Призраки дома на Горького

На югах

Они действительно через пару дней уехали. На юга, как сказала Лидка подругам. Оставила Принцу ключи, чтоб раз в неделю приезжал вечерком на Горького, открывал настежь все окна, чтоб «оживить атмосферу», поливал цветы, включал везде свет – пусть видят, что мы дома! – и главное, чтоб проверял чуланчик в Робином кабинете и брызгал там одеколоном «Консул». Принц Анатолий выпучил было глаза, но Лидка сказала, что это против моли, она всегда так делает. Принц попытался было ее разубедить, мол, где такое видано, транжирство чистой воды, уж от моли можно раскидать сушеные апельсиновые шкурки, если так неприятен запах нафталина, но Лидка стояла на своем – брызгай и все! Она же не могла признаться, что делает это с тех самых пор, как поняла, что в квартире водится призрак того самого, убиенного. Долго думала, как его нейтрализовать, и пришла наконец к выводу, что, помимо вечно открытой форточки, задобрить его можно еще и дефицитным мужским одеколоном – ему вроде как должно быть в радость, и у Робочки в чулане будет приятно пахнуть. Но не станет же она объяснять это Принцу? Это был ее и только ее секрет. Ну и еще Катин с Иркой.

В общем, схватились и покатились. Два дня в старом разболтанном поезде были долгими и потными, вымыться негде, пахло хлоркой, по́том и перегаром, а усталые люди с перекинутыми через плечо полотенцами вечно топтались в очереди в туалет около их предпоследнего купе. Дверь приходилось почти всегда держать закрытой, иначе жадные взгляды людей постоянно рыскали по лицам и вещам. Но, чтобы не задохнуться, Лидка иногда дверь приоткрывала, и сразу народа в купе прибавлялось – кто-то непременно вваливался, задом ли, передом, чтобы освободить место для прохода в коридоре. Лидка страдала и морщилась. Но делать было нечего. Жара стояла невыносимая, остановок было немерено, казалось, что поезд, как старый пес с недержанием, тормозил у любого телеграфного столба, чтобы отметиться и чуток передохнуть. Каждый полустаночек встречал разгоряченными радостными бабульками, которые протягивали высунувшимся из двери вагона пассажирам свои доморощенные товары – кто масляные пирожки с капустой, кто дымящиеся вареные картофелины с примостившейся рядом теплой подржавленной селедкой, кто вареники с вишней или жареной курятиной. Другие, что поленивей, подтаскивали ко входу в вагон ведра с яблоками и грушами, кульки с «семачками» и банки с солеными груздями. Хотя и детские свистульки встречались, да и коллекции календариков за прошлый год, в общем, кто во что горазд.

Так за два долгих дня Крещенские дотащились до самой Феодосии. Выгрузились, заняв почти весь перрон, и снова загрузились, теперь уже в автобус старого образца с водителем под стать – подкашливающим и хмуробровым. Подождали, пока в салон строго по списку залезут все остальные прибывшие писатели с домочадцами, расселись у открытых окон с линялыми занавесочками и отправились в путь, теперь уже без пересадок до самого Дома творчества. Это еще повезло, что правильно все рассчитали, попав именно в день заезда новой смены, а приехали бы двумя днями раньше или позже, пришлось бы добираться на частнике или даже на двух, учитывая невероятное количество багажа. Скрипящий, дребезжащий и по-человечьи вздыхающий при любом переключении передач, продуваемый всеми ветрами и расплавленным солнцем, автобусик неспешно и скучающе вез свежеприбывших сначала меж полей, потом, словно по ошибке, извиняясь и почихивая, забрался в горы, почти останавливаясь перед каждым серпантинистым поворотом, и вот наконец дофыркал до Кара-Дага и моря, предоставив во всей красе самый захватывающий вид на Коктебель. И словно спрашивал: ну как, стоило оно того? Смотрите, красота-то какая! И сам отвечал: да, стоило! Лучше вида не найти! И вот наконец уже ворота Дома творчества, которые очень строго охранялись – грозные вахтеры, из бывших милиционеров, стояли и у входа на набережную, и на дороге, в самом конце парка, откуда въезжали и выезжали машины писателей. Так уж здесь было заведено – если на территорию забредал какой-нибудь чужак, ему сразу устраивали допрос – кто, откуда, зачем? И без внятного ответа выпроваживали взашей со словами «ходят тут всякие, гадят». Оно и понятно: не будь такого строгого режима, парк на самом деле давно бы вытоптали и пропи́сали, превратив его в единственное отхожее место во всем Коктебеле, поэтому страждущие так и норовили прошмыгнуть через церберов и нырнуть в кустики, чтобы облегчиться.

Но разве до этого было уставшим москвичам, которые, вывалившись наконец из автобуса на родной писательской территории, стали все как один потягиваться и разминать застывшие после долгой дороги члены? И вот наконец после первого инстинктивного движения последовало второе – хорошенько встряхнувшись, каждый стал принюхиваться, по-собачьи подняв голову, поводить носом, как зверье, учуявшее новые волнующие запахи. Пахло отдыхом. Таким долгожданным и пьянящим. Коктебельский отдых имел свой определенный аромат: не успевшей еще отцвести глицинии у самого входа в дирекцию, старого разгоряченного сада с еле живым единственным фонтанчиком, шашлыкового дымка, прилетевшего с набережной, кисло-пьяного вина и моря, этого синего Черного моря, которое, в общем-то, ничем таким ярким и особенным не пахло, но городскими жителями явно ощущалось. И да, пахло предвкушением. Предвкушением стихов, страниц, друзей, компаний, походов в Мертвую бухту, любовью, фруктами, мидиями в чайнике на костре, рынком, вечерними картишками и ночным вдохновением. Взрослые остались регистрироваться, дети, словно сговорившись, штук шесть или семь, запыленные, разновозрастные, но объединенные дорогой и усталостью, бросились к морю.

Пляж с крупной, отшлифованной морем галькой и поджаривающимися, уже с корочкой, распластанными в неловких позах телами тихо вздыхал, шелестел и похрапывал. Он был похож на единый слаженный организм, в котором все было предрешено и естественно – этим пора зайти в море, этим пора выползти, хватит, вон тем загорающим надо перевернуться на спину, чтобы позже не пришлось делать компрессы из кефира, а этим хорошо бы поиграть, скажем, в волейбол, засиделись. И все это как-то само собой делалось, игралось, переворачивалось, выползалось.

Пока Крещенские затаскивали чемоданы в два соседних номера, Катя с Лиской, пусть еще совершенно нетронутые солнцем, бледно-розовые и одетые пока по-городскому, даже заходить в дом не стали, а убежали к коктебельскому морю, чтобы влиться в этот пляжный организм. Обе скинули обувку и пошли прямо к воде, чтобы побыстрей проверить, теплая ли, и торжественно открыть тем самым долгожданный сезон.

Катя помнила Коктебель с детства, когда он лежал еще маленьким поселком у моря, простой рыбацкой деревушкой, спрятанной за горами от чужих глаз. И называлось тогда это место Планёрским. То ли из-за особой розы ветров, так привлекающей летунов всех мастей, то ли еще по какой-то другой причине. Планёрское – и все. Тут часто снимали кино, а самое известное было, конечно, «Алые паруса», любимый тогдашний Катин фильм, ведь он так напоминал ей детство у моря, поскольку снят был именно в тех коктебельских местах. И Катя, увидев где бы то ни было отрывки из этих прекрасных красных «Парусов», сразу рисовала себе одну и ту же картинку: отец, могучий и высокий, сажает ее, худющую, на плечо и торжественно несет в море. И она становится выше всех, выше ребят, очень завидующих этой девчонке и бегущих за Катиным папкой, выше взрослых, с улыбкой поглядывающих на эту парочку, и даже выше пролетающих над морем чаек. Да и помимо этих теплых воспоминаний, Ассоль с капитаном Греем играли самые красивые люди на свете – Вертинская с чуть раскосыми ланьими глазами и Лановой в черном костюме принца и немыслимой шляпе, ну абсолютно романтическая девичья история.

В первые годы на отдыхе в Коктебеле. Роберт с Катей. Середина 60-х

Крещенские в те времена, в начале шестидесятых, в Планёрском-Коктебеле бывали часто, почти каждый год, и тоже в лечебных целях – уж Катька-то болела в детстве намного чаще Лиски и хотя бы один летний месяц ее выдерживали именно здесь, в здравнице, которой Коктебель и считался, где все должно было способствовать улучшению слабенького детского здоровья – и солоноватый воздух, пропитанный пахучими степными травами, и теплое южное море, и утренние солнечные ванны, и морские горловые полоскания, и прогулки в благоухающем южном парке, и сон на балконе под марлевым балдахином от комаров. И вот, после долгого перерыва Катя приехала сюда снова – и сразу на пляж, бегом, за руку с Лиской, по старой памяти.

Снова в Коктебеле спустя 10 лет. Молочный коктейль на набережной. Катя с сестрой

Народу у моря к вечеру оставалось уже не так много, кто-то все еще покачивался поплавком на волнах, кто-то камнем лежал на подстилке, пытаясь получить от местных природных богатств все, что выдают на день, от и до, многие лениво уже собирались на ужин. В воздухе сильнее запахло пряными травами, а солнце уже съехало почти к самой кромке воды, окрасив небо в красноватое цыганское золото. Черное море перестало быть синим, небесное золото разбавило цвет воды, она потеряла дневную прозрачность и яркость, загустела, стала похожа на ртуть. Основная масса отдыхающих отправилась по номерам, чтобы подготовиться к выходу в свет, ведь после еды в писательской столовке принято было при всем параде пройтись по коктебельской набережной. Женщины на это дефиле одевались чрезмерно, ни дать ни взять, словно в театр или в гости, напомаженные, блистающие кто настоящими, кто поддельными цацками, со взбитыми волосьями и впечатляюще-зовущими декольте. Мужчины рядом были одеты намного проще – кто в светлых полотняных бесформенных штанах и майке, а кто и вовсе в полосатых пижамных или тренировочных.

Катя села на край деревянного настила прямо у моря и отпустила сестру на волю. Та мигом сбросила сандалики и тихонечко, кряхтя и чуть прихрамывая на камешках, поковыляла к воде. Заулыбалась, захлопала по волнам руками, весело затопала, следя за тем, как далеко разбегаются брызги.

– Далеко не заходи, там сразу глубоко! – дала Катя указание сеструхе. Солнце уже задумало опускаться, понемногу экономя жар, и лучи его из ослепительно-белых превратились в насыщенно-желтые, почти цыплячьи. Но до захода было еще далековато. Катя сидела, щурилась и радовалась чему-то своему, хотя толком не могла понять, чему именно. Море все-таки было душистым, с явным солено-йодистым запахом, приятно и успокаивающе шуршало, шебурша мелкими камешками у самой кромки воды. Камешки коктебельского засола – а что, они действительно были соленые на вкус – отличались ото всех, что когда-то видела Катя, и по цвету не уступали даже тем коллекционным, со стеллажа Королевых. Какие-то, из давнего детства, когда она была еще Лискиного возраста, и привезенные с этого самого места в увесистом кулечке, затерялись среди ее старых безделушек. Но совсем недавно, прямо как специально, она наткнулась на один такой полудрагоценный, гладенький, отшлифованный почти до круглости, розовато-оранжевый в обрамлении светло-серого и перерезанный посередине молочной полосой. Звался он сердоликом. Чудесное название, правда? Сер-до-лик… Но особым счастьем считалось найти куриный бог, которым мог зваться любой камешек с естественно выточенной дырочкой, когда песок попадает в трещинку, а потом долго и тщательно, может даже десятилетиями, растачивается морской водой, – такие у Кати накопились тоже. Все они, с того же давнего времени, штук пять или шесть, были нанизаны хором на одну веревочку и висели на ее настольной лампе в Москве просто так, как память о море. Но местные коктебельские товарищи говорили, что, помимо всего прочего, куриный бог – сильный амулет и оберегает хозяина от всяких несчастий.