Призраки дома на Горького

Нож гуркхов

Все стремительно шло к выпускным. Дома у Кати начали серьезно задумываться, что девочке делать после школы, куда направиться. О медицинском никто уже не мечтал, неподъемное это оказалось дело. Даже если Катя успешно сдаст биологию и русский, то химия станет тем самым длиннющим минусом, который сразу и срежет все дальнейшие усилия, так она и заявила. Нет, нет и нет, все эти валентности, альдегиды, перекиси и формулы не лезли ни в какие ворота, а тем более в ее голову. Катя эти названия запомнить не могла, не то что объяснить. Из всей химии, возможно, справилась бы только с Менделеевым, и то скорее с его биографией, от него лично плавно перейдя к дочери Любови, супруге великого Александра Блока, и далее утонув в прекрасной поэзии Серебряного века. Но связь с медициной тут совершенно не прослеживалась, а если и да, то чересчур опосредованно. Медицина так и осталась в стороне.

– Может, МГИМО? – предложил, закурив, отец. – Языки – это твое, выучишь несколько, получишь прекрасное образование в целом, а потом сможешь заняться международной журналистикой. Или пойдешь в дипломатию. – Они с Аленой только что вернулись из Индии – сплошные впечатления, а не поездка, сказали. Роберт привез оттуда странный сувенир – необычный закругленный нож в потертом кожаном чехле, который подарили ему на одной из встреч.

– Там так необычно проходили мои выступления, – начал рассказывать отец, поигрывая пепельницей и раскручивая ее на столе, как карусель, но слегка, чтобы не улетучивался пепел. – Приехали в один город недалеко от Дели, как раз на литературную конференцию, и каждый член делегации должен был провести открытый вечер, почитать стихи, ответить на вопросы тех, кто пришел. Ну и представьте себе: жара, градусов 40 в тени, выжженная поляна, посреди какое-то могучее невиданное дерево, в тени которого сидит человек 30–40, все на земле, никаких стульев. И у меня почетное место у этого толстого, необъятного ствола, по которому ползают невиданные насекомые – подойти страшно. Со мной стоит переводчица. Система такая – сначала я читаю несколько строчек стихотворения, потом помощница переводит. Но продолжать читать дальше я сразу не могу, потому что зрители должны этот перевод усвоить, переварить и, что интересно, обсудить. Вот они сидят, слушают ее, кивают головами и начинают обмениваться между собой впечатлениями. И только когда они всласть накивались, я могу продолжать читать дальше. Это странное выступление растягивается очень на долгое время. За два часа я успел прочитать всего лишь три стихотворения. И вот вижу, встает один худой старик, в тюрбане, в длинной белой робе, подходит ко мне, пока все остальные обсуждают услышанное, демонстративно поднимает свою рубаху и достает из-за пояса нож. Все, думаю, что-то ему в моих стихах не понравилось, и до такой степени не понравилось, что сейчас просто возьмет меня и зарежет. И вот он приближается ко мне с каменным лицом и с ножом наперевес. Я замер. А он подходит и двумя руками, с поклоном вручает мне этот ножик со словами: «Я столько лет прожил, но никогда ни с кем не был так согласен, как сейчас с вами, иноземцем. Даже с женой так не соглашался. Какие прекрасные слова – “чем больше отдаешь людям, тем больше им становишься должен”, как это правильно, как честно и по существу. И как красиво и точно звучит – “карандаш спорит с бессонницей”, немногие так образно выражают свои мысли… Сколько мудрости в ваших мыслях, друг. – И вкладывает этот нож мне в руки. – Это нож моего деда, он был гуркхом, солдатом, одним из лучших. Память о нем. Вы чем-то с ним похожи, хоть вы молодой, а он был древний старик, когда оставил меня. Вы, как и он, думаете обо всех, а не о себе. Я решил отдать этот нож вам». – Роберт взял нож и вынул его из чехла. На чехле было еще два потайных кармашка, где были спрятаны маленькие, почти игрушечные остренькие ножички, точные копии родителя. – Я узнал про него, про этот нож. Называется смешно – кукри. Сами гуркхи свой нож обожествляют и приписывают ему самые необычные свойства, этот нож для них – талисман. И форма у него соколиного крыла, видите? – Нож действительно напоминал крыло птицы, изгиб был довольно крут и необычен для лезвия.

– А эти, маленькие? – спросила Катя. – Чтоб точить большой?

– Наверное. А иначе зачем? Вот такие дела, девочки мои. Таких подарков мне еще никто и никогда за стихи не дарил. – Роберт снова глубоко затянулся, сигарета до половины превратилась в пепел, который не удержался и невесомо обрушился на стол. – Грамоты, награды, подарки, даже золотой венок был, вон стоит… А чтоб так, на другом конце света, в таком порыве и так понять… впервые… На письменный стол положу, пусть рядом со мной теперь лежит.

Застольных рассказов после поездок было всегда много, Роберт впечатления эти тщательно собирал, выдерживал, давал им, как вину, отстояться и созреть, и спустя какое-то время они приобретали совершенно другую форму, ложась на бумагу в виде путевых заметок, но чаще – стихов о том, где был, что видел, как оно там:

Жизнь,
в которой все не просто
(свеженький пример
беру),
начинается с вопроса:
«Ну
и как там
кенгуру?..»
Дальше – больше,
дальше – эхом,
колыхаясь на ветру:
«Из Австралии
приехал?!
Лихо!
Как там
кенгуру?..»
Где-то посредине ночи
трубка
прыгает в руках.
Старый друг звонит из Сочи:
«Ты вернулся?
Ну и как?..»
Я,
пыхтя и сатанея,
мямлю что-то
о Сиднее.
Он рокочет:
«Брось муру!
Расскажи
про кенгуру…»
Я охрип.
Меня морозит.
Дочка
будит поутру:
«Пап,
учительница просит
что-нибудь
про кенгуру…»
Дверь звонит —
в лице меняюсь.
В дом забился,
как в нору.
Стоит выйти…
«Извиняюсь…
Все же…
как там…
кенгуру?»
Пусть летит над миром бренным
мой осатанелый
крик:
Кенгуру?
Читайте Брема.
Бре-м-а!
Умный был старик!