Гостеприимный кардинал

Пуговицы на его кителе бывали редко, поэтому он не удивляется. Но сейчас их отсутствие, эта мелочь, причиняет ему особенную боль.

Он вспоминает родных: отца, умолявшего мать пришить оторванную пуговицу, – а ей всегда было лень. Тогда отец, распаленный гневом, выскакивал на улицу и громко кричал, ударяя себя в грудь:

«Послушайте меня, соседи, вы все должны знать, весь мир должен знать, что за женщину дала мне в жены судьба! Она дождалась, пока у меня одна за другой оторвались все пуговицы, и не пришивает их!»

Затем, размахивая руками налево и направо и сметая все на пути, он шел напрямик к первому попавшемуся дому, стучал в дверь и просил незнакомую хозяйку пришить ему пуговицы, позоря свою жену в чужих глазах.

А мать тайком доставала с груди маленькую иконку, украшала ее зелеными листьями и, на коленях, с жаром, со слезами на глазах, – молилась о смерти своего тирана.

Боль, мутная и бесконечная боль разливается внутри него, она готова обнять всю землю.

Шатаясь, он подошел к окошку. Далеко, в глубине долины, с зажженными фонарями в руках, молча двигались две человеческие тени. Вот они остановились, должно быть заметив, что уже начало светать, сняли крышки фонарей и подули на огонь; и огонь, на секунду мигнув, исчез, разбросав вокруг маленькие горящие искры.

Юноша отошел от окошка и теперь уже твердыми шагами – он принял решение – подошел к гробу, который ждал пустым; он увидел, что гроб сделан из черного дерева и на нем нет никаких украшений. Слегка дотронулся до него пальцами. Гроб был холодным и жестким.

Прикинув на глаз его размер, он опустил внутрь сначала одну ногу – так же как перед сном, укладываясь на кровать, – затем другую. Лег. Гроб был ему в самый раз. Он скрестил руки на груди, укрытой военным кителем без пуговиц, и стал ждать. Вдалеке послышались голоса птиц, пролетавших над озером. Собака несколько минут лаяла на небо. Голоса птиц умолкли, их больше не было слышно. Больше ничего не было слышно, даже той чудесной мелодии, которую так хотелось еще раз услышать, – только беспорядочный грохот сердца внутри – оно билось так сильно, что у него тряслась грудь – будто дровосеки выкорчевывали там деревья – и руки его тоже болтались и подпрыгивали, как отрубленные ветви, которые держатся на одной тонкой коре.

Юноше казалось, что плывет он в дряхлой лодке и гребец рядом с ним, которого он не мог видеть, но который беспрестанно жевал мушмулу – ее кислый и немного гнилой запах бил ему в ноздри, – гребет веслами, тяжело разрывающими густую воду. Сквозь эти разрывы на секунду поднимались стоны утопленников, звавших их. Но гребец, немой и невозмутимый, налегал на весла, ведя лодку все дальше.

Прежде чем юношу полностью охватила морская болезнь, он собрал все оставшиеся силы, смог расцепить руки, поднять с земли крышку и рывком затащить ее на гроб. Вонзенный нож закачался, выписывая ручкой белые орбиты в воздухе. За то короткое время, что потребовалось, чтобы надвинуть крышку, он успел увидеть в последний раз пустую комнату с красными стенами; он увидел, как распахиваются в ней настежь окна, и врывается ветер, и гасит пламя проклятой свечи.

А гребец рядом с ним все жевал, молча, свою гнилую мушмулу и продолжал все быстрее налегать на весла и вести трещавшую лодку по темным бесконечным каналам без берегов.

Афины, 1944

Тайник