Когда наступает рассвет

1

Пора было найти местечко, хотя бы присесть, дать отдых ногам. Внизу сидели трое: муж с женой и мужчина у окошка в глубине. В проходе громоздились вещи пассажиров: мешки, узлы, корзинки. Напротив сидел солдат, вытянув забинтованную ногу. Опираясь на костыль, слегка откинувшись на спину, он дремал. Усталое лицо его было бледным. Его не потревожишь. Рядышком с ним, на самом краешке скамейки, сидела худенькая русоволосая женщина.

«Видать, жена…» — догадалась Домна.

На верхней полке растянулся мужчина средних лет, в рубахе навыпуск. Пиджак его был аккуратно уложен в изголовье. По одежде трудно угадать, что за человек. Лежит, как нагулявший жир налим, блаженствует.

Домна снова опустила взгляд и встретилась глазами с полной женщиной, наблюдавшей за ней настороженно и недружелюбно. Из-под широкой со сборками юбки ее выглядывали добротные башмаки на высоких каблуках. На плечах небрежно наброшен яркий кашемировый платок. Высокую грудь обтягивала голубая сатиновая кофта. У женщины было румяное лицо, на губах играла самодовольная усмешка. Рядом возился с чайником уже немолодой угрюмый человек, крепкий и жилистый, видимо муж. Эта чета уже успела разжиться кипятком. Перед ними на разостланной газете лежали жареная рыба, вареные яички, соль в спичечном коробке.

Первым с Домной заговорил сидевший у окна человек, по виду мастеровой:

— Ты, девушка, чай, не нанялась стоять. Садись на мой чемодан или вот на этот мешок. В тесноте, да не в обиде!

Домна улыбнулась ему: не перевелись еще на свете добрые люди! Но не успела она приблизиться к одному из мешков, как раздался голос круглолицей женщины:

— Ишь нашелся! На свои вещи сажай, а чужими не распоряжайся! Вагон большой, пусть в другом месте устраивается.

Домна не сдержалась:

— Тесно тебе, ты и ищи место, а мне и тут ладно, — и присела на старенький чемодан мастерового.

Сверху свесилась стриженая голова солдата из Маджи:

— Ты что это, тетя, обижаешь мою землячку? Заняла лучшее место и раскудахталась!

Лицо женщины вспыхнуло, зеленые глаза заблестели.

— Какая я тебе тетя? Твои-то тетки на четырех бегают, гав-гав лают… Если нужна девка, посади себе на колени, а добрых людей нечего беспокоить. И так повернуться негде, хоть задыхайся!

— Все уместимся, не велики баре! — вмешался в разговор солдат с забинтованной ногой и ласково обратился к жене: — Марьюшка, что-то пить захотелось! Выволакивай чайник на свет божий!

Женщина достала из-под скамейки большой чайник, из солдатской котомки вынула сухари, белую алюминиевую кружку, налила кипятку и подала мужу.

Солдат взглянул на Домну, предложил:

— Давайте вместе чай пить. Марьюшка кипяточком разжилась. Она у меня молодец! Чайник большой, на всех хватит.

Затем, приподняв голову, он спросил у солдата с верхней полки:

— Эй, браток, как тебя ругают? Как звать, спрашиваю?

— Исаков Ардальон я! А что?

— Спускайся, Ардальон, прополощи кишки. Хватит тебе свою гармошку терзать.

— Я и сам умаялся с ней. Сделаю смену караула. Нацедите кружечку и подайте сюда.

Домна поблагодарила служивого, вынула кусок хлеба, кружку. За чаем завязался обычный дорожный разговор. Солдат с костылем рассказал, как ему чуть не оттяпали ногу, говорил, что едет с женой за Вятку, до станции Мураши, домой, к детишкам.

Пассажир у окошка, услыхав о Мурашах, сказал:

— Выходит, мы с тобой, служивый, вроде земляки. И я из тех же краев. Про деревеньку Спасскую слыхал? Оттуда я.

Домне нравился этот сердечный человек, судя по его рукам со следами окалины — кузнец или слесарь.

К ним подошел грязный, нечесаный подросток в лохмотьях и запел тонким голосом:

Трансвааль, Трансвааль! Страна моя.
Ты вся горишь в огне…

Было ему лет девять. Прямо на голое, худенькое тело накинут пиджак, видимо с плеча массивного высокого мужчины, подпоясан веревкой, рукава закатаны. Босые ноги парнишки потрескались. В загрубевших, давно не мытых руках облезлая шапка, которую он протягивал за подаянием.

— Брысь, паршивец! Уходи, уходи отсюда! — замахала руками хозяйка мешков. — Гоните его, поганца, натрясет тут вшей. Гляди, как бы чего не свистнул.

Домна спросила мальчугана, чей он, и откуда, и куда едет?

— Ничейный я, — глядя в сторону, угрюмо ответил мальчик. — Один я, сирота.

— А где отец?

— На войне убили.

— А мама?

— Умерла… От тифа.

Домна разломила горбушку хлеба пополам, напоила паренька кипятком, потом долго прислушивалась, напряженно пытаясь уловить звучащий в конце вагона надтреснутый детский голосок.

Уставшие пассажиры притихли. Кое-кто задремал.

Поправляя жакетку, Домна нащупала газету, что дал ей Ткачев. Развернула ее. «Рабочие и крестьяне! Честные трудящиеся граждане всей России! — прочитала она. — Настали самые трудные недели. В городах и во многих губерниях истощенной страны не хватает хлеба… Корниловцы, кадеты, правые эсеры, белогвардейцы, саботажники объединились в тесный союз между собой и с иностранными агентами. Клевета, ложь, провокация, подкуп, заговор являются их средствами борьбы…

В эти трудные дни Совет Народных Комиссаров считает необходимым прибегнуть к чрезвычайным мерам для прокормления голодающих рабочих и крестьян и для сокрушения врагов народа, покушающихся на Советскую республику.

Дело идет прежде всего о хлебе насущном.

Нужно вырвать его из цепких рук кулаков и спекулянтов. Не только земля и фабрики, но и хлеб должен быть общенародным достоянием…

Вперед к последнему бою и к окончательной победе!»

Домна вспомнила, как год назад, в весенний день, она стояла на площади у Финляндского вокзала.

И опять почувствовала радость, которой жила тогда вся огромная площадь, заполненная народом. «Ленин… Наш Ленин…» Как ни тяжела жизнь, а вот вспомнишь, что есть на свете наш Ленин, и потеплеет в груди…

Оказалось, что многие уже читали воззвание или слышали о нем. Завязалась оживленная беседа.

— А я-то думал — войне конец, замирились с немцем, примемся страну вызволять из нужды! — негромко говорил рабочий.

— А видно, кой-кому мало еще людской кровушки.

— В Москве, между прочим, военное положение, — сказал мужчина с верхней полки.

Домна вскинула на него глаза. Мастеровой тоже посмотрел, приподняв бровь, ответил спокойно:

— Раскрыли военный заговор. Монархисты и эсеры кусаться вздумали.

— Что эсеры, что монархисты или меньшевики, — поддержал его солдат с костылем, — одна благодать. Продажные души.

Солдат из Маджи, свесившись с багажной полки, добавил:

— Знаем их! Выбьем зубы белогвардейской сволочи.

— Но ведь это будет началом гражданской войны, — сказал мужчина с верхней полки.

— А она уже идет.

— Не надо было разгонять Учредительное собрание, — назидательно сказал пассажир в рубашке навыпуск.

— А зачем оно нужно? Чтобы Керенский со своей братией уселся на нашем горбу?

— Между прочим, не слыхали, братцы, куда он девался, Керенский? — неожиданно спросил Ардальон Исаков с багажной полки.

— За границу сбежал, жену бросил и смылся с ее двоюродной сестрой. Свежинки захотел.

— Как же он смог сбежать?

— Обманул всех, собачья кровь, переоделся в бабье платье и был таков!

— В платье сестры милосердия! — уточнил пассажир с верхней полки.

Домна задумалась. Не раз в доме Космортовых она слышала имя Ольги Львовны — жены Керенского. В юности хозяйка, Софья Львовна, училась вместе с Керенской и очень гордилась знакомством с ней.

Все умолкли. Мужчины усиленно задымили цигарками. От крепкого махорочного дыма у Домны запершило в горле, и она закашлялась.

Пассажир в рубашке навыпуск сказал:

— Нельзя ли перестать курить, а то мы все тут скоро будем походить на копченых сигов. Да и женщин надо уважать наконец.

— Можно окошко открыть! — предложил раненый солдат, но тот, на верхней полке, испугавшись пыли, запротестовал. Продолжая спор, он стал доказывать, что восстания и заговоры ни с того ни с сего не возникают.

— На все есть причины, — убеждал он. — И еще неизвестно, чем все кончится.

— Разгромом всей белой нечисти, — твердо сказал рабочий.