Призраки дома на Горького

Институт

Катя окунулась в новую, совсем уже взрослую жизнь, откуда Ирка окончательно исчезла, снова уйдя в подполье и почти никогда не отвечая по телефону. Ну да ладно, Катя понимала, у всех уже свои проблемы, навязываться она не любила, да и чего ее дергать лишний раз – надо будет, объявится. Теперь она сама осваивалась на новом месте и по новому адресу, Метростроевская, 53, в роскошном старинном здании прямо на въезде на Крымский мост. Здание института было намоленным, все сто с небольшим лет, с тех пор как оно было построено, тут всегда учились: сначала был лицей Цесаревича Николая, где, как выразился один из историков Москвы, был устроен «юридический факультет с гимназией для детей высших классов общества, питомник царских сатрапов, получавших здесь образование и светский лоск». После революции учились тоже, но уже, видимо, другому: здание отдали Институту красной профессуры. «Красная профессура» – звучало загадочно, но как-то глупо, решила Катя. А что касается «питомника царских сатрапов», то МГИМО так им и остался.

Модненькая джинсовая курточка – предмет зависти всех подружек

Вход в институт, да и сам институт тоже, был как бы припрятан, Крымский мост нависал сбоку, опасно близко, окна второго этажа выходили прямо на магистраль, машины по которой мчались в двух шагах от здания. Вся пыль и грязь от автомобилей падала вниз и скапливалась у входа. Грязно у дверей было всегда, как ни убирай. А с боковой стороны стоял еще один мост, видимо, без названия, эстакада, которая соединяла Метростроевскую с Комсомольским проспектом. Поэтому всю помпезную красоту здания, как когда-то задумывал архитектор, было не разглядеть: фасады его прикрывались возвышающимися с двух сторон мостами и само оно выглядело слегка притопленным, что ли.

Но в целом расположение оказалось невероятно удобным: четыре остановки по прямой на метро, от выхода со станции до институтской двери – пять шагов, буквально пять, Москва-река со всякими прогулочными теплоходиками – в ста метрах, а Парк культуры имени Горького с аттракционами, ларьками и лавочками – через мост, одно удовольствие погулять, вернее, прогулять пару. Хотя Катя совсем этим не злоупотребляла.

Так и вошла в некогда величавое здание на Крымском Валу. Все было поначалу странным, непривычным, подозрительным. Никто не проверял присутствие студентов на лекциях – как так, никакого контроля, просто надежда на сознательность. Приходилось соответствовать, если доверяют – иначе никак. Учеба в институте ее закрутила, стала отнимать все время, и лишнего почти не оставалось. Приходила домой и падала замертво от усталости. Семинары, лекции, учителя, и не обычные, а сплошь доценты, кандидаты и профессора, а самое главное, что грело взор и заставляло трепетать сердце, – сто пятьдесят мальчишек на всего-то двенадцать девочек на курсе. Охотничий возраст еще никто не отменял. Факультет-то был «мужской» – международные отношения со всеми вытекающими. Но ее сразу разыскал Дементий, напомнив о себе длинными кудрями и красным, бросающимся в глаза свитерком. Он поступил на международную журналистику, учился теперь в этом же старом здании, и ничего не мешало ему встречать Катю после каждой пары у двери аудитории. Брал измором.

Факультет международных отношений считался элитным, самый что ни на есть «питомник», а чуть пониже и пожиже на воображаемом олимпе негласно находились еще достаточно молодые факультеты международного права и международной журналистики, ну и где-то там внизу барахтался девчачий факультет международной экономики – так это вообще ни о чем, стыдно признаваться, что оттуда, фыркали те редкие девочки, которым удалось пролезть по блату на элитные факультеты. И вот там, на МЭО, были сплошь девчонки, которых на МО пренебрежительно называли мэшницами. А уж если хотели подчеркнуть особо снисходительное или даже брезгливое к ним отношение, то долго тянули «э» – мэ-э-э-эшница, – намекая на овцу или козу, уж кому как нравится. А «мошница» звучало гордо! Но Катя своей принадлежностью к высшей факультетной касте совершенно не кичилась – да, с МО, да, на дневном, и что из этого? Катя в эти кастовые игры не играла, приучена не была и все ахи и охи по этому поводу пресекала. Она определенно была счастлива, что оправдала родительские ожидания, что наполучала на экзаменах сплошные пятерки, хотя обещали «протолкнуть» и с тройками.

С предметами разобралась достаточно быстро, поняв, что все многочисленные истории – КПСС, государства и права, политических учений, политэкономии – надо спокойно, планомерно сдавать, особенно не заморачиваясь, а сосредоточиться на языках, на том, что останется на всю жизнь.

Поначалу язык дали учить странный, мало на какой другой похожий. Распределили Катю на исландское отделение, ее, естественно, не спросив, никого ни о чем вообще не спрашивали, просто ткнули пальцем в листок с расписанием на доске у деканата – и все. Она начала ходить на исландский даже с некоторым энтузиазмом, добросовестно просиживая на уроках и крутя головой, как полярная сова, туда-сюда, следя за указкой учителя. Еще одну неделю внимательно вслушивалась в незнакомые слова и звуки и выучила-таки, с ее точки зрения, главное – Afsakið, ég heyrði ekki hvað þú sagðir («Простите, я не расслышала») и Hvernig hefurðu það? («Как дела?»).

А потом подумала: ну выучит она исландский целиком и полностью и что тогда? Будет всю жизнь связана языком одного небольшого острова, где ни тебе великой литературы, ни более или менее известных поэтов, ни современных талантливых певцов, и что это будет за жизнь переводчика? Что переводить? Туристам про красоты исландских вулканов и озер? Сомнительное удовольствие. То ли дело, скажем, французский – мало того, что красивый и картавый, так на нем еще и полмира разговаривает и можно будет заняться и художественными переводами тоже! Так что исландский в одночасье пошел лесом, а Катя подсела на франсэ. Сходила в деканат, пожалилась тетеньке, которая занималась распределением по языковым группам, объяснила ей все ясно и понятно и получила высочайшую индульгенцию на изучение французского.

Те студенты, которые учили французский, назывались незатейливо – французы. Было в институте еще очень много других «национальностей», а точнее, кланов. Кланы выпендривались друг перед другом на вечерах соответствующих кафедр – скажем, кафедра французского против кафедры английского. Художественно переводили довольно наивную, но милую студенческую мгимошную песню, практически институтский гимн, написанный несколько десятилетий назад, но все еще прекрасно живущий среди студентов:

Над Москвою рассвет клубится,
Облака над Москвою летят.
И у берега, как страницы,
Волны тихие шелестят.
Скоро утро Москву осветит,
Скоро все мы сюда придем.
По привычке нас шумом встретит
Наш большой и любимый дом.
Старый дом у Москвы-реки:
Коридоры, площадки, звонки.
Пусть идут года – будем помнить всегда
Старый дом у Москвы-реки.
В жизни было забот немало,
Нам порою мешала весна.
Не всегда нам легко бывало
Каждый час оправдать сполна.
И когда-нибудь, лет под сорок,
Дипломату взгрустнется на миг,
Вспомнит тихий страничек шорох,
Вспомнит старых друзей своих.
Переулки, мечты, бульвары,
Полуночные огоньки…
Снова в памяти встанет старый
Институт у Москвы-реки.
Над Москвою закат дымится,
Облака над Москвою летят.
И у берега, как страницы,
Волны тихие шелестят.

Но поскольку Катя учила два языка – французский был новый, а английский она уже отлично знала со школы, то в кланы эти не входила, а так, была сама по себе. Преподаватель их французской группе достался знатный – сама Ирина Николаевна Попцова, один из авторов самого известного учебника французского. Авторов у учебника было два, Попцова и Казаков, так бедную Ирину Николаевну так и прозвали – Попцова-Казакова, типа, ходячий учебник. Шкур со студентов она драла не семь, а семьдесят семь, на уступки никогда не шла и ни в чье положение не входила – язык надо было знать на отлично! Допытывалась до малейших языковых нюансов, копала и копала, создавая иллюзию, что студент в конце концов сам доходит до истины, радовалась, когда пятерка была заслуженной, и расстраивалась, если приходилось ставить неуд. А еще показывала прекрасные французские фильмы без дубляжа… Заводила свою маленькую группу в лингафонный кабинет, рассаживала по кабинкам, давала сигнал, когда надеть наушники, тушила свет – и все, Катя уносилась из Москвы на пропахшие кофе и круассанами парижские улочки, моментально сходя с ума от главного героя, кем бы он ни был – обаятельнейшим Луи де Фюнесом, богоподобным Аленом Делоном или легендарным увальнем Жаном Габеном, которого так любила Марлен Дитрих. Как это было необычно и правильно, как прониклась Катя французским кино с его черно-белой эстетикой и удивительным, ни с чем не сравнимым шармом. Слова, даже чуть различимые и почти неслышные, направленно шли ей прямо в уши, совершенно не распыляясь по воздуху и не расходуя смысл. Малейшее придыхание, любой нюанс, каждый оттенок голоса слышался четко и ясно, и уж если хотелось понять, что говорит тебе – и только тебе – этот шикарный мужчина с экрана, то уж будь любезна его понять!

А насколько теперь иначе звучали французские песни, когда смысл их был понятен! Шарль Азнавур, Жильбер Беко, Жак Брель, Мирей Матье и некрасивый, но такой шикарный Джо Дассен с его потрясающим и проникающим шепотом:

Tu sais, je n’ai jamais ete aussi heureux que ce matin-la
Nous marchions sur une plage un peu comme celle-ci
C’etait l’automne, un automne ou il faisait beau
Une saison qui n’existe que dans le Nord de l’Amerique
La-bas on l’appelle l’ete indien
Mais c’etait tout simplement le notre
Avec ta robe longue tu ressemblais
A une aquarelle de Marie Laurencin
Et je me souviens, je me souviens tres bien
De ce que je t’ai dit ce matin-la Il y a un an,
y a un siecle,
y a une eternite
On ira ou tu voudras, quand tu voudras
Et on s’aimera encore, lorsque l’amour sera mort

И Катя, в сотый раз слушая эту песню, такую непохожую на все то, с чем встречалась раньше, верила, что Дассен поет не о ком-то, а о себе и что действительно никогда не был так счастлив и влюблен, как в то утро, когда они гуляли по пляжу… И она была в длинном платье и так напоминала чью-то там акварель… И дальше:

И я помню, да, я очень хорошо помню, что я
Сказал тебе там, тем утром,
тому назад год, век, вечность…

И Катя знала, она точно знала, что он мог сказать ей, той, потому что сама была готова это услышать! Как она смаковала это восхитительное французское произношение, как быстро и навсегда влюблялась во все, что было связано с Францией! Кто бы намекнул ей в школе, что она будет в таком восторге от изучения языка, она бы покрутила пальцем у виска. Но тут бежала на занятия, словно от них зависела вся ее будущая карьера, да что карьера – сама жизнь! Даже Дементия уговорила взять французский вторым языком!

Продохнуть было некогда. В этой взрослой жизни радовало все, она так выгодно отличалась от той, школьной, которая, казалось, уже давным-давно ушла за горизонт и почти ничем о себе не напоминала. Эта дурацкая школьная форма, ершистая колючая шерсть, как бы цвета шоколада, но на самом деле говнища, с блеклым воротником, типа скромным, монашеским, не допускающим кружавчиков и завихрений (а Катя страсть как не любила жить под копирку, очень уж хотелось отличаться от других ходячих коричневых форм), эти тупые правила, никому не нужная математика, оскорбления, которые приходится терпеть от учителей, бессмысленные домашние задания, эта безысходность, когда всеми силами глушат индивидуальность и уверяют тебя, что ты серый и ничтожный, а ты должен это безропотно глотать, это унижение, которое запомнится на всю жизнь и прочее, и прочее, и прочее. Все как в страшном сне. Кате иногда и снились такие страшные сны, почти кошмары, когда она стоит у доски на виду у всех, и родителей, и учеников, а химичка, их классная, стоит почему-то на курьих ножках, как избушка, смотрит так на нее ехидно и говорит: «А сейчас Крещенская определит нам молекулярную массу соединения CaCO3» – или еще что-то в том же духе. И все, сердце начинает колотиться, руки холодеют, голос пропадает, под коленками мелкая трясучка, значит, пора просыпаться. Но проснуться она никак не может, а химичка от нетерпения начинает гарцевать, исполняя адскую чечетку и постукивая острыми курьими когтями по паркету. Люди исчезают, растворяются, остаются только они вдвоем – маленькая испуганная Крещенская у доски и химичка, общипанные курьи ноги у которой все растут и растут, и невыносимый этот скрежет усиливается с каждой секундой, заполняя все вокруг…