Призраки дома на Горького

Хорошие новости

Квартира Крещенских опустела – птичка вылетела из гнезда. Пока ждали заселения в новый кооперативный дом на «Аэропорте», молодым сняли на время жилье в далеком далеке – аж на Мосфильмовской, в одном из первых, недавно построенных круглых домов. Хотели этими кругляшами разнообразить вид Москвы, не все ж советскому человеку в хрущевках жить! Их, таких круглых, планировали к Олимпиаде возвести ровно пять штук, по количеству олимпийских колец, но идею эту быстро похерили – жильцы жаловались на неудобства, дом трещал по швам, мебель отъезжала от стен, ни один косяк не был ровным, все было решительно перекошено. Вся мебель в квартире отстояла от стен довольно далеко, вид был неуютный, выпирающий, какой-то недоделанный и временный. А все почему? Правильно! Круглый дом – и ни одного прямого угла в комнатах. В этом доме вообще не было ничего прямого! Характерным звуком в доме был ежедневный грохот передвигаемой мебели – соседи старались обнаружить более или менее прямые отрезки в стенах.

А еще казалось, что архитектор, задумывая эти нежилые колеса, выискивал самую сильную в Москве розу ветров, чтобы поместить эту домину прямо в ее центре. Дом был как магический круг с многочисленными арками, войдя в одну из которых ты уже не был уверен, дойдешь ли невредимым до своего подъезда или тебя на жуткой скорости вынесет из противоположной арки на пустырь. Особенно страшно было зимой, когда лед… – та еще картина. Помимо этого, молодец-архитектор решил собирать звуки и голоса в этом его детище – если один ребенок тихо, почти шепотом звал маму на детской площадке, то звук его лепета летел, подхваченный силой ветра, бился, как пинпонгов шарик, о круглые стены и долетал до каждого окошка диким великанским голосищем! Лай собак, веселые пьяные песни, старушечьи сплетни и даже шепот влюбленных – все это собиралось со всего двора именно в твои уши, и тебе никогда не удавалось побыть у себя в квартире в одиночестве, голоса преследовали повсюду. Да, звуки в том круглом дворе отзывались таким оглушительным эхом, что хоть уши ватой затыкай, шумовой фон шел постоянно. Ко всему прочему, до центра добираться было слишком сложно и долго: дом стоял на отшибе, автобуса не дождешься, заледенеешь или сжаришься, а до метро сорок минут пешком, куда это годится? Но решение с арендой все равно приняли верное – надо было детям приглядеться друг к другу, как-то притереться в быту, хозяйство начать, а как иначе. А остались бы на Горького, Лидка и взяла бы на себя обслуживание еще и «детишек», зачем это в ее-то возрасте?

Пожили Катя с Дементием в круглом доме совсем недолго, вскоре подоспел свеженький, выцыганенный Робертом писательский кооператив, свой, двухкомнатный, в районе метро «Аэропорт». Добротный такой район, изначально заселенный писателями всех званий и мастей, от Симонова до Галича, с литфондовской поликлиникой, ателье и своим детским садом. До детского сада было, конечно, еще далеко, не в географическом, конечно, а в сугубо моральном плане – Катя детей очень хотела, но не срочно, в принципе, года через два, может, и тогда пожалуйста. А еще лучше после института. Так, во всяком случае, ее все уговаривали, да и она понимала, что это правильно.

Но подождать два года не получилось, Катя забеременела почти сразу. Муж отреагировал радостно и бурно, но быстро сдулся и оказался растерянным и ошеломленным. Родители и Лидка мгновенно засияли, но восприняли эту новость как и не новость вовсе, а как закономерное событие, которое обязательно следует через пару месяцев после свадьбы, словно точно знали, что именно сейчас это и должно произойти, так у них и было заранее задумано.

Сама Катерина была ошарашена и не могла понять, как ей быть дальше. Она, несомненно, прекрасно знала, откуда берутся дети, но одно дело – читать об этом в медицинских книжках, а другое – почувствовать интересные изменения в своем собственном теле, те чуть заметные намеки, которые с первых же дней природа начала рассеивать по ее юному организму. С одной стороны, она, как вполне законопослушная девочка, восприняла эту новость как данность – если забеременела, надо рожать, выбора нет, она об этом уже начала задумываться, хоть и сама была еще почти девочкой. С другой – а другая сторона казалась пока более убедительной – инфантильность, детский страх боли и неокрепшая женственность забивали основной природный инстинкт размножения – Кате было страшно и все тут, она не очень-то и понимала, как реагировать, страх пока переполнял ее и затмевал все остальные чувства. Часто, да что часто, почти ежедневно после института они с Дементием заходили к родителям на Горького – оторваться от семьи целиком и полностью пока не получалось, особенно сейчас. Пока Дементий с Робертом ездили по каким-то важным делам – Дементий в роли водителя, – Катя засаживалась с мамой и бабушкой на кухне, где под бравурные советские песни, доносящиеся из вечно включенной радиоточки, обсуждали насущные женские проблемы.

– Не знаю как-то, мне пока страшно, очень хочу, но боюсь, куда все это сейчас? – Катя села, прижавшись к матери, и та почувствовала мелкую девчонкину дрожь. Лидка от плиты посмотрела на эту сентиментальную картину – мадонну с великовозрастным беременным младенцем – и невольно улыбнулась. Она теперь неосознанно готовила любимые Катюлины блюда, даже в дни, когда ее не было. А уж если знала, что дети зайдут, то часам к трем, к их возвращению из института, все уже стояло на столе – бульончик или постный борщ со сметаной, жареная картошечка, мелко порезанная, соломкой, с куриными котлетками или ее любимые макароны с сыром. Лидка очень по Кате скучала, даже если та приходила ежедневно. Нежность, накопленная за долгую жизнь, требовала постоянного применения, хоть домашние, особенно Лиска, с лихвой ее получали. Она, эта нежность, выплескивалась через край, расплывалась вокруг, каким-то невероятным образом вбрызгивалась в воздух, окружающий Лидку. Ее можно было ощутить, хоть такое и казалось странным. Ни слов никаких не надобилось, ни жестов, только взгляд, бабушкин лучистый взгляд, проникающий в самую душу. Все замечательные качества каким-то невообразимым путем соединились в одной этой женщине, это была настоящая эссенция всего истинно женского, и если можно было бы каким-то волшебным образом Лидку разбавить, то хватило бы еще на сотню богинь. Но именно нежность затмевала все остальные.

– Попривыкнешь, солнышко мое, мыслями успокоишься, еще неделька-другая пройдет – и ты почувствуешь, что уже не сможешь жить без этой крохотульки. Размером с зернышко сейчас, наверное, да? Всего-то ничего, а его уже все любят, прямо пропитано все любовью. И я его люблю. И Дементий. И мама с папой. Даже Лиска. Это самое большое счастье, которое Бог дает. – Лидка, старейшина семьи, стояла над своими птенцами – дочкой, внучкой и еще одной зарождающейся, неизведанной пока, маленькой, наполненной жизнью точкой, – как орлица в гнезде, закрывая крыльями, оберегая и защищая. – И бояться совсем не стоит, это нестрашно, так задумано природой… – Лидка поцеловала Катю в темечко. – Если б ты знала, как я до сих пор себя корю, что еще штук десять таких, как Аллуся, не нарожала! А ведь были все для этого возможности! Нет, я, видите ли, танцевала! Ума нет – считай, калека! Представляешь, какое счастье бы произошло! Хотя и понимаю: таких, как твоя мать, не бывает и быть не может! Жар-птицы в стаях не летают! – И Лидка чмокнула на этот раз уже Алену.

Алена с улыбкой посмотрела на мать и прислонилась головой к ее груди, другой же рукой провела по длинным дочкиным волосам, стараясь успокоить ее и вселить уверенность.

– Все счастливые женщины проходят через это. Именно счастливые, – сказала она. – Ты представь на секунду, что в семье нет детей… Это же ужасно, это настоящая беда! Я помню, как мы с папкой обрадовались, когда узнали, что ты у меня родишься! Хотя лет мне было, конечно, немногим больше, чем тебе сейчас… И на радостях пошли в кафе и объелись мороженым, отметить так решили, дурачье. У меня потом неделю горло болело, даже голос пропал.

Катя притихла, прильнула к маме, вжалась в нее, чувствуя защиту и опору, слушая ее тихий, чуть хриплый, но уверенный голос, предназначенный только ей одной. Алена все гладила и гладила дочкины волосы, зная, что пуповина, когда-то связывающая их, не обрывается, просто становится длиннее. Она говорила простыми словами, совершенно не поучая, тепло и с присущим ей юмором: и у тебя так будет, Козочка, ничего не бойся, все будет хорошо! Вы еще не раз с Дементием в кафе пойдете праздновать, вот увидишь! Только мороженым не обжирайся!