Призраки дома на Горького

Два дома композиторов

Через десяток шагов, если пройти еще через одну арку, находился уже другой двор, другая жизнь, деятельная, современная, заставленная машинами и усиженная старушками, – двор дома композиторов. Катя шла именно туда, где в маленьком скверике, посередине которого стояла высокая голубятня, воркующая на все лады, любила гулять с Бонькой. Двор этот был намного уютнее того, куда выходили окна их квартиры, – с кусочком леса, птичками, добрыми домашними собачками и местными буклированными бабушками, никогда не оставляющими пустыми любимые лавочки. Он был знаком Кате уже давно, и не только знаком, но и изучен с тех самых пор, когда они жили еще на Калининском проспекте и родители часто брали ее с собой в гости к своим друзьям-композиторам. А еще во дворе был вход в маленький уютный концертный зал, где часто случались музыкальные вечера, да и сам Роберт, бывало, читал стихи с той крохотной сцены. Такое Катя, конечно же, не пропускала. Ну и после каждого выступления шли, или «заваливались», как любил говорить Роберт, в соседний композиторский ресторан или к друзьям в гости, которые жили прямо в этом доме, – к Бабаджану или Фельдману.

От стола – к роялю, все происходило само собой, никто никого никогда не просил. Роберт, Алёна, Катя и замечательный композитор Арно Бабаджанян

Квартирки их большим простором не отличались, но внимание на это не очень-то и обращали, главная проблема композиторского дома состояла в другом – стенки в доме были тончайшими, словно сделанными из фанеры. Поэтому и слышимость была прекрасной: дом звучал на все лады и можно было насладиться не только тем, что происходило в соседней комнате, но и в соседней квартире тоже. И зачастую, когда композитор садился работать и какая-то музыкальная фраза ему не сильно удавалась, соседи-классики, слыша его неудачные попытки, предлагали через стенку свои варианты, лишь бы поскорее закончить эти аудиомучения.

Под такой аккомпанемент грех не спеть. Арно с Алёной

Внешне этот огромный дом был таким же монументальным, как и тот, где жили теперь Крещенские, но лишенным всех выпуклостей и помпезных наростов – ни тебе барельефов, эркеров и роскошных балконов, все лаконично и по-деловому строго, ведь дом-то хоть и клубный, композиторский, но фасадом выходил не на парадную улицу Горького, а просто в ничем не примечательный двор со сквером. Старые композиторы, начиная с самого Тихона Хренкова, все вспоминали свой первый клубный дом на Миуссах, который был построен с учетом всех особенностей композиторской профессии. Лестничные клетки и марши были сделаны слишком просторными, чтобы без особого напряжения можно было занести наверх самый что ни на есть большой концертный рояль. Хоть пыхтеть и все равно приходилось, конечно, но уже без разборки рояля или обтирания углов. Да и сами комнаты, как вспоминали великие, были внушительными, напоминающими маленькие концертные залы, чтоб и вид, и акустика соответствовали достойному советского творца уровню. Ну, что было, то было, чего вспоминать, зато нынешний дом композиторов отличался близостью к Кремлю – вон он, рукой подать, из окна виден! И пусть это не особо влияло на качество музыки, зато создавало внутреннее ощущение нужности своей родной стране и причастности к истории, чего уж там скрывать. Географически этот дом стоял, вне всякого сомнения, лучше того, старого, никто не спорил, – с верхних этажей открывался козырной вид на Красную площадь, как, кстати, и из квартиры Крещенских. Но плюс этот, хоть и большой, был почти что единственным. Практически все, кто переехал сюда с Миуссов, постоянно сравнивали оба дома, и, надо сказать, не в пользу нового. Интересное то было здание, продуманное, с толстыми метровыми стенами, чтоб в тишине работать, чтоб ноты правильные приходили да музы вовремя залетали. Да и стоял дом немного на отшибе, вдали от шума важных улиц, среди рабочих бараков. Это барачное соседство композиторам совсем не мешало, они осознавали важность такого расположения, это, можно сказать, даже помогало им писать хорошую патриотическую музыку. Так постепенно творческая интеллигенция вмешивалась и ввинчивалась в рабочую среду, на что, собственно, и была направлена в те далекие тридцатые годы линия партии и правительства.

Тот первый дом композиторов был своего рода клубом, где по вечерам шло постоянное брожение: то в одной квартире зазвучит музыка – у меня созрела новая симфония, надо поделиться, – то в другой – а я песню написал, точно будет шлягер! Гости, они же соседи, начинают ходить по этажам, ведь все хорошо знакомы. То тут оживает рояль, то там, вдруг откуда-то доносятся звуки скрипки или гитары, потом выше этажом зазвучит еще музыка – и все гурьбой туда, потом ниже, и так до бесконечности, а вернее, в ночь, до утра. В результате этого постоянного квартирного движения у композиторов появились дети, и самые великие маэстро – Данаевский, Хачатур, Воробьев-Седой и другие – пошли к высокому начальству пробивать строительство еще одного композиторского дома для маленьких народившихся композиторчиков. Тогда-то и застроили двор у Центрального телеграфа – сначала встал один дом, выходящий торцом на улицу Неждановой, потом и другой – на улицу Огарева.

Кате гулять здесь очень нравилось, хоть и не совсем свой двор, конечно, но почти. Тут всегда что-то происходило: то в подъезд втискивали очередной рояль и вытискивали другой – обнова, говорили хозяева, то к залу подъезжали иностранные машины и можно было на них поглазеть и даже погладить, то в подворотне разгружали продукты – и смотреть на эти связки сосисок, тушки кур и болгарские перчики было особое удовольствие! Но больше всего Катя любила усесться напротив голубятни и ждать. Ждала она хозяина, он ли ее сколотил – не он, неизвестно, голубятня была совсем не новая, уже покосившаяся от времени, но высокая-высокая, как нефтяная вышка, наподобие тех, что показывали по телевизору. Хозяин был совсем неказистый, блеклый, скучный как мычание, так-то, если он шел по улице, на него и глаз никто не поднимал, но как только забирался туда, на голубиную верхотуру, то совершенно преображался. Голуби ворковали вокруг, он сыпал им пшено или еще какую крупу, а они выхаживали под ногами маленькими гордыми павлинчиками, залетали ему на плечи, а то и на голову, совсем не боялись. Катя обожала его залихватские посвисты, всегда разные, означающие для голубей, видимо, что-то конкретное. Сидела, ждала, когда тот свистнет, обожала этот странный ритуал. И они взмывали вверх, делали круги и торопились вернуться назад, в дом. Бонька это ожидание категорически не понимал, ему б побегать, а не сидеть тут привязанным, не любил он голубей – ни жира, ни мяса, тьфу, перья одни, попадись они ему на охоте, не стал бы брать, побрезговал.

Со скамейки у голубятни хорошо было видно, как композиторские дети выходили на площадку играть в футбол, Катя это тоже про себя отмечала. Они отличались от обычных детей тем, что всегда, в любую погоду были в толстых кожаных перчатках. Композиторским детям, видимо, требовалось беречь руки – вдруг в них проснется отцовский дар, они станут сочинять музыку или пойдут в пианисты? Вот руки-то и понадобятся! Их, главное, надо было на всякий случай холить и лелеять с детства! Но перчаточников Катя не любила, были они какие-то надмирные, говорили всегда не о том, о чем хотелось слышать, от них за версту разило заносчивостью и пафосом, нет, не ее это. Не общалась с ними никогда, не нравилось, хотя с сыном Фельдмана, Мишкой, была знакома. Вот и ходила одиноко по двору с собакой, наблюдала, присматривалась. Бывало, захаживала в композиторскую библиотеку, книжную конечно, хоть там еще и нотная была, самая большая в Москве, а значит, и во всем Советском Союзе, а рядом студия звукозаписи с какой-то удивительно тонкой и внимательной аппаратурой, откуда постоянно лилась замечательная музыка, папа как-то туда водил. Катя тоже там любила проводить время, но с собакой не пускали.