Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

– Э, стопэ! – крикнул Колян и вернул девочек с розанами в прическах à la grecque. – Ноги об рогожку вытираем.

Несколько пар маленьких туфелек заелозили по тряпке, пропитанной карболкой. Анькин каблук застрял в рваной дыре.

– Колян, портишь всю малину, – пробухтела Анька, снимая руками тряпку с каблука. – А так хочется сегодня блеснуть чешуей.

Сам Колян стоял в выблядоне и шлепанцах, поэтому тоже считал, что блестит чешуей.

– Ну да, че. Есть такие же, как и мы, есть и хужее нас, – гордо сказал он.

Как мне ни хотелось войти уже в зал с распускающимися бумажными цветами на стенах, но, на мгновение замерев, я повернулась к Коляну.

– Что?! Что ты сейчас сказал?

Колян молча уставился на меня, и я почувствовала, как нарушается пространственно-временной континуум. Нет, наверное, показалось. Анька отцепила тряпку с каблука и взяла меня влажной рукой за локоть.

– Я только до бала твою «Войну и мир» дочитал, – будто извиняясь, крикнул вслед Колян. – И войну пропускаю. Не канает.

Теперь неудивительно, почему пространственно-временной континуум так сильно перекосило. Мы вошли в зал.

«Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись идти в польский. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в польский. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью…» Да они сговорились, что ли?! «…сдерживая дыхание, блестящими испуганными глазами глядела перед собой с выражением готовности на величайшую радость и величайшее горе».

В общем, Ринат не пришел. Зал был уже полон, потому что мы провозились с прическами. Гремела музыка, Сашка сидел на огромной колонке и бил по ней ногами в такт, Леха вытаскивал Ленку из-за колонны, называя ее Квитанцией. Возле занавешенного плотным занавесом окна толпились два младших отряда и улучшали статистику сбываемости предсказаний бумажных гадалок.

Здесь было много мест, где можно было спрятаться: шесть колонн, пульт диджея на подиуме, две колонки, маленький коридор в противоположном конце от выхода, через который можно попасть в актовый зал. И почти все они были заняты. Везде были пары. Они перемещались от одной колонны к другой, но еще не в танце, а просто чтобы создать видимость движения. И в этой бесконечной нелогичной возне его точно не было.

На всякий случай я потрогала космею, не завяла ли она, и стала расправлять складки жатого муслина, делая вид, что очень занята. Напротив у колонны стояли Олег, Сережа и Эдуард и о чем-то договаривались.

«Неужели никто так не подойдет ко мне, неужели я не буду танцевать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: “А! Это не она, так и нечего смотреть!”».

Сережа помахал мне рукой и показал сначала два пальца, а потом один. Я показала ему два, и он кивнул. Из темноты выбежала Наташа.

– Вы уже все?! – прокричала она. – Вас записывать?!

О чем здесь все говорят? Я подняла брови и плечи, показывая, что не понимаю, о чем она.

– Он принес тебе жвачку?

– Кто?

Наташа сжала губы и, не оборачиваясь, показала себе за спину карандашом. Прищурившись, я посмотрела туда, куда указывал обкусанный на конце карандаша ластик. «Князь Андрей в своем белом полковничьем мундире (по кавалерии), в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга…»

Ринат смотрел на нас с Наташей, жмурясь от пятнышек от юпитера, которые быстро бежали по его лицу, груди и пятнистым брюкам. Одетый для обхода, который начинался сразу после дискотеки, он был в камуфляже, берцах и черной футболке, через плечо переброшена куртка – ничего белого и светящегося, поэтому я его и не заметила.

Чтобы положить на подоконник куртку, Ринат поднял плотный занавес. На мгновение в зал проник дневной свет. Все недовольно замычали, обнаруженные в своих углах, но через секунду в зале стало еще темнее, чем было – перегорела цветомузыка. Звук тоже ненадолго пропал, и следующая песня пошла с середины. Ринат снова исчез в толпе и появился уже совсем рядом.

– Ты пришел.

– Прилетел на цвет.

– На цвет или запах?

– На то и другое.

Ринат взял меня за руку и повел в маленький коридор с дверью в актовый зал. Там было не так дымно и не так шумно, а на стенах не бумажные цветы, а бракованные обои – как в столовой. Музыка здесь больше напоминала гул, в котором почему-то совершенно четко улавливались жужжание шмелей и кукушка. Мы как будто оказались в той роще, только ночью. Ринат обнял меня, чтобы повести в танце, и я положила руку ему на плечо.

– Ты тоже слышишь? Это жужжание и кукушку? – спросила я.

Ринат наклонился к космее в парижских каштанах, но ничего ответил. Только жужжание стало громче. Я провела рукой от его плеча к шее, задержала ладонь на затылке и сбилась. Его жесткие волосы вдруг стали мягкими, как мех.

– Мне иногда в голову приходят странные мысли, – сказала я, медленно ступая по паркетным плашкам, которые вдруг начали бугриться, как корни деревьев.

– Иногда? Ты разговариваешь с гитарой, – напомнил Ринат, не замечая ничего необычного.

Я посмотрела за его плечо, и наклоненные в разные стороны березы вдруг закачались и выросли, подперев верхушками потолок. Вроде бы я кому-то что-то обещала… Ах да! Наташа со своими гадалками.

– Ты принес жвачку? – спросила я, зажмуриваясь от уже нестерпимо громкого жужжания. – Я обещала Наташе. Она расстроится, если это не сбудется.

– Принес. Пойдем отдам.

Ринат повел меня по корням, через выросшую по пояс траву прямо в рощу и остановился у неправдоподобной величины березы.

– Где же она?

– У меня во рту. Забирай.

Ринат наклонился, прижался губами к моей щеке, потом добрался до губ и впился в них, как будто хотел выпить весь «откровенный закат» до дна. Горячие руки заскользили вниз, где начинается молния у платья цвета фуксии, а затем поднялись чуть выше и, обхватив за плечи, вдавили до боли в глубокие борозды ствола березы. Жужжание в одну секунду превратилось в рев, который заглушил бы двигатель МиГ-25. Мои пальцы утонули в мягком мехе, резко запахло перечной мятой, и все вдруг со страшным грохотом лопнуло, как Ленкино терпение.

Нужно было поглубже вдохнуть, но я не успела и как будто оказалась под водой. Движения замедлились, и вокруг теперь ничего не было слышно: беззвучно качаются березы, беззвучно, прячась за ними, смеется Анька, все блестит и переливается, как Женькины метеориты.

– Это искры, которые создают атмосферу, – говорит Леха, выглядывая из-за березы. – А вовсе не твои сексуальные фантазии.

Но это никакие не фантазии! Ринат отстранился, выдохнул, и тут же корни сложились в «елочку» паркета, березы стали плоскими и вытертыми, жужжание превратилось в гул музыки за стеной. Я вытащила изо рта жвачку и скатала из нее шарик, чтобы он послужил доказательством для Наташи. Теперь необходимо было найти ее, но она уже сама прибежала сюда со своим карандашом с обкусанным ластиком.

– Вот. – Я протянула ей жвачку и, к счастью, услышала свой голос. – Можешь записывать в свою статистику.

Наташа занялась записями, а мы с Ринатом встали у стены и смотрели на бреши в паркете. И наконец-то – вот оно! Как же вовремя вернулся слух, потому что Ринат говорил еле слышно (в лагере от наташ никуда не деться).

«– Я полюбил вас с той минуты, как увидел вас. (Неужели с первой планерки?) Могу ли я надеяться?

Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: “Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить то, что чувствуешь?”»

– Ты придешь сегодня?

– Сегодня нет. Я приду в это же время через четыре дня.

Постойте.

«– Це-лый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего же год? Отчего ж год?.. – Князь Андрей стал объяснять причины этой отсрочки. (Мол, королевская ночь, повышенная опасность и все такое). Наташа не слушала его.

– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице выразил невозможность изменить своего решения.

– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь этого года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала в нем выражение страдания и недоумения».

– Это же всего четыре дня, – сказал Ринат, искренне удивленный разразившейся истерикой.

– Да мы же не приедем на вторую смену!

– Приедете. Я знаю.

– …

– А Даша ругается!

Последнюю ночь в лагере называют по-разному. Для кого-то она веронская или джульеттская, потому что в эту ночь принято признаваться в любви, и делать это почему-то должны именно девочки. Кто-то называет ее малиновой, потому что в эту ночь крадут розовые вещи, связывают их и украшают такими гирляндами коридор. Те, для кого цвет неважен, назовут ее цыганской. Но все же чаще всего она королевская.

В эту ночь не трубят отбой, так как это бесполезно, и никто не ложится спать, потому что это опасно для жизни. В большой пакет собирают пасту, в том числе ее стратегический запас, закрывают окна, чтобы хулиган-ветер не сдул кого-нибудь со второго этажа вместе с матрасом, проверяют огнетушители и пожарные выходы и молятся лагерным богам, чтобы все прошло хорошо.

Старшие отряды обычно уходят на костер, откуда возвращаются часа в три без сил и желания нарушать устав и Уголовный кодекс, а младшие остаются в корпусах, но у них тоже есть свои традиции. Ровно в двенадцать в одной из палат включается свет, и из нее выходит главарь. Главарь обходит вожатские и негромко стучит в их приоткрытые двери, чтобы убедиться, что вожатые спят. Тишина в ответ становится условным сигналом к началу королевской ночи. Все, кто есть в палатах, выносят свои постели в коридор, застилают матрасами пол и прыгают по ним до утра, пока сон не свалит их в одной общей куче.

Такое развлечение придумал Леха, чтобы восьмилетние короли и королевы не придумали что-нибудь другое. И повторялось это из смены в смену вот уже много лет. Он же придумал и то, что вожатые в это время не спят в вожатских, как думают их пионеры, а сидят на поворотной площадке боковой лестницы, наблюдая за происходящим через окно в двери, и клянут старшего физрука на чем свет стоит.

Здесь темно, холодно и тесно, но впервые за всю смену дети веселятся, когда нам для этого нужно было всего лишь уйти. Ближе всех к окну закутанный в вонючую телогрейку Бороды сидел Женька и вскакивал со ступенек всякий раз, когда в коридоре становилось совсем шумно.

– Наташа заклеивает двери вожатских скотчем, – сообщал он, как будто мы не могли этого видеть. – Вова пишет красной краской на нашей двери: «Не вылезай – убьем!» Нет, вы это видели? А откуда у них мое розовое поло? Они привязывают к нему чью-то пижаму!

В стекло ударилась измазанная пастой подушка и медленно поползла вниз.

– Мою, – спокойно сказала Анька. Они с Сережей сидели на двух стульях с мягкими сиденьями и тоже смотрели этот цветной телевизор. – Отвернись. Смотри на небо.