Гостеприимный кардинал

– Вот, пожалуйста, – сказал я, нервно разрывая бумагу и открывая коробочку, откуда показался маленький ребристый флакончик. – Видишь это? Смотри хорошенько. Больше не увидишь, – добавил я и с силой швырнул его об пол.

Видя, что флакончик остался цел, – он был сделан из стойкого стекла, – я взбесился и начал топтать его, пока не почувствовал, как он превращается в крошки под моим каблуком.

Сладкий запах фиалки наполнил комнату.

– Ее любимые духи! – прошептал он, – а на днях она мне говорила, что вот-вот кончится тот флакон, что вы привезли в прошлый раз. «Вот увидишь, опять он про меня забудет, этот господин Агафий», – кокетничала она. Ради бога, она не должна узнать, что произошло. Она очень расстроится. Мы ей скажем, что флакон разбился случайно.

– Нет – зови ее сейчас же, – повысил я голос, – и скажи, пусть принесет ножницы.

Снова подбежав к чемодану, я вытащил красный шарфик.

– Это было для нее. Но я передумал. Зови ее немедленно. Я требую, чтобы она присутствовала на церемонии. Я хочу, – продолжил я, размахивая и развевая над ним тонким, как паутина, шарфиком с зелеными блестками, сверкавшими в свете фонаря, – чтобы она видела, как я режу его на кусочки, а затем бросаю на вот эту газету, где у меня для нее припрятан ворс, который я выгреб своими руками из-под кровати, и все вместе прямо в печку, в огонь! – погреем наши косточки, а то сдохнуть можно от холода.

Он слушал меня с открытым ртом. Но, несмотря на все свое смятение, он, кажется, понял, по крайней мере, хотя бы часть моих намеков, потому что, по-бараньи взглянув в сторону печки, сказал, словно про себя:

– Боже мой, не горит? Как же так? Значит, я не в ту комнату вас поселил. Все пошло наперекосяк, все пошло к чертям сегодня ночью.

Затем он вспомнил о моем приказе:

– Но как же мне ее позвать? Ее здесь нет, бедняжки. Она ушла в Хору. И птицу с собой забрала!

– Ты сказал «птицу»? Послушай, Феофан, мне не нравится, когда надо мной издеваются. Значит, это она не давала мне всю ночь сомкнуть глаз своим чириканьем. Вы птицу купили? Поздравляю! Значит, не показалось мне, что я увидел клетку на подставке для цветов, когда входил. Но я подумал, что ошибся, у меня глаза от усталости закрывались, и предположил, что это – как всегда – плетеное кашпо для большого горшка с папоротником. Птица – украшение постоялого двора. Я как-то указывал тебе на это. Но сознательные владельцы заботятся о том, чтобы крепко закрывать вечером дверцу клетки, чтобы птица не сновала свободно по комнатам их постояльцев. Или хотя бы не забывают закутать клетку какой-нибудь тряпкой, как стемнеет, чтобы птица не оглушала людей своим визгом.

– Это не мы купили птицу! Ее прислал мой племянник из Англии. Он написал, что заплатил за нее тридцать гиней. Это редкий и очень дорогой вид. Настоящий кардинал. Ах, если бы вы его видели! Ну, все равно скоро увидите. Головка красная, пепельно-голубые крылышки, беленький животик, а поет как соловей! Но как вы его услышали? Пойдемте со мной, я прошу вас, – сказал он и поднялся, – вы сами, собственными глазами увидите, что это правда. Произошло недоразумение. А тут ко всему прочему еще эта проклятая комната – я и сам не понимаю, как вы оказались в этом хлеву. Я приношу тысячу извинений. Что же вы не крикнули мне сразу, как только переступили порог? Ну да, вы были таким уставшим, разве поймешь? И я тоже виноват, надо были идти следом, но я сам был не в лучшем состоянии. Я опять приношу тысячу извинений. Положитесь на меня. Мы все исправим, завтра все будет отлично! Эх, все пошло наперекосяк, все перепуталось сегодня ночью!

Заканчивая, он открыл дверь, и мы вышли в переднюю. Маленькая газовая лампа свисала с потолка и бросала сине-зеленый свет из своей металлической плетенки. На этажерке стоял большой квадратный аквариум с двумя белыми сазанами. Я заметил, что воды было мало и рыбы плавали, косо изгибаясь, половина их брюха и спины торчали наружу, они с трудом удерживали свои толстые головы в воде, чтобы дышать. Мы прошли по коридору, наступая на вздувшийся холмиками линолеум, и, спотыкаясь о них, дошли до двери центрального входа – рядом с ней стояла подставка для цветов, а на ней – большая плетеная клетка с открытой дверцей.

– Довольно, Феофан, – проревел я, видя, что клетка пуста, – ты притащил меня сюда только для того, чтобы доказать, что птица вылетела? Я это вижу. Однако, да будет тебе это известно, сегодня весь вечер она была в моей комнате. И хотя я не смог ее найти, несмотря на все мои попытки, я уверен, что она все еще прячется где-то там – ее щебетание звучит у меня в ушах.

– Нет, господин Агафий. Если вы слышали какую-то птицу в вашей комнате, чего я не исключаю… я хотел сказать, я в этом уверен, – поправился он, – простите, как я мог сомневаться в том, что вы говорите; я вас уверяю, что это не та птица, которая сидела в этой клетке. Это какая-нибудь другая птица щебетала, а не наш кардинал. Бедняга у нас издох, и Эвника взяла его с собой, как я пытался вам объяснить, в Хору. Она понесла его к бальзамировщику и вернется точно не с пустыми руками. Возможно, птица, которую вы слышали, была та же, которую видел ваш друг, живущий здесь, в номере одиннадцать.

– Ты имеешь в виду того, с кем я приехал? Кто тебе сказал, что он мой друг? Мы просто вместе доехали сюда со станции.

Я рухнул на скамейку, стоявшую возле стены, и сделал Феофану знак, чтобы тот тоже садился.

– А раньше он здесь останавливался?

– Нет, это первый и, надеюсь, последний раз. Он объявил мне, что охотник и пробудет около двух недель – будет охотиться на горлиц. Он всю ночь мне спать не давал. «Господин Феофан, – приходит, будит меня и говорит: – У меня в комнате птица. Иди забери ее». – «Дорогой мой господин Стифас, – так его зовут, – нет у нас на постоялом дворе птиц», – отвечаю. «Пойди посмотри, – настаивает он, – она все время крыльями бьет, беспокойная, на столе сидит, на кровати, на оконной ручке, но – безголосая! Она постоянно открывает клюв, но из горла не раздается ни звука».

– Скажи, а ты ходил проверить? Видел ее? Какая она была?

– Ходил. Три, четыре, пять раз, но ничего не видел. «Господин Стифас, где именно вы видите птицу?» – осмелился я спросить его. «Ну вот же, ты что, окосел, милый человек, не видишь ее? Такая огромная откормленная желтая иволга! Только не поет, бесстыжая. Издевается она над нами, что ли, или язык ей отрезали? – говорит он мне в первый раз. – Вот она, сейчас спрыгивает с кресла и прогуливается по полу. Наклонись, посмотри на ее помет».

– Которого, конечно же, не было, – прервал я его.

– Увы! Я не хочу скрывать от вас мой страх, я почувствовал, что у меня крыша едет, когда, наклонившись, с ужасом обнаружил, что на полу поблескивает пятнышко помета! Я даже разглядел его форму и цвет. Оно было продолговатым и пепельного цвета, только на самом верху его кончик выдавался, как маленькая белая шапочка! Однако птицы я по-прежнему нигде не видел. «Вон там, наверху, смотри, сейчас она порхает под потолком, вокруг люстры, – продолжал меня мучить господин Стифас, – вот она, сейчас села к тебе на плечо», – он каждый раз показывал мне разные места, где, как ему представлялось, находилась птица. Вы понимаете, в какое трудное положение он меня поставил, как же мне было перечить ему? К тому же существовало это пятнышко. Кроме того, клиент ведь всегда прав, а бедный хозяин должен терпеть его странности, вы же сами меня этому научили, – ну, я и притворился, что тоже вижу ее, вытащил полотенце из передника, – я впервые заметил, что поверх рубахи у него был надет коричневый передник, – и тряс им в ту сторону, куда он показывал, чтобы якобы прогнать ее, пока в один прекрасный момент он не взял свой карабин, не вставил патрон и не начал целиться в воздух, готовый выстрелить, положив палец на курок. Тут я: «Нет, умоляю вас, господин Стифас, – говорю ему, – ради бога, не надо выстрелов на постоялом дворе, это неподходящее место для охоты, вы меня уничтожите, здесь же есть и другие постояльцы», – мне пришлось соврать, так как кроме вашего превосходительства никого нет. «Хорошо, – говорит он мне, – тогда я попробую, может, получится поймать ее сачком», – он приехал, как я говорил вам, на охоту и притащил с собой все свои орудия: кожаные мешки, ремни с патронташем, бурдюки для воды, силки, сети. И так до последнего раза, когда я пошел к нему: «Я только что открыл окно и, наконец-то, смог ее прогнать, – сказал он мне, – ты мне пока больше не понадобишься». Но на самом деле он выглядел не очень убедительно. Он сказал это с очень задумчивым видом. Его блестевшие глаза были пригвождены к одному из углов стола, и я уверен, что он по-прежнему видел что-то, чего я увидеть не мог…

Я умоляю вас, господин Агафий, помогите мне, я потерял терпение. Я скоро с ума сойду. Я не могу осмелиться вернуться к себе, лечь в своем уголке, от страха, что он опять начнет все сначала. И вот еще что меня мучает – как я мог это упустить, Боже мой, я никогда себе этого не прощу, – почему мне не хватило смелости, почему я поколебался в последнюю минуту и не схватил помет пальцами, чтобы быть полностью уверенным? Временами я боюсь, что это был лишь плод моего воображения или что меня заколдовал этот подлец… Но, если предположить, что он и правда обладает такой дьявольской силой, почему тогда у него не получилось заставить меня увидеть и птицу? Нет, наверное, помет был на самом деле, – а вы что скажете? – тогда я чувствую огромную вину, что не потрудился помыть пол, что было моей обязанностью.

– Приди в себя, Феофан, – сказал я ему сочувственно, – эти противоречивые мысли, теснящиеся в твоей голове, не что иное, как результат изнурения и возбуждения, следствие твоих переживаний по поводу смерти птицы, разлуки с Эвникой и чрезмерной чувствительности. Ладно, я задним числом оправдываю тебя и прощаю за неуместный вопрос о содержимом моей корзины. У тебя голова шла кругом, и ты искал какое-нибудь логическое объяснение этим событиям. Ты бы успокоился, если бы убедился, что я везу птиц, потому что тогда, это совсем не маловероятно, какая-нибудь птица могла убежать и гулять по комнате гостя, найдя там прибежище. На тебя все скопом навалилось. Неудивительно, что ты сломался… Чтобы тебя утешить, я расскажу историю, случившуюся как-то со мной, и ты увидишь, что я был в гораздо более скверном положении, чем ты.

Однажды в полдень, пять-шесть лет назад, в городе, где я живу, было внеочередное заседание городского совета, в нем вместе с прочими почтенными гражданами принимал участие и я. Итак, мы собрались за круглым столом, чтобы обсудить важный вопрос, решение его требовало осмотрительности и тонкого, галантного руководства. Было обнаружено какое-то мошенничество при реализации и распределении угля на фабрике, принадлежавшей городу, по производству светильного газа. Дилемма была в том, надо ли раскрыть или скрыть растрату и без лишнего шума выгнать виновного, не впутывая органы правопорядка. Принять решение было нелегко. Я, смертельно устав от многочасового и шумного спора, неосознанно, от нечего делать, засунул себе в рот металлическую скрепку, которую давно нервно теребил в руках, и стал ее жевать – в какой-то момент я чувствую, как она выскользнула у меня между зубов, упала на землю, и я потерял ее. Скоро вопрос должен был быть поставлен на голосование, и мое внимание должно было быть сосредоточено. Но, скажи-ка, как мне было сосредоточиться, когда мне вдруг пришла идея, что скрепка не упала на ковер, как можно было логично предположить, но что я запросто мог ее проглотить, принимая во внимание то, что ее исчезновению предшествовало, я забыл тебе об этом сказать, мое сильное, шумное чихание. Меня охватила паника, но обстоятельства не позволяли мне ее выразить. И тогда началось мое великое мучение! С одной стороны, я пытался следить за тем, что говорили другие советники, так как я был обязан каждый раз отвечать на их вопросы, а с другой стороны, у меня из головы не шла траурная мысль, что вот и все, все кончено, я обречен, я представлял, как острые края скрепки, ведь они развернулись, пока я теребил и жевал ее, вонзаются в мой желудок, – и даже если они, думал я, выскользнут оттуда, то уж точно вопьются ниже в мои кишки, так что хорошей тебе поминальной кутьи, Агафий! Надо также добавить, что я стал ощущать несильные, но острые боли в желудке, превратившие мои страхи в почти уверенность. «Пюре, Агафий, – ты должен немедленно съесть глубокую тарелку пюре или просто вареной картошки, если хочешь спастись, – говорил я про себя, – это твоя единственная надежда!» Я вспомнил, как где-то читал, что в подобных моему несчастных случаях пюре – единственное противоядие. Но скажи мне, как я мог осмелиться попросить о такой вещи, принимая во внимание обстоятельства, которые я тебе описал? Итак, от безнадежности я уронил карандаш на пол и сразу же наклонился его поднять, притворяясь, что якобы исправляю свою неловкость, а на самом деле я гляжу в оба, с отчаянием разыскивая потерянную скрепку! Но проклятая скрепка не показывалась нигде в поле моего зрения (этому, конечно, способствовал и сам лохматый ковер, вроде пятнистого шерстяного одеяла), и в довершение моего отчаяния я с силой наседаю на не столь уж крепкий стул, тот, как я правильно предположил, не выдержал неожиданного давления моего тела – с треском оторвалась одна его ножка, стул подкосился, и я рухнул на пол. Воспользовавшись общей суматохой и замешательством от моего падения, я принялся ползать на четвереньках под столом. Излишне говорить, что скрепка нигде не нашлась, что потом я пережил два кошмарных дня, в сомнениях, проглотил я ее или нет, и что мое безволие – как и твое в случае с пометом – из-за боязни принять правду победило страх, не позволив мне в итоге – как следовало бы – сделать рентген.