Сафьяновая шкатулка

12

Пока сын ездил в областной центр выяснять отношения со своим родственником, дед Саак не терял времени даром: он успел накосить добрую копну сена, а утром, когда Гарегин вернулся, старик навьючил копну на осла, перетянул ее, как положено, черной волосяной веревкой, и получилось, если сзади посмотреть, вроде огромная зеленая копна сама идет на четырех тонких изящных ножках.

И вот теперь эта копна на четырех ножках, слегка переваливаясь с боку на бок, двигалась в сторону Гарихача. Вслед за ней семенил дед Саак с косой на плече, ругая на чем свет стоит и этого родственничка, и спятившего с ума сына, который мог бы запросто вернуться из области не на другой день, а, скажем, через пятнадцать суток… Однако по мере того как они приближались к селу, хотя до него еще было далеко, злость деда Саака шла на убыль, сменяясь ласковой умиротворенностью под теплыми лучами летнего солнца… да и только ли солнца? Дорога вывела их на пригорок. Старик остановился, посмотрел вокруг себя и неожиданно всхлипнул: «Господи, воля твоя, благодать-то, значит, какая кругом!»

Перед ним лежала вся долина, тянувшаяся верст на восемьдесят. Долина казалась пестро разрисованной чашей, до краев заполненной солнцем. «Господи, слава тебе, господи, за то, что вот уж столько лет смотрю на эту благодать и не могу насмотреться. Как подумаешь, что все это сотворено руками человеческими, вот этими, значит, руками… Всего-то ведь десять пальцев, а поди же ты, всю гору от края до края возделали, — говорил сам с собой дед Саак, любуясь аккуратными квадратами пашен, лугов и дозревающей пшеницы, раскинувшихся по склону горы. — А ведь не так уж и давно было, когда мы перебрались сюда и, значит, смотрели на эту же долину как на врага своего».

— Ну идем, милый, идем, чу-у!

Дорога пошла под гору, мимо широкого, наполовину сжатого поля. Вдали работал хлебоуборочный комбайн, над ним клубилось облако пыли, а неподалеку стоял грузовик со снятым передним колесом. Возле грузовика двое сидели на корточках, а третий орудовал насосом, накачивая колесо. Это были Арташес, Юрик и Беник. Дед Саак невольно пригнул голову, чтобы Арташес не мог заметить его, — неловко было старику смотреть в лицо этому человеку… Он свернул на узкую тропинку, петлявшую так, словно проложил ее подгулявший землемер. Она взбегала то на холм, то скатывалась в балку, то кружила в подлеске между деревьями, то ее перерезала речка, то овраг. Выбравшись из очередного овражка, дед Саак оказался на краю соседнего, еще не убранного поля. Тяжелые колосья раскачивались на тонких стеблях под легким дыханием горного ветерка. Дед Саак остановился, потрогал твердые, налитые колосья, ощутив в ладонях теплые шершавинки зерен… Где-то над головой с тонким высвистом проносились острокрылые ласточки, стремительные, как камни, пущенные из пращи. И что-то напомнило деду Сааку все это: и колоски пшеницы на тонких стеблях, и ласточки над головой, и тишина, царившая повсюду, нарушаемая лишь тихим шуршанием сталкивающихся колосков да заливистой трелью невидимого одинокого жаворонка в небе. Дед напряг память и вспомнил, как умирала его первая жена Хатуи, мать Гарегина, и как на смертном одре навестила ее соседка Баллу, тогда уже перевалившая за восемьдесят. «Счастливая ты, Хатуи, — сказала она. — Счастливая, что уходишь из этого мира». — «А ты, значит, несчастная, что остаешься? Что солнце будешь видеть, и небо, и речку, слышать шелест деревьев и шорох травы?…» — сказала умирающая, и две слезинки выкатились из глаз ее и поползли по высохшим, ввалившимся щекам. Дед Саак, слышавший этот разговор, в сердцах выгнал старуху из дома. Ах ты, господи, и зачем только человеку так мало дано жить? Пусть бы жил себе да радовался, пока сам себе не скажет: хватит!

Обойдя поле, дед Саак опять вышел на дорогу. По обе стороны от нее стояла сплошная, чуть ли не в рост человека стена кустов ежевики и терна. Лишь вершина одинокого дуба виднелась впереди. «Дубом Гаспара» называли его крестьяне окрестных сел. На толстом, в три обхвата, изборожденном морщинами стволе была глубокая зарубка. Эту зарубку сделал топором гарихачский ревком Гаспар: здесь тогда проходила граница гарихачских земель. С тех пор дуб и назвали его именем. Это была единственная, если не считать сына Арташеса, память, оставленная Гаспаром в этих местах.

Дед Саак обошел дерево, вцепившееся мощными корнями в край дороги и осенявшее землю вокруг густой тенью, в которой уместились бы все гарихачцы. Внезапно старик услышал знакомый голос:

— Добрый день, Саак.

Это был Аваг Саруханян. Саак остановился, снял с плеча косу, переложил на другое плечо, сказал ослу:

— То-окуш! — А уж после этого Авагу: — Добрый день, Аваг.

Аваг подошел, потрогал сено.

— Хорошее сено, Саак, — сказал он. — Откуда это, Саак?

— Что откуда?

— Сено, говорю, откуда?

Саак переложил косу из одной руки в другую.

— Сено?

— Ну да, Саак, сено, спрашиваю, где накосил?

— Там, — Саак неопределенно махнул рукой куда-то в сторону долины, — внизу.

— В Чаректаре, да, Саак?

— Нет, в Гырмана дузе, — ответил Саак и посмотрел на небо. — Солнце-то палит как.

— Да, жарко сегодня, — согласился Аваг. — В Гырмана дузе такого сена я что-то не заметил, Саак, может, ты ошибся?

— Я у Гарегина был на мельнице, там и накосил.

Аваг оглядел старика с ног до головы, задержал взгляд на влажно поблескивающей косе, но вспомнил, что Саак не очень драчлив, хотя полжизни переругивался с крестьянами окрестных сел — то из-за очереди на мельницу, то из-за качества помола. Но ни разу за это время ни с кем не дрался. Лет пять назад Саак поспорил со своим соседом, поспорили они крепко, со взаимными угрозами убить, вырвать глотку, с упоминанием матерей, жен, сестер и остальных родственников по женской линии. Однако, заметив, что сосед, угрожающе пригнув голову, идет к нему, Саак тотчас прекратил поток своего ругательского красноречия и сказал сердито: «Ара, собачий сын, хочешь ругаться, давай мирно ругаться, ты оттуда, я отсюда! Зачем же потихоньку приближаться?» Сосед растерянно остановился на полпути и вдруг принялся хохотать. «Ай, Саак, чтоб твой дом не рухнул, Саак, а я и впрямь чуть не полез в драку с тобой! Ладно, зайди в дом, пока жены нет, выпьем по стакану тутовки, у меня отменная тутовка в этом году!» И верно: предмет-то спора был не бог весть какой важный — как раз настолько, чтобы ругаться, но не лезть в драку: то ли козленок соседа полез в Сааков двор, то ли наоборот. Аваг невольно улыбнулся, вспомнив про этот случай. Улыбнулся и успокоился относительно возможных действий Саака, державшего в правой руке остро отточенную косу.

— Выходит, Саак, я должен акт составить.

— А зачем ахт, Аваг? — не понял старик.

— Сено-то колхозное, Саак, — сказал Аваг и вытащил из внутреннего кармана пиджака ученическую тетрадку и карандаш.

— Постой, Аваг, давай поговорим по-хорошему. Во-первых, балка за Гырмана дузем не принадлежит колхозу. Это раз. Верно?

— Сено из Чаректара, Саак, из Чаректара, я ведь не слепой, Саак.

— Может, ты и не слепой, тебе это лучше знать. А во-вторых…

— Что, во-вторых, Саак?

— А во-вторых, говорю…

— Ну что во-вторых, говори, Саак?

— А во-вторых, говорю…

— Ну что, что во-вторых, говори же, Саак?

— Да не мешай ты мне! — озлился дед Саак. — А во-вторых, говорю… Ну вот, забыл, что хотел сказать…

— Вспомни, Саак, мне не к спеху. Ну что во-вторых?

— Тебе не к спеху, а мне к спеху! У меня на крыше чир сушится, а дома никого нет, чтобы, значит, убрать. А во-вторых, говорю…

— О чире тревожишься, Саак, сено косить умеешь, а как в колхозе работать — так ты стар и сил у тебя нет. Ну что во-вторых, говори!

— А ты сам много работаешь в колхозе, да? Мотаешься по дорогам и к честным людям пристаешь!

— Я член правления, Саак, и заместитель председателя, сам знаю, где мне быть. Кто-то ведь должен следить за порядком в колхозе или не должен? Не в обиду тебе будь сказано, Саак, если бы не я, весь колхоз растаскали бы за один год, камня на камне не осталось бы. Ну что во-вторых, говори же наконец, Саак!

— Выходит, все мы воры, а ты один самый честный, так, что ли? А во-вторых, говорю, сено в Чаректаре колхозное, а я не колхозный, да? Или ты забыл, что, когда я поступал в колхоз, ты в коротких, значит, штанах бегал с готовой дыркой на заду!

— Значит, все-таки в Чаректаре накосил, да, Саак?

— Про Чаректар я к примеру сказал! А накосил я — говорю же тебе — в балке за Гырмана дузем, недалеко от мельницы!

— Там тоже колхозная земля, Саак, государственная.

— Везде государственная! А где сено взять для скота? Тебя спрашиваю!

— А твой приусадебный луг для чего?

— В этом году там трава плохо уродилась, ты это знаешь. Постой, ты что это делаешь, Аваг?

— Акт пишу, Саак, разве не видишь?

Услышав это, Саак непроизвольным движением протянул было руку, как бы желая предотвратить беду, но наткнулся на предостерегающий взгляд Авага.

— Ты хочешь совершить хулиганский поступок, Саак? Хочешь порвать акт? Тогда я сообщу об этом куда надо.

Нет, Саак не совершит хулиганского поступка, и к государственным бумагам Саак относится с должным почтением.

— Не пиши, Аваг, трава-то в той балке колхозу не нужна, каждый год она там выгорает под солнцем, никто не косит. А тут хоть польза от нее.

— Все равно надо разрешение иметь, Саак. Что же получится, если каждый станет таскать к себе в дом все, что ему понравится? Ну сам подумай, Саак, что получится? Этак не то что колхоз, государство по миру пустить можно.

Он сел на придорожный камень, разложил бумагу на коленях и стал писать, пропуская мимо ушей увещевания Саака. Закончив, подписал, потом поднялся и сказал:

— Я прочту, а ты слушай, Саак, чтобы потом не говорил, что я не так написал. «Акт. Сего двадцать третьего числа июля месяца тысяча девятьсот шестьдесят первого года…» Ты куда, Саак? Я еще не кончил.

— Кончай без меня, — сказал Саак и ткнул рукояткой косы ослу под хвост. — Чу-у!

Осел уперся тонкими ногами в землю, напрягся и, переваливая поклажу то вправо, то влево, двинулся в сторону села.

— Смотри, Саак, потом не говори, что я неправильно акт составил, — сказал ему вдогонку Аваг.

— А я и сейчас скажу: ты неправильно все написал, собачий сын! — огрызнулся старик. — Чу-у!

Аваг задумчиво поглядел ему вслед и сказал вслух:

— Перестал крестьянин бояться этих бумаг… А было время… и с чего они такие храбрые стали, будто законы уже не те, будто изменились законы…