Нина Федоровна обещала спасти настоящую Британию и приступить к спасению Франции.

Из своей комнаты она вышла в 18:40, огляделась по сторонам пустого коридора и передала мне выблядон. Видит бог, она сделала все, что могла, но, к сожалению, даже больше.

До четвертого корпуса я шла как можно медленнее, чтобы ерзающий от нетерпения на скамейке Женька пожил подольше. Вокруг него уже собралась группа поддержки: два отряда, Анька, Сережа и Колян. И как же это было некстати! Британия должна была пасть на глазах у стольких свидетелей.

– Вот, – вздохнула я, подходя к ним, и развернула выблядон. – Она сказала, что пострадал не шов, а сама ткань, поэтому можно было сделать только так.

Все столпились в тесный круг, но тут же разошлись, пропуская Женьку.

– Иисусе, – прошептал он и взял дрожащими руками свой тренч. – Что это?!

– Че-че? – сказал Колян. – Гусеница это. Теперь и не догадаисси, что дыра там была.

В порыве симпатии к Женьке Нина Федоровна снова перестаралась. Она не только зашила дыру, но и украсила шов термоаппликациями – разноцветными кружочками, которых было не меньше тридцати. Нижний прятался под хлястиком, а верхний, с рожками и глазами, украшал кокотку.

– Я сказала ей про лазурь и все такое, но она почему-то решила, что детские аппликации на вещах для взрослых – это новый тренд.

– Да-да, – безучастно сказал Женька и приложил выблядон к Коляну. – Нравится?

Колян хмыкнул и накинул тренч на узкие плечи.

– Не знаю. Гусеница прикольная, а сам стремный какой-то. Да и большой он мне. Вон, по полу волочится. И пуговицы какие-то… Деревянные, че ли?

Женька застегнул тренч на все пуговицы и хлопнул Коляна по плечу с эполетом:

– Носи. Постираешь – сядет.

На глазах у детей произошло что-то ужасное. Чтобы не смотреть на такого Женьку, они без команды пошли в тень сирени строиться к ужину. Колян еще покружился, попрыгал, пока тренч не сел по фигуре и, разбежавшись, перемахнул в окно рубки.

– Жень, может, не надо было? – сказала Анька, чувствуя себя страшно виноватой. – Он ведь даже не знает, сколько этот тренч стоит.

Женька вздохнул:

– Ну, тыщи две он стоит. Без скидки. Это же ненастоящий Burberry. Настоящий стоит как машина. Но все равно жалко.

Что после этого сказала Анька, русским литературным языком передать нельзя. А я просто назвала Женьку кретином, но это был самый замечательный кретин на свете. Я таких кретинов еще не встречала.

«31-го декабря, накануне нового, 1810 года, le réveillon[14], был бал у екатерининского вельможи. На бале должны были быть дипломатический корпус и государь.

На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но и полицмейстер на подъезде, и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и все подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда. Почти всякий раз, когда подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шепот и снимались шапки».

Последняя дискотека в дымном зале с облупившимися колоннами – это настолько важное, почти фантастическое событие, что передать амплитуду колыхания своими словами невозможно, поэтому приходится списывать у профессионала. Иногда мы все так делаем.

«Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно старательно, по-бальному вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены».

Женька отошел от меня на два шага и наклонил голову. Белая космея, которую он вытащил из граненого стакана и вплел мне в прическу, не подходила к платью цвета фуксии, но других космей не осталось.

– А можно мне еще губы накрасить «откровенным закатом»?

– Можно. Но ты уверена, что хочешь идти именно в таком виде?

Да, я была уверена в этом на все сто процентов, как и Наташа, у которой на голове теперь сидели семь металлических бабочек и махали крыльями на пружинках. Все девочки в этот вечер были немного наташами.

«Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.

В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах, – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты».

– Слушайте, слезайте уже с этой кровати! Понравилось им кататься. У меня спина скоро затрещит!

Леха отпустил спинку, и две ножки – одна с колесиком, а другая без – с лязгом стукнулись о широкую ступеньку перед входом в главный корпус. Мы с Анькой, Наташа и Вика, у которой сегодня на голове был невообразимый натюрморт из русых кренделей, спрыгнули на асфальт.

– Когда ты даришь радость – ты не устаешь!

– …

– А Леша ругается!

Дальше идти можно было только пешком.

«Она поняла все то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале, и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но, к счастью ее, она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешной, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И это-то и была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди, сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях».