Гостеприимный кардинал

Коровы

Никосу Гавриилу Пендзикису

Мы сидим в открытом кафе: пять-шесть стульев, выстроенных в ряд на берегу маленькой речки, и дальше, под платаном, лачуга, утопающая во вьюнке, с табличкой «Образованная Арахна». Мы пьем узо, глядя на то, как форели то и дело по двое выпрыгивают из воды, пенящейся, словно белый венок, вокруг их сверкающих голов. Мы безмолвно радуемся спокойной красоте пейзажа.

Но проходит немного времени, и три громовых взрыва подряд сотрясают стаканы на столах и оглушают меня. Я пробуждаюсь от грез, подпрыгнув на стуле. Слышно, как какое-то стекло разбилось далеко на ферме; голоса и проклятия, искаженные расстоянием, ненадолго возмущают спокойствие. Затем снова тишина. Остальные вокруг, местные, невозмутимо, будто ничего не слышали, продолжают цедить узо, вытирая руками капли, капающие у них с усов. В их волосах летают большие вечерние комары. Я не могу удержаться и оборачиваюсь к тому, кто сидит рядом со мной. На нем шелковая ряса.

– Отче, – спрашиваю я, – что происходит? Ты слышал выстрелы?

Поп воевал с курицей, пытаясь запихнуть ее толстыми пальцами в широкий рукав, та все время высовывала голову. Не глядя на меня, он ответил:

– Господь, дитя мое, наказывает сребролюбивых пастухов.

Затем, видя, что птица успокоилась и перестала вылезать из его рукава, он поднимается и делает мне знак следовать за ним. Остальные даже не смотрят на нас. Мы обходим сзади кофейную лачугу, проходим через забор с плетями кабачков, нагруженных оранжевыми цветами, большими, как медные трубы, и выходим на бесконечное поле, где вырыто множество водоемов. Слышно, как животные сопят, выдыхая. Мы ходим от ямы к яме. Они все глубокие, без воды, а по дну бродят коровы с бурыми шкурами. Они то и дело наклоняют свои толстые шеи к яслям и медленно жуют. Их огромные животы выдаются наружу, круглые-прекруглые и вздутые.

– Вот там, посмотри на них хорошенько сейчас, когда они поднимают хвосты, чтобы отогнать мух, – говорит мне мой спутник.

Я смотрю и вижу, что глубоко в зад им засунули по большой белой пробке. Ремни, пропущенные под ногами и животом и затянутые на спине, крепко удерживают на месте затвор, так что животное никак не может вытолкнуть его наружу.

– С помощью этой системы, – объясняет мне поп, – не позволяющей коровам изгонять из организма нежелательные излишки корма, им, как считают пастухи, удастся быстрее набрать вес. Они не позволяют ни одному ячменному зернышку выйти из них непереваренным. «Оно тоже взвешено на весах продавца, и мы за него платили, – говорят они. – Нам оно не бесплатно досталось!»

– И животные никогда не облегчаются? – спрашиваю я, с сочувствием глядя на коров, хватающих своими губищами длинную траву, тут и там выросшую на стенах водоема.

– Ну как же! Каждые двадцать, двадцать пять дней, как только им расстегивают надетые на них ремни. Я видел многих, что выдерживают и дольше. Но есть и другие, те уже с пятого дня тяжело заболевают: их брюхо становится как барабан, начинает надуваться, надуваться, как шарик, за несколько минут, и если не успеют – бам! они резко лопаются и разлетаются на кусочки по воздуху с ужасным грохотом, как мина.

В эту секунду послышались шаги. Два человека, небритые, в грязных передниках над коленями, приближаются к резервуару. Это пастухи.

– Они не должны нас видеть, – говорит мне тихо поп. – Ты чужак, и им может прийти в голову, что я специально тебя сюда привел, чтобы ты украл их систему.

Мы быстро прячемся за каменный выступ. Животноводы спускаются по ступенькам и заходят в резервуар. Один, держа сантиметровую ленту, ходит от коровы к корове и измеряет по периметру брюхо. Другой при тусклом свете фонаря отмечает в счетной книге.

– У них началась паника, – снова шепчет мне поп, – вместе с тремя сегодняшними смертельные случаи достигли числа одиннадцать в этом месяце. Есть Бог наверху, и он все видит. Они очень обеспокоились и теперь осторожны. Теперь они для большей безопасности чаще проверяют свое стадо, на случай если брюхо животных неожиданно превысит возможный предел.

Закончив измерения, пастухи поднялись и потащились к другому резервуару. Тогда мы выходим из убежища и возвращаемся той же дорогой, задумчивые и безмолвные.

На самом краю поля блестит большая хижина без окон, сооруженная из жестяных листов. Вместо двери у нее круглый проем. Снаружи другие два пастуха с такими же небритыми рожами, но в передниках, свешивающихся до пят, склоняются над длинной деревянной скамьей, где разложены куски окровавленных шкур. Большими ножами они их чистят.

– Тише, – говорит мне поп. – Вот те, кто потерял сегодня вечером трех животных. Они подсчитывают убытки и кипятятся от злости. Скоро, как только покажется луна, они вытащат останки животных из хижины и похоронят их. Они не хотят, чтобы их кто-либо видел. Когда сердятся, они шуток не любят.

Мы тихо проходим на цыпочках и уходим легко, как привидения. Перейдя границу поля, я снова вижу реку. Большие листья медленно путешествуют по ней. В тишине вокруг нас слышны только крылышки комаров и наши шаги, и под ними, пока мы идем, ломаются ветки и стебли.