Гостеприимный кардинал

Свинья

Я был очень молод и бродил за городом, выискивая на полянке маленького лесочка в Аттике следы одной детской площадки, тех деревянных лошадок, на которых катался, когда был ребенком. Судьба была ко мне благосклонна, и я нашел их без большого труда. Однако от той старой конструкции, какой я ее запомнил, не осталось ничего, кроме железного остова, он вращался вокруг ржавой оси – и противно скрипел, когда я тщетно пытался его раскрутить, – а сверху, из всего того маленького блистательного табуна деревянных лошадок, некогда мчавшихся галопом, не осталось ничего, кроме одной лошадки, выцветшей под дождем и солнцем, поеденной древесными жуками, некогда белой, безногой лошадки (железный прут, воткнутый в ее брюхо, крепил ее к остову). Жалкий и убогий след былой славы. Итак, когда, оплатив столь горькой ценой долг перед своей ностальгией, я собирался уходить, меня удивил хрюкающий звук, донесенный порывом ветра. Я пошел в ту сторону, откуда он раздавался, и, раздвинув густые ветви, обнаружил большую глубокую яму. Я нагнулся и, Боже мой! что я вижу! Картина, которую я узрел, была ужасной. Бурая свинья огромных размеров заполняла своими объемами яму, неподвижная, в прямом смысле втиснутая в эту яму, а с ее разбухших сосцов свешивались – словно тяжелые гроздья винограда с лозы – с десяток, а то и больше, разноцветных маленьких поросят, которые сосали ее с неописуемой жадностью, я бы сказал, почти с манией. На ее широчайшем хребте, похожем на палубу заброшенного корабля, пять-шесть откормленных крыс разгуливали с триумфально поднятыми хвостами. У беззаботных пассажиров пир шел горой: использовав – как видно – в качестве бура свое острое рыло, они просверлили в толстой шкуре свиньи глубокие дыры, откуда черпали, с наслаждением причмокивая, текучий бело-желтый жир, прерывая это занятие только для того, чтобы то и дело испускать довольные визги. Но то, что произвело на меня самое ужасное впечатление и вместе с тем наполнило меня чувством кошмарного отвращения, – была полная бесчувственность свиньи. Она не только не показывала, что чувствует хоть малейшую боль, но, казалось, ее даже не беспокоит такое нашествие – напротив, мне казалось, что ее скорее забавляет все происходящее. Более того, я помню, как услышал, что и она иногда похрюкивает, ритмично и сладострастно, то вместе со своими детенышами, то вместе с захватчиками. Но действительно ли это были – как я, вероятно, хотел верить – похрюкивания настоящей радости и ликования, или это могли быть крики замаскированной боли и плача?