Сафьяновая шкатулка

Проклятая тарелка будто дна не имеет, чем больше впихиваешь в себя эту кислую бурду, тем больше оказывается ее! Надо встать и вынести тарелку в кухню. Или оставить, чтобы она убрала? Самое страшное не то, что мы перестали понимать друг друга — к этому уже привыкли, а то, что мы не делаем даже попытки понять друг друга. И так шестнадцать лет подряд! Между нами невидимой, непробиваемой стеной стоит то нечто, что упрощенно называют чувством вины — мнимой или действительной.

Мнимой или действительной? И то и другое. За давностью времени она давно уже стала мнимой. А, черт! Мнимой, действительной… Кто сказал, что один человек вправе судить и оценивать поступки другого? Для этого надо быть по меньшей мере уверенным в совершенной чистоте собственной совести. А у кого она совершенно чиста? Разве что у тех, кто лишен ее! Эти могут присваивать себе право судить других… Дешевенькая, конечно, философия, непригодная даже на то, чтобы оправдываться перед самим собой. А ведь это самая легкая вещь на свете — оправдываться перед самим собой. Куда труднее жить, ни в чем себя не оправдывая, вот это уже было бы по-мужски.

«К чему ты это? А к тому, Арташес, что твоя болтовня о чистой совести и прочих вещах не стоит выеденного яйца — достаточно лишь вспомнить сероглазую хуторянку, с которой ты два месяца отдавался безумству своего молодого тела, только что оправившегося после тяжелого ранения. Вспомни, как она обливалась горькими слезами, бегая следом за тобой, черноглазым офицером, романтично припадавшим на щегольскую трость с костяным набалдашником, подарком немецкого крестьянина с берегов Шпрее. Ах, как она плакала, умоляя прихватить ее вместе с вещмешком в милый твоему сердцу Карабах, о существовании которого она до тебя и понятия не имела! «Что ж ты там будешь делать, дурочка?» — «Все буду делать, Арто, только возьми!» — «Ты даже языка нашего не знаешь». — «Язык я выучу, Арто, это же твой язык. Я уже знаю несколько слов, Арто, «майрик», «айрик», «сирумем»… Видишь, Арто? Язык я выучу, только возьми меня с собой!» — «У нас там свои обычаи, пойми, ты засохнешь там с тоски, вы, русские, слишком подвержены тоске по всему русскому». — «И к обычаям привыкну, Арто, они же твои, не чужие, только возьми меня с собой!» — «А как с женой быть? Всего четыре месяца и прожили после свадьбы». — «Буду второй твоей женой, Арто, буду вам обоим прислуживать, только возьми, не оставляй меня здесь, ведь жизни мне не будет без тебя, Арто».

Она умоляла не оставлять ее, потому что ты был единственный близкий ей человек на всем белом свете. Вся ее родня погибла, а с ними вместе половина хуторян — немцы расстреляли. Сама она выжила чудом. И ты уходил от нее. И по сей день не знаешь, что с нею стало — жива ли, нет ли…

Любопытно, чем бы мы оправдывали свои грехи, не будь этого слова — молодость?.. Может, потому и легко было прощать Аруйс, когда она стояла перед тобой и не спрашивала о том, как ты там без нее… Она не спрашивала, и ты не говорил. И тоже ни о чем не спрашивал… Нет, пожалуй, молодость тут ни при чем, было нечто поважнее. Что именно? Сейчас мне нелегко собрать все в одно, но, скажем, не все так просто, как кажется со стороны, — и извещение о том, что «пал смертью храбрых», не просто, и тоска одиночества, способная сбить с толку даже самого сильного, и двести граммов ячменя на трудодень, и восемь душ, ждущих хлеба, и краснощекий кладовщик, готовый бросить к твоим ногам мешки с отборным зерном — только пожелай! И беззубая старуха из далекого села, едва не загубившая тебя и на всю жизнь лишившая того, без чего немыслима женщина — счастья когда-нибудь стать матерью. Все это не так просто, хотя и банальная в те годы история. Труднее сейчас, когда смотришь на ее голову, склоненную над тетрадками чужих, совершенно чужих ей детей и не ощущаешь ничего, кроме ожесточающей жалости и еще — нежности, которая мгновенно переходит в холодное равнодушие, едва она поднимает голову и смотрит на тебя: она знает, что нежность эта от жалости и ни от чего больше. А хочет ли она большего — ни она, ни он этого не знают. Двое под одной крышей, как обломки двух разных скал, острые выступы которых мешают им теснее прилегать друг к другу.

— Ну ладно, мне пора, — говорит Арташес, вставая.

Она медленно поднимает голову и смотрит на него.

— Куда ты сейчас?

Ей совершенно безразлично, куда он пойдет, но обмен вот такими ничего не значащими фразами — своего рода лунный свет: пусть не греет, но хоть смягчает темноту, и в ней не страшно бывает ходить.

— Пойду искать Авага Саруханяна, — улыбается Арташес. — Может, в споре с ним наткнусь на истину.

Она тоже сдержанно улыбается.

— Похоже, ты его для этого и держишь.

— А для чего же еще? — кивает Арташес. — Ну я пойду.