Призраки дома на Горького

Но сейчас все было совершенно по-другому, Катя захлебывалась новизной, восторженностью, значимостью того, чем начала заниматься, уверенностью, что эти знания обязательно в скором времени пригодятся. Люди в институте встречались очень разные, безумно интересные, все какие-то необычные. То ли это была совершенно другая среда, чем та, в которой с детства варилась Катя, то ли преподаватели были сплошь уникальными, да и студенты, приехавшие не только со всей страны, но и почти со всего мира, завораживали кто умом, кто самобытностью, кто внешностью, кто знаниями, а кто и именем. В Катиной французской группе учился замечательный мальчик из Монголии, умный, добрый, воспитанный, но с совершенно непригодным для нашей страны именем. Звали его Ганхуяк. Прелесть этого имени заключалась в том, что его можно было совершенно законно выкрикивать в чопорных стенах института, причем выкрикивать специально громко и достаточно торжественно, в связи с чем товарищ Ганхуяк пользовался огромным спросом среди студентов. Стыдливые преподаватели метались между его именем и фамилией, но выбрать было сложно, фамилия на русском звучала просто непроизносимо и в связи с этим не звучала совсем. Зато какой радостью было окликнуть Ганхуяшу с третьего этажа, когда он был этажом ниже. «Хуя-я-як, Хуя-я-як, Хуя-я-як!!!» – отзывалось эхо, и удивленные профессора в ужасе оглядывались и прибавляли шаг. Зато Ганхуяша радовался, что его любят, и были случаи, когда Катя этим пользовалась.

А еще Катя обожала встречаться в институте с родительскими друзьями. Нет, они ничего такого не преподавали и лекции не читали. Просто приходили рассказывать студентам о своей жизни или работе, ну это уже было после всех занятий. Олег Табаков захаживал, Штирлиц, то есть Вячеслав Тихонов, был, даже новый фильм тогда привез с собой, и все смотрели не отрываясь. Журналист Ярослав Голованов, большой друг Роберта, с которым они много в свое время ездили по стране – он спецкором от «Комсомольской правды», Роберт – от газеты «Известия». Все они бывали дома на Горького и очень радовались неожиданной встрече с Катей. Подойдет такая вся из себя Катя павой к Тихонову после его выступления поздороваться, а он как расплывется в улыбке, обнимет ее на глазах у всех, и она ему – дядя Слава, и он ей – Катюша, ну вы понимаете. Девчонки со всех курсов, да что девчонки – преподавательницы, которые тоже пришли на встречу, как уставятся с завистью на эту Крещенскую, как начнут нашептывать что-то едкое друг другу, взглядами сверлить, толкать локтем в бок, мол, смотри, смотри. А она стоит себе таким ангелочком, воркует с артистом – худенькая, челочка до глаз, длинные, до попы, блестящие русые волосы, зеленая плиссированная мини-юбочка из шотландки, зеленая моднючая водолазка-лапша и черная безрукавочка – просто шик, есть на что посмотреть!

Два больших друга – Роберт и Иосиф Кобзон

Отпрыски сатрапов со всего курса во всю и заглядывались, пора было начинать охоту, настало самое лучшее для этого жизненное время. Прощупывали почву, смотрели слюнявым взглядом, наводили справки, с кем Крещенская общается, с кем встречается, на какие лекции ходит, чем интересуется, хоть и слышали, что есть у нее кто-то с международной журналистики. Но все равно попытки были, и неоднократно. В столовке подсаживались с разговорами, мол, сегодня четверг, у всех обычных людишек рыбный день, вон, ледяная рыба у тебя в тарелке, а у меня возможности небожителей, можно именно в четверг мясо поесть… Поедем? Не хочешь к небожителям приобщиться?

Многие из сынков пытались брать лихим наскоком, прогулками на новеньком мерседесике, стоящем пока на парковке под эстакадой у института, модными клешами с заграничной кожанкой, всяким таким, наносным. Кто был поумнее, тот пытался заинтересовать самиздатовскими книжками, отпечатанными на пишущей машинке, таких предложений поступало в достатке, и выбор авторов был велик – от Чейза до Солженицына. Или приглашали в кинотеатр «Фитиль» по соседству. Но Катю трудно было заинтересовать фильмами, кино каждый день показывали и в институте, а уж книжками тем более, поскольку и дома выбор был большой. Хотя в принципе такой подход был ей более близким.

Комсомольские активисты тоже, так сказать, активизировались, подкатывали к Катерине с перспективами на будущее, завлекали опытом и связями, неспешно врали. Эти вожаки были в основном те студенты курса, которые после школы и армии уже успели не один год отработать на производстве, люди с прошлым, держащиеся особняком и смотрящие свысока на всех этих зеленых, пролезших по блату папенькиных сынков и дочек. У них был другой уклад жизни, вальяжная неторопливость и эдакая дешевая загадочность, которая была Кате неприятна. Среди них в основном были сплошь, как их называли, производственники, которые пытались было завлечь Катю в свои сети. Сначала вроде как по комсомольской необходимости. Зазвали ее как-то в качестве общественной нагрузки на встречу дорогого товарища Цеденбала, главного монгола, который приехал в Москву с визитом. Ну что значит «на встречу» – встать на улице у проезжей части рядом с институтом с остальными трудящимися, дождаться делегации и помахать флажком, в связи с чем и выдали ей веселый такой флажок, красно-синий с желтым домиком. Катя как узнала, что ее специально ради этого освободят от занятий французского, причем лингафонного, так стала отнекиваться, что пропустить занятия никак не может. Комсомольцы надавили на деканат, и что делать – пришлось пойти. А Катя в знак не то протеста, не то солидарности прихватила с собой товарища по группе, монгольского студента Ганхуяка, которого все время громко в толпе окликала, да так громко, что ею заинтересовались милиционеры. А что бы вы подумали, если бы девушка приличной наружности стала из толпы выкрикивать «Хуяк! Хуяк!», когда мимо нее проезжали правительственные машины? Пришлось писать объяснительную и прилагать копию Ганхуякского студенческого.

В общем, душа у нее к этим комсомольско-управленческим делам ну никак не лежала, все эти секторы, идеологическое воспитание, комиссии, политинформации, лишняя болтовня – ну не ее это было, совсем не ее. Да и общаться с большинством из вожаков было довольно сложно в силу совершенно несхожих интересов и разницы (иногда значительной) в возрасте. Она жаловалась Дементию, и он старался объяснить, что от общественной работы никуда уже не деться, очень в институте котировались инициатива, ответственность и сознательность. Катя соглашалась, да и взросление давало о себе знать. В общем, поняла, что общественная нагрузка нужна и если самой не предложить что-то свое – насильно навьючат любое другое. Поэтому от всех этих ухаживательно-комсомольских интриг пошла своими ногами к Попцовой-Казаковой и вызвалась помогать на кафедре французского, оформлять стенгазету или делать что там еще было нужно. Комсомольцы отстали, но сильно удивились нежеланию Крещенской связать с кем-нибудь из них свою судьбу, а следовательно, продвинуться по управленческой линии. Ведь следующий важный шаг, ради которого эти товарищи шли на многое, – кандидатство в члены КПСС, а потом и, глядишь, то самое пресловутое полное членство. Но красиво выписывать французские слова на большом листе ватмана и общаться с будущим международным журналистом Дементием оказалось намного интереснее и важнее ярких перспектив, которые ей прочили курсовые деятели.

Дементий ждал ее на коротких переменках в маленьком кафе четвертого этажа института – он собирался на свою журналистику, Катя – на отвоеванный и уже очень любимый французский. Стоял высокий такой, красивый, заботливый, с некоторой прилежностью в позе, держа в руках обсыпанную сахарной пудрой булочку и жидкий чай, чтобы Катя могла быстренько перекусить – у нее, такой молодой и ранней, была уже наследная язва двенадцатиперстной, которую необходимо было почаще подкармливать, чтоб не обострялась. Такие встречи становились все чаще и чаще, он стал поджидать ее перед занятиями в метро, стоя меж двух колонн, как мифический атлант, и выглядывая в толпе свою кариатиду. По вечерам были гуляния у кого-то из студентов на квартире – «пошли на сейшн», «флэт свободный», «родичи в командировку мотанули!». И выключенный свет, и скрип заезженной кассеты с «Аббой» или Донной Саммер, слипшиеся танцующие парочки, разбросанные, звенящие под ногами, пустые бутылки, а позже, уже дома, недовольное ворчание мамы: куда ты пропала, мы же волнуемся! Именно она волновалась больше всех, а Лидка-то, наоборот, понимала, что пришла пора и надо девчонку выпускать из гнезда. Алена просто не желала пока об этом слушать – маленькая еще, вон, время какое тревожное настало, из подъезда не выйти, по улице не пойти, сплошь и рядом маньяки, совсем ни к чему так рано свободу обретать, пусть еще под крылом побудет. Ее смиряло лишь то, что Дементий – парень проверенный (он ей самой тогда в Юрмале очень даже понравился), не вертихвост какой, что дети в одном институте учатся, да и родители вроде, по рассказам, вполне приличные люди. А мог бы попасться, не дай бог, такой, как у Ирки, – красивый, но конечный, безответный и бесприветный. А этот, Дементий, по всем показателям душевно здоровый и с повышенным чувством справедливости, Алене это было по сердцу. Поэтому хоть и бурчала, но в меру, постепенно (не сразу) принимая выбор дочери.