Гостеприимный кардинал

Подготовка

Я вижу весы даже своими слепыми глазами.

А глаза я выколол, чтобы не видеть весов. Антонио Поркиа

Дверь была приоткрыта – я толкнул ее и вошел, бесшумно закрыв дверь за собой.

Я нашел его, как всегда, в кабинете; он сидел на высокой скамейке, склонившись над столом. Его ноги безжизненно свисали из-под широкой ночной рубашки, словно деревянные.

– Как дела, Агелай? – спросил я, приблизившись. – Может, я тебе помешал?

Его голова лежала на чаше старых рычажных весов – грудью и левой рукой он опирался на стол, а правой искал гири, лежавшие рядом. Выбрал одну, повертел ее в руках и позволил ей упасть на вторую чашу, при этом глаза его за очками в проволочной оправе почти выпрыгивали из орбит, стараясь проследить за указателями – двумя свинцовыми головками голубей, покрытыми серебряной краской, которые начали качать своими клювами.

– Оставь ты эти манеры! Знаешь же, что я тебя ждал. Даже дверь открытой оставил, – ответил он сквозь зубы, не оборачиваясь.

– Спасибо, а не думаешь ли ты, что этот твой дружеский поступок был несколько рискованным? – заметил я, нагибаясь, чтобы собрать с пола валявшиеся тут и там листы бумаги, исписанные беспорядочными записями и иероглифами его математических расчетов. – Только представь, если бы вместо меня вдруг на пороге появился нежелательный посетитель! – добавил я и, разложив бумаги на столе, сел рядом с ним.

Он медленно поднял голову с чаши:

– Нет, Прокопий, ты прекрасно знаешь, что твой покорный друг Агелай больше не практикует – он давно препоручил достойным коллегам заботу о своей клиентуре, и никто из знакомых и друзей – кроме тебя – не знает его нового адреса.

– Но ведь мог ворваться какой-нибудь сосед, или курьер, или кто-то, кто ошибся адресом, или не знаю, кто там еще, – настаивал я.

– Совершенно невероятно, что может произойти подобное, конечно, если ты будешь приходить вовремя, как всегда поступал – я должен это признать – поначалу. Однако я с прискорбием отметил, что в последнее время ты все больше опаздываешь. Прикажешь принять эту непунктуальность за проявление нежелания? За скрытое предложение разрыва нашего сотрудничества, объявить о котором прямо ты, быть может, избегаешь? Скажи мне откровенно, ты добиваешься того, чтобы я освободил тебя от сковывающих тебя обязательств?

– Что ты говоришь? Как ты смеешь обвинять меня в отступничестве?

– Но сегодня ты снова опоздал на целый час! – прорычал он, бросив взгляд на стрелки настольных часов, показывающих пять минут восьмого.

Часы резко диссонировали с разношерстной мебелью и безрадостными украшениями комнаты. Их черный металлический футляр (на обороте было выгравировано каллиграфическими буквами: «Совет правления Медицинской школы Рои своему Директору доктору А. Аввакису, 23 апреля 1907 г.») представлял собой восхитительно устроенный микроскопический памятник. Сверху, на широком, искусно украшенном лепными листочками и плодами, полом постаменте была закреплена фигурка, изображавшая голую девушку, вальяжно сидящую на спине львицы.

– Позволь мне заметить, – возразил я, вынимая свои часы из кармана и оставив их с открытой крышкой болтаться на цепочке перед его глазами, – ты несправедлив ко мне, так как времени – как ты и сам можешь увидеть на этом приспособлении для соблюдения пунктуальности, которое я непременно проверяю каждое утро, словно схоласт-служащий Обсерватории, – еще только шесть с четвертью. Твои часы могут быть произведением искусства, но, как я уже тебе говорил, они давно перестали выполнять свою функцию – правильно показывать время. Тем не менее я признаю, что опоздал на четверть часа, потому что из-за сегодняшнего праздника мне было сложно найти машину.

– И откуда взялся этот праздник? – просопел он в раздражении.

– Любой другой человек на моем месте рассердился бы на твое безразличие. Другой ждал бы, по крайней мере, чтобы ты поздравил его и пожелал «долгих лет», а не плел все это.

– Значит, сегодня день великомученика Прокопия? Прости, друг, в голову не пришло. Поздравляю с днем ангела! Будь здоровым и сильным! Я говорю это от всего сердца, безо всякой задней мысли, а не потому что ты мне нужен. Почему же ты мне вчера об этом не сказал? Я бы никогда не заставил тебя приходить в такой день!

– Даже если бы ты мне запретил, я все равно бы пришел.

– Не обижайся, что я вспылил. Я очень устал… я потерял самообладание… – сказал он и снова неохотно склонился к весам. – Пододвинь стул поближе, давай, помоги мне немного. Вот, какая-то гирька на этот раз лишняя. Вон ту маленькую, я думаю, надо убрать.

– Не волнуйся, предоставь это мне. Да ты снова навалил на чашу всю свою шею. Как это опять у тебя получилось? Сначала соберись!

– Я говорил тебе, что вымотался – мне трудно сосредоточиться. Вначале, когда я отдохнувший и в хорошем настроении, работа продвигается равномерно и я высчитываю каждую мелочь; но через три-четыре часа я уже не могу себя контролировать. Мое терпение иссякает, я становлюсь невнимательным, нервным; и начинаю делать ошибки, которые усиливают мое отчаяние, пока, наконец, я уже не могу как следует различать гири… Теперь все в порядке? – спросил он, убирая шею с чаши, как я ему подсказал.

– Постой, я посмотрю – нет, еще немножко. Не напрягайся – вот – теперь хорошо. Послушай, а что ты сделал с зеркалом? Ты больше им не пользуешься? Я думал, оно тебе помогало.

– Еще бы не помогало! С его помощью я все легко держал в поле зрения, не мучаясь, как сейчас. Твоя идея повесить его там была просто чудесной.

– Зачем же ты тогда его снял? – удивился я, взглянув на пустую стену напротив. – Ты напоминаешь мне одного человека, который в чертовски темную ночь, стоя на железной лестнице, просил, чтобы ему принесли огня; однако, когда ему в руку дали зажженную свечу, он стал спускаться… с закрытыми глазами. И ты так же. Ты почему не пользуешься зеркалом? Не могу тебя понять. Что это еще за странность?

– Я боялся, что ты сразу начнешь меня осуждать, – закричал он и вскочил со своей скамейки.

Освободившаяся чаша подпрыгнула в воздух, а другая, с гирями, грохнулась об стол.

– У меня суставы скрипят, слышишь? – простонал он. – И глаза у меня слепнут, когда я столько часов смотрю вверх ногами на указатели.

Он сделал круг по комнате и рухнул в кресло.

– Продолжать невозможно. Пока я отдыхаю, не расскажешь ли мне ты свою историю?

– Какую историю?

– Ту, что ты начал, про человека на лестнице.

– А, ну да… Тогда слушай:

Большой компанией мы возвращались в тот вечер с пирушки. Человек, как я говорил, казалось, и правда был в затруднительном положении. «Ради бога, – кричал он, – неужели здесь не найдется доброго человека, чтобы посветить мне? Я даже носа своего не вижу, шею себе сверну».

Однако дай-ка вспомнить… где он стоял, когда мы его нашли? На самом верху, высоко, у террасы или на нижних ступеньках ближе ко двору? Нет. Он стоял посередине. Его лица нельзя было хорошенько рассмотреть, только белый тулуп ясно выделялся во тьме.

Вдруг один из нашей компании, тот, что всегда строил из себя умника, не знаю, как это взбрело ему в голову, бросил этот глупый вопрос: «Ты спуститься хочешь или подняться?» Вопящий человек, кажется, не расслышал и продолжал выть: «Принесите свет!»

Этот вопрос подействовал на нас совершенно неожиданным образом. Подумай только, у нас не возникло и мысли осудить его, напротив, мы сочли его сомнение вполне логичным, и поскольку в нас росло любопытство, мы пытались угадать, что же собирался сделать этот человек – спуститься или подняться? И, будучи все немного навеселе, мы начали спорить. Я с еще двумя-тремя приятелями поставили на подъем, остальные – на спуск. Мы отошли в сторонку и разговаривали тихонько, чтобы нас не было слышно. Человек – который, когда мы приблизились, перестал кричать и, успокоившись, ждал от нас помощи – теперь посчитал, что мы ушли, бросив его, и душераздирающе завопил.

Когда мы вернулись во двор и дали ему свечу, за ней сбегал кто-то из наших, он схватил ее и, не сказав ни слова, несколько раз помахал ею туда-сюда перед собой, чтобы убедиться, что она хорошо светит, затем, при усилившемся свете огня, мы с удивлением заметили, как он зажмурил глаза, высоко вскинул голову и со свечой в вытянутой руке начал спускаться. Мы не ожидали, что он закроет глаза, но нам даже в голову не пришло, что из-за этого ставки должны быть отменены.

– Это не может считаться уважительной причиной, – согласился Агелай. – И в пользу вашей чести говорит тот факт, что вы сами, несмотря на то что вам это было выгодно, не предложили отменить спор, хотя уже с первого мгновения было ясно, что удача оказалась к вам неблагосклонна.

– Ну вот, мы и слова не могли вымолвить, – продолжал я, довольный его похвалой, – и ждали, когда человек, все время спускавшийся с закрытыми глазами, ступит на последнюю ступеньку, чтобы объявить победу выигравших. (Мы условились, что запрещается даже малейшее действие, способное повлиять на его намерения относительно направления движения.) Итак, когда ему оставалось не больше двух ступенек до земли, он остановился и, точно так же, как спускался, то есть с закрытыми глазами, снова стал подниматься; но как только он оказался на предпоследней верхней ступеньке, помедлил, повернулся и снова стал спускаться. И это «туда-сюда», «вверх-вниз» (мы наблюдали за этим как вкопанные, скованные уже не изначальным любопытством – теперь нас не интересовало, каков будет исход, – а неизвестной магнетической силой, исходящей из судорожных движений человека на лестнице и гипнотизирующей нас) продолжалось долгое время и, возможно, продолжалось бы и дольше, если бы ветерок не затушил свечу. Человек, чувствуя, что его снова окружает тьма, опять стал кричать. Тогда мы очнулись от летаргического сна, который сменила неописуемая паника – его белая бурка, развевавшаяся по ветру, показалась нам саваном, – и мы пустились бежать со всех ног. Мы были уже далеко, но его крики все еще преследовали нас. До того самого момента, пока мы не разошлись в разные стороны, мы не сказали друг другу ни слова, хотя нас и мучили разные соображения. Только самый умный из нас сказал при прощании: «Я никогда в жизни не встречал такого нерешительного, такого безвольного человека. Почему вы не дали мне пойти и подпалить ему бороду? Может, это был бы единственный способ заставить его поторопиться, принять хоть какое-то решение».

– Невероятная история… И чем же она закончилась?

– Если бы я знал! Никто не вернулся посмотреть. А теперь можно ли мне узнать, что же случилось с зеркалом?

– Я не решался тебе сказать. Сегодня утром его разбила девушка, которая здесь прибирает. Ты не представляешь, как я расстроился! Оно было мне так дорого!

– Если бы ты сказал «нужно», я бы согласился. Но пусть это тебя не беспокоит. Мы уже завтра найдем ему замену. У меня в кладовке есть еще одно.

– Как мне тебя отблагодарить?

– Да не стоит, уже завтра – кто знает – оно может нам не понадобиться! – сказал я ободряющим тоном, многозначительно подмигивая.

– Ты действительно так думаешь или просто высказываешь пожелание? Но я не останусь в долгу – да, я клянусь, когда будет нужно, я сторицей воздам тебе за все, что ты для меня делаешь.