Призраки дома на Горького

Балтийские каникулы

В общем, девочки были пристроены, и вздохнули все – и Катя, и мама с папой, и Лидка, и даже Лиска, которая наконец получила сестру в свое распоряжение, несмотря на интриги няньки. До учебы оставалась еще куча времени, и Крещенские, как водится, решили взять свой законный месяц на отдых под Ригой, в Доме творчества на Балтийском море. Схватились и покатились. Получилось это все достаточно спонтанно, свободных номеров уже почти не осталось, но всем удалось разместиться более или менее прилично. Робочка с Аленой – отдельно, на высоком этаже, ближе к звездам, в главном корпусе, кабинет-спальня, так сказать. Лидка – в маленькой комнатке на втором этаже этого же корпуса. Катю на этот раз отселили в один из коттеджей на большой территории Дома творчества – в почти игрушечный двухэтажный «шведский домик» в тенистой, заросшей мхом и папоротником части парка. В домике этом когда-то жил Паустовский, а перед входной дверью на цементном полу сохранился отпечаток ножки хозяйской дочки, кому этот коттедж и был в свое время подарен. Комната Кати была похожа на каюту корабля или даже на купе поезда, вставала туда одна кровать с тумбочкой, а все вещи предлагалось вешать на огромный толстый крючок, привинченный к двери. Но Катя была счастлива – ее свобода, ее почти взрослая жизнь начиналась с этой самой каморки с крошечным иллюминатором вместо окна!

И началась отдыхательно-рабочая жизнь. Роберт всегда много писал в Дубултах, балтийский воздух был для этого чрезвычайно благоприятным. Он-то, в отличие от его девочек, ехал в Дом творчества не на отдых, а на работу. И распорядок дня был рабочий. В девять-десять начинался завтрак в большом дальнем зале со стеклянными стенами: сидишь, словно в саду, а вокруг вкушают и чавкают столпы советской литературы. Утром обычно давали свежайший творог или сырники, местный сыр с тмином, нарезанный волнистыми треугольничками, крестьянский завтрак – тушенную с луком и шпиком картошку, залитую яйцом наподобие омлета. Кофе с молоком, чай из титана. И меню, которое надо было заполнить на следующий день. Названия блюд были странными, но ставшими уже родными за столько-то лет – суп «Шелестень», например. В супе ничего особенно не шелестело, это были скорее щи из кислой капусты с какой-то крупой. Или луковый клопс, бигос, бубертс, скажем, – всякое такое, милое уху и желудку, с буквой «с» на конце. Алена все эти блюда по-своему улучшала, добавляя куда сметанки, куда варенья, куда подсыпая припасенных грецких орехов, которые всегда привозила с собой. Обязательно в поездку брала и любимый соевый соус, который подливала почти во все блюда к месту и не к месту, а могла и выпить стопку голого, даже не крякнув. Видимо, в организме постоянно не хватало чего-то солененького.

После обеда отдыхали кто как умел: кто спал, кто работал, кто расписывал пульку, кто шел на пляж протрястись, так сказать, после застолья. Гуляли часами, доходили до каких-то ручьев и заброшенных, необжитых уголков, шастали в Яундубулты выпить бочкового пива в самой известной на всем побережье шашлычной.

Обстановка в Доме творчества была всегда легкой, необычной, творческой, удивительной. Часто приезжал актер Михаил Козаковский и сразу приглашал друзей в холл на девятый этаж, где, закрыв шторы от белого балтийского солнца, по-обломовски полулежа на диване, читал стихи, глядя на остальных полуприкрытыми выпуклыми глазами. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Корнилова, Сашу Черного – его натренированная память вмещала, наверное, всю антологию русской поэзии. Читал так, что захватывало дух и казалось, читает именно тебе, лично. На низком журнальном столике стояла водка, железные рюмки-матрешки – одна в одну – и закуска, кто что принесет. Но, пока он читал, никто и пошевелиться не мог, слушали. А он все читал и читал, а все вокруг боялись вздохнуть.

Пел Галич, приблизительно в такой же обстановке, с теми же неубиваемыми рюмками-матрешками. Пел, проверяя на нас свои новые песни, а как допевал последнюю, а потом на бис, и еще, и еще – начинался разговор и его обычное приглашение перед уходом: «Ну, приходите ко мне, сельдя заколем…» Именно «сельдя» и именно «заколем». И много рассказывал. Вспоминал, как встретился с Александром Вертинским в ресторане «Славянский базар». Галич туда зашел отметить в одиночестве очередной гонорар, сел, назаказывал, устроился, стал ждать. Вдруг открылась дверь, и вошел Вертинский – в цилиндре, черном длинном пальто и белом кашне. Устало оглядел зал, кивнул Галичу и сел за соседний столик. Подошел официант, Вертинский попросил только стакан чая. Ему принесли. «Некрепкий, – пожаловался он, – я люблю крепкий». Поменяли. Теперь уже не такой горячий, он любит, чтобы пар шел. Принесли другой, крепкий и горячий. «Там чаинки, я так не люблю», – сказал Вертинский. Процедили. «Ну он же ведь совсем остыл теперь», – закапризничал он. Пять раз гонял Вертинский пожилого официанта из-за стакана чая. Попросил счет, оплатил копейка в копейку, не оставив чаевых. Поднялся и вальяжно ушел. Галич жалостливо посмотрел на официанта, но тот слегка улыбнулся и мечтательно сказал: «Да-а-а, настоящий барин. Сейчас таких нет». И ушел, покачивая головой.

Ох, как много всего было в этом холле рассказано, и как жаль, что Кате мало запомнилось.

Вскоре в этот «шведский домик», на второй этаж, приехали абсолютно незнакомые товарищи, совершенно непохожие на писателей, – отец с сыном лет семнадцати. Сын, со странным именем Дементий, был безумно хорош собой, высок, длинноволос, с запасом сигарет, денег и совсем из другого мира, ничем не напоминающий Катиных друганов-ботаников. Лицо его показалось знакомым, но не настолько, чтобы можно было его сразу узнать. Но Катя поднатужилась и распознала в нем того самого парня с документами, которого мимолетом встретила в институтском коридоре и который наступил ей тогда на ногу. Хм, тоже из МГИМО, надо же…

По утрам он бегал с отцом трусцой в кислотно-оранжевых трениках с вытянутыми коленками, все время говорил слово «супер» и мягко произносил слово «социализьм». Местная отдыхающая писательская молодежь сразу приняла его, такого джинсового, красивого и щедрого, в свою компанию, а сама Катя по-настоящему потеряла голову. Голова отлетела совсем, когда еще через несколько дней приехала его девушка Наташа с цепкими и злыми глазками. Она была похожа на росток пророщенной картошки – длинная, ломкая и бледная, хоть при этом и жгучая брюнетка. Срочным порядком она была вызвана Дементьевским папой. Все было просто – папа обеспечивал себе тылы, решив выписать своему дитяте «няньку», чтоб тот был под присмотром, а сам пустился во все тяжкие, откупаясь от брошенного ребенка четвертным в неделю (перебор, конечно, но нужна была взятка, чтобы тот не проболтался дома).

Девушка Наташа попыталась было влиться в сложившуюся компанию, но ее быстренько бортанули, посчитав слишком бесцеремонной и безнравственной – во-первых, прискакала по первому свистку, во-вторых, курит. Никто из девушек в компании не курил, неприлично. А курит, значит, распущенная, а распущенная, значит, дает, яснее ясного. Позор.

И еще у девушки Наташи были две необычные привычки, очень сильно повлиявшие на Катины не вполне окрепшие мозги. Она ела хлеб, обязательно шпигуя его чесноком, и не мыла голову. Первая-то ладно, на вкус и цвет товарищей нет, а вот вторая обескураживала не только Катю, но и остальных тоже… Дело в том, что Наташа вместо мытья посыпала волосы мукой, чтобы грязь и сало перемешались, впитались, слиплись, а затем долго и тщательно вычесывала их частым гребешком, как это делают, когда подцепляют вшей или вычесывают колтуны. Причем могла делать это прилюдно, иногда активно стряхивая на других посеревшую муку с плеч. Про посыпание головы пеплом Катя что-то раньше слышала, ситуация же с мукой была хоть и более жизнеутверждающая, но все равно довольно непривычная и своеобразная… Несколько мучительных дней Катя действительно думала, что у Деминой девушки вши и что так, никого не стесняясь, она с ними борется. Потом все-таки спросила ее, не удержалась. Наталья по-простецки так ответила, что моет голову раз в десять дней, чаще ведь считается вредно, но каждый день обязательно проделывает эту процедуру по «впитыванию». Очень полезно для волос, особенно длинных. Особенно черных, как у нее, подумала Катя, где особенно видна свалявшаяся мука, а к десятому дню запах становится особенно приятным. Удержалась девушка Наташа в компании со своими мучными червями в волосах не очень долго. Через пару дней Дементий отправил ее в Москву. Кате показалось, что насильно.

Юрмальская рыбалка. Взяли судно и вышли в море. Наловили на ужин прилично. С Муслимом Магомаевым. Алёна с Робертом возятся с сетями

То лето, лето 1974 года, было шикарным! Демка казался интересным, широким, хорошо одевался, что тоже, кстати, было важно, много знал, сыпал фактами, хотя и был излишне трепотливым. Большой компанией они ходили в новый бар в гостинице «Юрмала», густо пахнущий налаченным деревом, куда вялый швейцар пускал только за хорошую мзду из Демкиных суточных, и на пять рублей выпивали ровно пять коктейлей с прекрасными названиями: «Розовый слоненок», «Отвертка», «Золотая карета», «Русская красавица» с сахарным краем бокала и ненавистный «Монах в пустыне» – в маленькую рюмку на самое дно наливался глоток рижского бальзама, сверху тихонечко, чтоб не лопнул, опускался сырой желток – это, по-видимому, и был сам монах, – а затем по ложечке аккуратненько затекала водка. Гадость. Но, видимо, полезная. А на закуску там можно было заказать… не поверите… ПИЦЦУ! Просто это была первая пицца, которую Катя когда-либо ела в ресторане – домашние не считаются. Маленькая, величиной с блюдце, на толстом, пышном слое теста, с местным латвийским тминным сыром, кружочком помидора на томатной пасте и тончайшим срезом черной оливки. Все неправильно, конечно, никакая это была не пицца, скорей горячий бутер, но этот совершенно неповторимый вкус запомнился навсегда! Для нее, семнадцатилетней, почти ребенка, эти коктейли и пицца были тоже вступлением во взрослую жизнь, полузаграничную, такую всю из себя таинственную, такую запредельную и почти запретную. Как это было невероятно сладко, все эти ночные встречи, походы большой шумной компанией в солидные места, куда раньше могла зайти только с родителями, сидение допоздна в барах – да, мне уже восемнадцать, с вызовом врала она! – с каким напором эта жизнь текла по ее жилам и каким щенячьим восторгом отзывалась на нее Катя! И рядом был Демка, который очень старался понравиться, казался совсем ничьим и так и просился в руки. Лида, первой заметив эту тягу, решила сразу же навести о потенциальном клиенте справки. Остановила его как-то после обеда, попросила помочь донести тарелку с булочками в номер, а там быстренько, пока он не опомнился, вскипятила чай – кипятильник был всегда с собой, – разложила плюшечки и конфетки и усадила чаевничать. С расспросами.

Вечером все доложила Алене: мальчик из приличной московской семьи, со стороны мамы – казаки-разбойники, со стороны папы – евреи-революционеры. Ну, приблизительно так ей показалось, подробности неизвестны. Поступил на факультет международной журналистики в Катин же институт, но хорошо это или плохо, Лида пока сказать не могла, терялась. Вроде бы показался душевно здоровым мальчиком с повышенным чувством справедливости, что редко для такого возраста. И главное, выглядит отрадно, что для Лидки все-таки казалось важным. В общем, хорошенько прощупав юнца за чаем, Лида решила, что отпускать девочку с этим молодым товарищем вполне безопасно, никаких сомнительных свойств не заметила, достаточно хороший, хоть и не идеальный, но пусть общаются и дальше. На том Алена с Лидкой и порешили, а что уж решит Катя – ее личное дело.