Призраки дома на Горького

Странная Ирка

Перед самым отъездом вдруг объявилась Ирка, заскочила, как раньше, вдруг, без звонка. Открыла ей Нюрка, они как раз с Лиской переодевались для гулянья.

– Вот она, пропажа, объявилась! Совсем ты затерялась, девка. Куда делась-то? – стала от порога ворчать Нюрка, а Лиска заулыбалась, соскучилась, прямо видно было, что соскучилась, подбежала и уткнулась Ирке в живот. Нюра с раздражением проводила Лиску взглядом:

– Чем липнуть к людя́м, иди-ка лучше боты надень.

Ирке обрадовались все, даже Роберт, зайдя на кухню за своей законной чашкой чая – а он всегда пил только из одной – объемной, пузатой, синей с разводьями, – присвистнул от радости и неожиданности. Иркино отсутствие в семье Крещенских было достаточно заметно – девчонки не хохотали взахлеб, играя с мелкой, не носились, как лошади, друг за другом по длинному коридору, да и не было слышно жалостливых Иркиных песен про жизнь-злодейку и судьбу-копейку.

По Ирке было видно, что все эти недавние перипетии и изменения в статусе сильно на нее повлияли, казалась она теперь какой-то совсем другой, затаившейся, опасливой, застегнутой на все пуговицы и с виноватой кривой улыбкой, словно уже не в первый раз пришла устраиваться на работу, а ее все не берут и не берут. Алена с Лидой, не заметив этого сразу, бросились вокруг нее кудахтать, зарадовались, затараторили, усадили, стали угощать – Лидка как раз котлеток нажарила с гречкой.

– Не, спасибо, Лидия Яковлевна, я не голодная… – Ирка виновато растянула губы и напомнила Юрия Деточкина из фильма «Берегись автомобиля».

– Вот что, мать моя, мало того что ты нас совсем забыла… – Лида повернулась к Кате: – Катюнь, уж пару месяцев так точно, да? Так ты еще и есть отказываешься! Когда такое бывало, мил моя? Что с тобой?

– Аппетита просто нет, совсем не хочется, спасибо… – Ирка опустила голову, как провинившийся ребенок, и Кате все это показалось странным – и непривычная ее молчаливость последнее время, и потемневшие, почти потухшие глаза, и резко усилившийся тик на веке, который всегда казался милым, а сейчас активизировался и стал выглядеть очень пугающим и болезненным.

– Не едят, когда диагноз, у тебя диагноз? – спросила Лида и сама ответила: – Нет! Поэтому будем обедать! Я к тому же горяченьких бубликов купила!

– Давай мы сначала сходим погулять с Бонькой, Лиску возьмем, а потом придем и пообедаем, – предложила Катя и, не дождавшись согласия, схватила Ирку за руку и потащила к двери.

Лиска обрадовалась, гулять с сестрой ей очень нравилось, прогулки эти были всегда необычные, не на лавке с нянькой сидеть, а совершать долгие путешествия, полные опасностей, убегать от преследователей, диких животных и даже прятаться в кустах от динозавров. Лиска-то большая уже была, понятливая, самый сок. С ней интересно было. Катя очень любила сестричку и тютюшкала ее с некоторым остервенением, когда ей удавалось дорваться до нее без свидетелей или хотя бы без няньки.

Ее рождение взбудоражило в Катерине материнский инстинкт такой силы и мощности, что она почти что захлебнулась в нем, хотя было ей тогда только двенадцать. Сейчас, почти в восемнадцать, она уже чувствовала себя опытной матерью, зная о детях намного больше домашних, разрешая любые вопросы, связанные с Лискиным поведением или здоровьем. И почему-то мечтала о своих, которых когда-нибудь родит, хоть понимала, что даже думать об этом рано – впереди институт, учеба, серьезное время, все эти мысли совсем некстати. Но внутренняя природная пружина все раскручивалась и расправлялась, наполняя девичий организм новыми желаниями, придавая угловатому телу плавность и манкость, а юным курьим мозгам – животную одержимость. Материнский инстинкт, заложенный в ней с рождения, давно уже не спал, а постоянно подпитывался зазывным сестринским смехом. Ей нравилось, когда она ловила на себе удивленные взгляды прохожих, гуляя с сестрой, – надо же, такая молоденькая, а уже мама! А уж если в магазине ее с малявкой пропускали без очереди – «проходите, мамаша», – то внутренний восторг так и грозил вырваться наружу! Быть принятой за Лискину маму – вот оно, высшее наслаждение! Но пока ее волновала подруга – что-то с ней последнее время не ладилось.

– Чего с тобой, Королева? Какая-то ты… неописуемая… – Катя вела сестру за руку, сестра толкала впереди себя коляску с куклой, а Бонька тащил на поводке Ирку. – Колись давай, чего приключилось? Ты сама не своя.

– Да надоела вся эта дребедень. – Ирка дернула собаку, чтоб так сильно не тянула. – Чего-то я все жду и жду, а чего жду – сама не знаю. Казалось, поступлю на вечерний, спокойней станет. Думала, стану женщиной, все изменится, что ждет меня какое-то головокружительное счастье. Но, видимо, не ждет.

Ирка замолчала, остановившись вместе с Бонькой у церкви. А Катя взглянула на Лиску – можно ли при ней обсуждать такое, не греет ли она уши? Но сестричка была полностью поглощена своим «ребенком» и при каждой остановке внимательно проверяла, все ли в коляске спокойно, на всякий случай поправляя кукле чепчик.

Людей в переулке видно почти не было, рабочий день, оно и понятно. Только у входа в храм на приступочке сидела согнутая старушка, просто сидела и все, нежась на солнце и думая о чем-то о своем. Вида неказистого, в галошах, широкой цветастой юбке, объемном клетчатом мужском «пинжаке», пляжной кокетливой шляпке и в очках на резинке, перерезающей всю эту шляпную красоту. Ничего не просила, блаженно улыбалась и разглядывала верхушки деревьев в скверике. Когда девочки прошли мимо, она цепким взглядом посмотрела и на них тоже, ощерилась еще шире, вроде как улыбаясь, и одобрительно закивала. Катя знала ее, хотя не то чтобы знала лично, но часто встречала здесь, гуляя с сестрой или собакой, это было ее законное место, живая достопримечательность улицы, так сказать. Старушка махнула – идите, мол, дальше. Но Ирка встала неподалеку, заставила Боньку сесть рядом и тихонечко, чистенько и тоненько так запела:

Сирота, сиротка я,
Бог меня покинул,
А мой миленький дружок
Безответно сгинул.
Серебрится грусть – весна
Инеем, да ивою.
Выйду к реченьке одна,
Сделаюсь счастливою.
В светлый праздник рыбаки
Сеть потянут зыбкую,
Улыбнусь со дна реки
Горькою улыбкою.
Не страшись меня, рыбак,
Не крестись вдоль брюха.
Лучше в речке, чем уж так:
Молода – старуха.

Старуха зацепилась за нее взглядом, подняла скрюченную морщинистую руку и быстро и мелко закрестила прохладный воздух в том направлении, где стояла Ирка.

– Пошли, Королева, пошли. – Катя даже слегка испугалась, что Ирке приспичило запеть около церкви. – Нашла где петь, ни к чему это… – И потащила ее за рукав прочь. Когда они вот-вот должны были уже повернуть за угол, Катя зачем-то обернулась – старуха все еще продолжала испуганно крестить воздух…

А Ирка, отойдя от церкви – что-то ей мешало там говорить или она так долго вспоминала, о чем хотела сказать, – продолжила:

– Ты знаешь, Гелий мой… Что-то не то в нем чувствую. Предательство какое-то. И ничего вроде особенного не происходит, все на первый взгляд нормально, но… что-то все время меня смущает, какие-то нюансы, что-то не так. А еще брат его двоюродный, дурак какой-то… – Ирка на минуту замолкла, не решив, продолжать дальше или не стоит.

– У него и брат есть? – удивилась Катя. – Ты не говорила. Я только про сестру знаю. И что он?

– Да двоюродный, но довольно близкий. Вчера вдруг выступил. Вроде и ничего сверхъестественного, но как-то неприятно стало. Ну как бы назвать человека, который считает, что ему все изначально должны? И ведь женатый, с детьми… Разговоры постоянно только о себе и о том, как бы повернуть всю жизнь так, чтобы ему было удобно, – и работу, и семью, и друзей. И все в подробностях, приводя мерзкие примеры, похохатывая и гордясь собой. «А что жена говорит», – спрашиваю. «Жена? А причем тут она? Я говорю – она слушает. Женщина – мой веник, куда положил, там и взял». А самое противное, что Гелий все время ему поддакивает: да, говорит, правильно, а как иначе? И смотрит на меня, как я отреагирую. А я взяла и ушла.

– Почему? Может, лучше было обсудить с ним это, сказать, что тебе не нравится? – спросила удивленная Катя. Ирка до сих пор говорила о своем парне только в превосходных степенях, а тут вдруг такое – что-то не так, брат не понравился, да и сам Гелий в Иркиных глазах вдруг сдулся.

– Да нет, не думаю. О чем говорить? – вздохнула Ирка с привкусом грусти и беззащитности, дернув левым глазом. – Мне теперь все больше кажется, чем есть на самом деле. Да и увидела в нем больше, чем в нем было, наверное. Время покажет. Теперь вообще вся в сомнениях… По поводу учебы тоже – правильно ли сделала, что на геологический пошла. И надо же, так долго об этом мечтала, так отстаивала это свое решение, а сейчас думаю: а вдруг, например, во мне великая певица умерла? Или актриса? И я теперь буду жить не свою жизнь. Ты никогда о таком не задумывалась?

Кате довольно странно было слушать эти Иркины рассуждения, вполне зрелые и ей совсем не свойственные. Вся ее бывшая коллекция непристойных блатных песен, жалостливых старинных романсов и пошловатых гусарских частушек растаяла как дым, было и сплыло, только сегодня впервые за все это время напомнила о себе. И вообще эти несколько месяцев сильно изменили ее. Из восторженной наивной и впечатлительной девушки, яркой и шумной, она превратилась в серьезную и довольно мрачную женщину, уже подраненную жизнью и опытом, стала вялой, бесцветной и рассеянной.

– Когда я была совсем маленькой, мама с папой мне часто рассказывали об одной гениальной девочке-художнице, все хотели, чтоб я тоже научилась рисовать, все искали во мне какие-то скрытые таланты. Постоянно восхищались ею и приводили в пример, мол, вон как она себя нашла с детства. Неужели эти восторги могли мне нравиться? Но когда папа показал ее рисунки, напечатанные, по-моему, в журнале «Юность», я увидела, что они были, конечно, правы, и ТАК рисовать я не научилась бы никогда… Сначала я возненавидела и ее, и ее рисунки. Потом запрятала свою детскую гордость поглубже в организм и полностью отдалась восхищению. Звали ту девочку Надя Рушева, помнишь такую? Прекрасная, тоненькая, с раскосыми глазами…

Ирка так увлеченно рассказывала, что Катя даже не думала ее прерывать. Надя Рушева была и ее любимой художницей в свое время, но чтоб с такой страстью о ней говорить – на Ирку это было совсем не похоже.

– Она все время рисовала и рисовала, я читала, что руки ее продолжали двигаться по бумаге, даже когда она отвлекалась на разговор, представляешь? Она никогда не пользовалась ластиком, точно зная, где и какую линию проведет. Была обожаемым единственным ребенком в семье, но в семнадцать лет – представляешь, в нашем возрасте! – внезапно умерла, собираясь в школу… Мгновенная смерть. Об этом родители тоже очень долго мне рассказывали. «Бедная светлая девочка, – говорил папа, – жила как ангел, ушла – взлетела – как ангел, мгновенно…» «Несчастные родители, – говорила мама, – потерять смысл жизни…»

– И зачем ты мне все это сейчас говоришь? – Катя даже поежилась, так стало вдруг на мгновение страшно и холодно, до мурашек, словно подул холодный ветерок. Она сильнее сжала Лискину руку, хотя никакой опасности рядом не было, но рассказ этот необъяснимо ее напугал. Ирка словно захлебнулась историей, мелко заморгала и ушла на несколько шагов вперед, а Бонька остановился было на углу, подняв ногу, но отметиться не успел и тоже поспешил вслед за ней. Разбитая машина без глушителя протарахтела мимо, обдав всех вонючим бензиновым облаком, но и вернув этим Катю в реальность.