Гостеприимный кардинал

– Спасибо вам, господин Агафий, – сказал Феофан, когда я закончил свой рассказ, – я очень тронут вашими словами. Вы даже не знаете, какое они мне принесли облегчение. Сделайте мне теперь огромное одолжение, мой благодетель, раз уж так получилось, что и вы потеряли сон, давайте сходим вместе к господину Стифасу. Я не знаю, говорил ли я вам об этом раньше, но он хотел вас видеть.

Он принял мое молчание за согласие:

– Одну секундочку, подождите, пожалуйста, я сначала принесу фонарь.

Он ненадолго меня оставил, пошел в мою комнату и вернулся с ночным фонарем.

– Осторожно следуйте за мной, – сказал он. – Теперь будет темно хоть глаз выколи – у второй лампы горелка сломалась, а на этом треклятом линолеуме две большие дыры. Я новый купил, но еще не успел постелить.

Мы повернули направо, где коридор продолжался, образуя прямой угол. Фонарь последовательно осветил ряд находящихся одна напротив другой дверей, свежеокрашенных серой масляной краской, которая издавала тяжелый запах рыбьего клея. Мы остановились перед предпоследней. Она была приоткрыта, и за ней виднелась ярко освещенная комната.

– Входите, – послышался в ту минуту, когда мы уже собирались постучать, хриплый голос: человек, видимо, слышал наши шаги и ждал нас. – Добро пожаловать, – нас поприветствовал низкорослый крепкий мужчина с густой рыжеватой бородой, он вскочил со стула и поспешил мне представиться:

– Стифас.

– Бертумис, – ответил я на приветствие, – очень рад нашему официальному знакомству. Я прошу у вас прощения, что по причине сильной усталости не позаботился о том, чтобы познакомиться раньше, во время нашего краткого пути в экипаже, – сказал я и пожал протянутую мне волосатую руку.

– Ну что вы, это было мое упущение, большая бестактность с моей стороны, это вы меня извините. Но и я чувствовал себя неважно – очень был утомлен путешествием, – ответил он, переведя взгляд на хозяина, стоящего столбом посреди комнаты, украдкой исследуя пол (безрезультатно, как я понял). А затем продолжил наш обмен любезностями: – Я надеюсь, господин Феофан исполнил свои обязанности сполна и более, – заявил он, – он чрезвычайно устал, и мне жаль, что мое сегодняшнее поведение было причиной того, что он валится с ног. Я думаю, было бы неправильно затягивать до скончания века его мучения, о которых он вам, я предполагаю, уже сообщил. Возможно, было бы предпочтительней разрешить ему удалиться.

Несмотря на вежливость речи, у его голоса был холодный и строго приказной тон.

Феофан, не будучи, конечно, таким дураком, каким казался в эту минуту, правильно истолковал относившиеся к нему слова как приказ, не терпящий возражений, и, понимая, что не сможет добиться решения загадки исчезновения помета – о чем я счел нужным держать рот на замке, – поспешил сказать:

– Как вам будет угодно, господин, хотя не стоило говорить о моей усталости, ведь моя работа – делать все от меня зависящее для наилучшего обслуживания клиентов, и я с удовольствием вас оставлю, чтобы вы могли спокойно поговорить.

При мысли, что он оставит меня наедине с незнакомцем и к тому же – как он описывал – жертвой своих иллюзий, чтобы не сказать совершенно сумасшедшим, я забеспокоился – однако при таком повороте дел не мог сопротивляться. Я, в конце концов, очутился здесь по собственной воле и поэтому, быстро взвесив ситуацию, решил, что будет разумнее не возражать и не задерживать Феофана, который с глубоким поклоном, с явным беспокойством, но вместе с тем и с облегчением пожелав: «Приятно вам встретить рассвет, господа», сделал шаг назад, а затем, постояв минутку и снова поклонившись, повернулся к нам спиной и закрыл за собой дверь.

– Уф! Мы от него избавились, хотя я был бы несправедлив, если бы не признал, что это человек во всем почтенный, честный и образцовый профессионал. Тем не менее его дальнейшее присутствие было бы – вы ведь тоже так считаете, не так ли? – препятствием для нашего задушевного разговора, – сказал мне господин Стифас, как только мы остались одни. – Если, конечно, вы считаете, что время для этого неподходящее, я не буду вам мешать вернуться и продолжить ваш сон, а поговорим как-нибудь в другой раз, поскольку, как мне сообщили, вы пробудете здесь довольно долгое время, – добавил он.

– Нет, я с большим удовольствием останусь. Некое странное происшествие – возможно, мы поговорим об этом позже – сегодня меня взбудоражило и стало причиной того, что я потерял сон. Теперь я совершенно проснулся, и вернись я сейчас в номер, чувствую, что все равно не смог бы глаз сомкнуть.

– Ну, хорошо, очень хорошо. Я тоже, как видите, нахожусь в подобном состоянии. Но почему вы пребываете столько времени в вертикальном положении? Садитесь, пожалуйста, я прошу вас, – сказал он и подвинул в мою сторону большое широкое кресло, обитое вишневым новеньким штофом, по сравнению с которым мое кресло, куда я недавно усадил Феофана, было настоящей развалюхой.

Я заметил, что номер был хорошо протоплен. В зажженном камине толстые поленья горели, треща и разбрасывая искры, и их жадно поглощал почерневший дымоход. С потолка свисала старая люстра, раскидывая в стороны четыре бронзовых – искусно украшенных – лапы, из их острых кончиков выпрыгивали живые языки газового пламени. Напротив меня, над столом, висела копия картины на очень известную тему. Я мог бы поклясться, что опишу ее даже с закрытыми глазами. На ней был изображен элегантно одетый молодой человек в соломенной шляпе: облокотившись о ствол дерева, он любовался с берега маленькой речушки молодой крестьянкой, которая стояла в воде и, приподняв подол длинной красной юбки, кокетливо ему улыбалась. Вдалеке возвышалась туманная горная гряда.

Здесь все – исключая некоторый беспорядок, созданный костюмами и многочисленными орудиями охотника (только часть из них перечислил мне Феофан), так как они были разбросаны повсюду, – источало чистоту, аккуратность и особенную заботу. Хорошо протертая мебель, белейшие подушки с вышитыми наволочками сверкали на двуспальной дубовой кровати, на которую было наброшено цветастое покрывало. На комоде стоял стеклянный графин с посеребренным носиком, наполненный чистейшей водой. Вдруг я понял, в чем дело. Вот объяснение, почему Феофан бормотал в бреду, когда я сделал ему замечание о том, как ужасно в моем номере, что «все смешалось, все перепуталось сегодня. Наверное, произошла какая-то ошибка, я поселил вас не в ваш номер». Это был мой номер!

Я не успел все это осознать, как господин Стифас, заметив мое замешательство и нервозность, так как следил за моим взглядом, остановившимся в этот момент на его охотничьем ружье, стоявшем в одном из углов, спросил меня:

– Ну как вам? Нравится?

– Красивое, – сказал я, хотя ни черта не понимал в оружии, только для того, чтобы не показаться невежливым.

Он встал и, сперва нежно погладив его, принес ружье мне, чтобы показать поближе.

– Я не знаю, назвал ли бы я его красивым, – сказал он. – Без курков, которые были на ружьях наших дедов, оно похоже на кошку с отрубленными ушами. Однако это исключительное ружье. Настоящий карабин Браунинг. Бельгийской сборки. Я его специально под себя заказывал. Посмотрите на приклад. Вы видите вот в этом месте маленький выступ? «Щечка» он называется на нашем языке. Ее сделали, чтобы мне было удобно класть ружье на плечо, где у меня имеется некий врожденный недостаток. А вы любите охоту?

– Как вы сказали? Охоту? Нет, мне кажется, я не мог бы представить себя охотником.

– Ну ладно, только не говорите мне, что никогда не держали в руках ружья. Вы что, правда никогда не ходили на охоту? Но ведь любовь к охоте присуща людям с древнейших времен.

– Отвечая на ваш вопрос, я вам честно говорю: нет. Во мне, видимо, – и я сожалею, если разочарую вас, – никогда не проявлялась подобная склонность. От вида одного только убитого зайца со вспоротым брюхом и набитым в него тимьяном или мастикой меня в дрожь бросает. Я с отвращением прохожу мимо, если на базаре ко мне подходит какой-нибудь крестьянин и докучливо предлагает купить пару диких уток, подвешенных за почерневшие клювы на рогозе. Я люблю и охраняю животных.

Господин Стифас, внимательно меня выслушав, заметил:

– А кто вам сказал, что охотник их не любит? Но давайте пока оставим эту тему. Я, если позволите, задам вам, со всем уважением, которое я к вам питаю, другой вопрос. Вы когда-нибудь в жизни воровали?

Его дерзость меня поразила, и мне захотелось ответить: «За кого ты меня принимаешь, невежа? Как ты смеешь, осел, задавать мне такие вопросы?» Однако я сдержался и сказал как можно спокойнее:

– Не думаю.

– Вы так нерешительно это говорите! – сказал он. – Так же неизменно отвечают сначала все – отрицают, с беспокойством или в панике, как бы доброжелательно ни задавал им кто-либо этот невинный вопрос. Как будто в случае утвердительного ответа я отправил бы их к прокурору! Я имел в виду, конечно, не то, что вы совершили какую-нибудь серьезную кражу, украли кошелек или часы у вашего соседа. Я не слепой и вижу, что на вашем лице, как солнце, сияет добропорядочность. Однако я вас уверяю, что не существует человека, который на протяжении своей жизни не нарушил хотя бы один раз – хотя я думаю, много больше, – седьмую из десяти заповедей. Если вы немного пороетесь в памяти, не может быть, я готов спорить на что угодно, чтобы вы не вспомнили, как что-нибудь украли. Ну, допустим, когда вы были ребенком, ластик у одноклассника, или попозже, почему бы нет? – извините, я использую избитое и довольно смешное выражение, но я это делаю только для того, чтобы помочь вам ощутить дух – сердце женщины?

– Давайте лучше оставим амуры в стороне. Я разве похож на Дон Жуана? – сказал я.

– Я бы не хотел дать неверный ответ, так как не располагаю необходимыми данными. Это было бы легкомысленно, – ответил он улыбаясь, – но верно одно, – добавил он, – и я это говорю не для того, чтобы польстить вам, что вы все еще, несмотря на некоторый возраст, очень привлекательны. Годы прошли, поверьте мне, не оставив на вас следа. Как капли воды на крыльях утки.

– Если бы у меня не было случая удостовериться в вашей серьезности, я бы мог подумать, что вы надо мной смеетесь. Теперь что касается вашего вопроса, я отвечу в том же ключе, в котором вы его задали. Когда я был маленьким, я, помнится, понес точить кухонный нож и точильщик на сдачу с талера[13] дал мне не одну драхму, а достал из передника почерневший червонец (безусловно, его чернота ни в чем не уменьшала его серебряного достоинства, к тому же, потерев его тряпкой, смоченной в уксусе, можно было вернуть ему первоначальный блеск), но я, хоть и заметил это, ничего не сказал, только быстренько засунул его к себе в карман. Однако на полпути мне стало стыдно, и я, раскаявшись, вернулся, чтобы его отдать. Но по несчастливой случайности точильщика не оказалось на месте, он уже ушел. «Ну что же делать, – сказал я, – верну завтра».

– Но что-то случилось, – прервал он, – и помешало вам пойти – вы отложили это на послезавтра, и в конце концов, отсрочка к отсрочке, вы оставили его у себя и так никогда и не вернули… Вы не должны винить себя. Он тоже наверняка воровал у вас в цене и был наказан – согласно закону Моисея – четверицей!