Сафьяновая шкатулка

1

Несколько десятков лет назад семнадцать семейств армянских погорельцев из Шуши вместе со своими детьми, коровами, подойниками, кастрюлями, ослами, женами, перевалив через горы, через ущелья, спустились в долину небольшой, но бурной реки, перешли реку вброд, походя утопив в ней двух ослов и одного ребенка, и выбрались на левый берег. Здесь осмотрелись, почесали затылки и решили, что берег слишком открытый для чужого глаза. И углубились в лес, окутывавший весь левый берег реки до самого подножия Мрав-горы с шапкой снега на острой верхушке.

Шли, шли, шли и к вечеру, не дойдя шагов трехсот до гребня первой горы, наткнулись на разрушенный то ли хлев, то ли землянку. Чуть поодаль от этого сооружения стоял покосившийся на один бок каменный крест. А может, то был и не крест вовсе, а обыкновенный валун, похожий на крест. Рядом с этим крестом росло несколько колосьев ячменя. Откуда крест, кто посеял ячмень и зачем всего несколько колосьев — никто не знал. Может быть, ветром занесло семена, а может быть, в хлеву когда то держали скот и скармливали ему ячмень. Кто знает? Но и крест и ячмень были, это точно. Стали размышлять: раз крест, значит, кристонья; раз кристонья, значит, армянин, потому что в Карабахе только армяне кристонья. Стало быть, здесь до них ступала нога армянина. А раз так, стало быть, земля армянская, а значит, и наша. А коли наша, то от добра добра не ищут: здесь и надо осесть, лучшего места все равно не найти — если идти дальше, то как раз попадешь на лысую макушку Мрав-горы, где даже летом снег не тает…

И осели. Разожгли один общий костер на всех, приготовили одну общую похлебку на всех, поели и завалились спать. А утром стали прикидывать, кому где строиться.

Один сказал:

— Я буду строиться здесь, тут мне нравится.

Другой сказал:

— А я — чуть выше, вон у того дуба.

Третий сказал:

— А я — еще выше, под той скалой, что в виде петушиного гребня.

Четвертый сказал:

— А я — еще выше, чтобы, значит, всю долину видеть.

И так до тех пор, пока самый последний из них, Гаспар, холостяк и сирота, лишь полгода назад вернувшийся с турецкого фронта, не сказал:

— А я — вон там! — И показал на гребень первой горы, дальше начинался подъем на Мрав.

И стали рыть ямы под жилища.

Так на склоне этой безымянной горы взвился первый дым очага и первый дым над ердиком[1].

Потом появилось село. А раз есть село — должно быть и название этому селу. Начали подбирать название. Перебрали множество, но ни на одном не, сошлись. И тогда Гаспар сказал:

— Люди, зачем вы зря ломаете головы?

— А как не ломать? — сказали люди. — Название-то надо?

— Когда мы пришли сюда, что увидели?

— Крест увидели, — сказали люди.

— Еще что увидели?

— Ячмень увидели, девять колосьев, — сказали люди.

— А разве это вам не название?

— Где название? — не поняли люди.

— Гари и хач![2] Разве плохо?

— Гарихач? Ячменный крест? Ха-ха-ха! Уморил же, ей-богу! Ну и Гаспар! Ячменный крест. Ха-ха, да кто же видел, чтобы крест был ячменный! Ну и ну!..

Долго смеялись над этим «ячменным крестом», — может, два дня, а может, и неделю. Ни у кого из головы не выходил «Гарихач», и уж настолько свыклись с этим странным словосочетанием, что перестали замечать его. Так оно и стало названием села.

Поосвоившись, стали вырубать деревья вокруг домов, выжигать пни, выкорчевывать камни. К осени появились первые борозды на черной жирной земле, первая озимая пшеница — крупная, ядреная: земля в этих местах оказалась на редкость благодатной.

И стали жить, забытые богом и людьми и сами забывшие бога и людей. Правда, позднее выяснилось, что хотя место по всем статьям и хорошее и земля добрая, но вот одно плохо: комаров много, сельчане стали болеть малярией. То одного затрясет в ознобе, то другого. Отчего малярия, откуда столько комаров? Оказалось, в лесу, в полуверсте от села, лежит что-то среднее между болотом и озерцом. Это болото-озеро потом назвали так: Сакюн-гел, по имени одного из сельчан. У этого Саки с чего-то вдруг по всему телу пошли нарывы. Откуда и что за хворь такая — никто не знал, но страдал бедняга жестоко. Молод еще был, а жена брезгливо сторонилась его, да и только ли жена — дети родные! Сельчане и те при встрече старались не прикасаться к нему. Саки впору было хоть в реке утопиться или живым в могилу лечь! И тут тетка его, старуха Баллу, возьми да и посоветуй ему наловить в лесном озере пиявок и попользоваться ими. Саки ловить пиявок не стал, но в голову ему пришла шальная мысль… Однажды утром он тайком вышел из дому, спустился к озеру, разделся на берегу догола и, перекрестившись, вошел в воду: либо найти там свою смерть, либо избавиться от хвори… В полдень домочадцы хватились его, стали искать. Нет Саки. Вечером — тоже нет. Все село поднялось на поиски — шли, факелами освещая себе путь, как на свадебном торжестве. Лишь на рассвете нашли Саки на берегу лесного озера — лежал он, в чем мать родила, бездыханный, раскинув руки в стороны, от пяток до корней волос в крови, а тело его и песок вокруг были черны от пиявок… С трудом выходили человека, много крови потерял он в тот день. Но зато и хворь прошла. С той поры озеро и назвали Сакюн-гелом. И при нужде ходили туда лечиться пиявками. Даже радовались, что рядом такое чудотворное озеро! А что комары — тут ничего не поделаешь, приходится терпеть… И терпели. Впрочем, облюбованное место оказалось не самым лучшим и в другом отношении. Но об этом потом. А пока жили.

И неизвестно, сколько прошло, может быть, год, а может быть, и пять лет. Однажды Гаспар отправился в Ханкенд за покупками. Вернулся через три недели, прихватив с собой лампу, десять кусков мыла, бидон керосина, зеленый чайник, двадцать вершков ситца и столько же белой бязи, одну фуражку почтового ведомства и жену по имени Вардуи, голоса которой он ни разу до этого не слышал и не услышит по крайней мере еще два месяца, а когда наконец услышит, это будет в первый и последний раз. Вардуи он встретил на ханкендском базаре: она сидела на корточках возле скобяной лавки и протягивала руку за подаянием. Она и к Гаспару протянула, но, взглянув на его лицо, проворно отдернула, застыдившись. Гаспар тоже вспомнил ее: она была из Лачина, отец ее, лудильщик Петрос, частенько приезжал к ним в село. Ему стало жаль эту некрасивую перезрелую девушку, стало жаль и себя, живущего в свои тридцать с лишним лет в одиночестве и скуке. «Ахчи, где твои родители?» — спросил он. Вардуи заплакала, размазывая слезы по плоскому некрасивому лицу. Стало ясно: родители погибли. «Хочешь пойти со мной?» — спросил он опять. Вардуи перестала плакать и посмотрела на него недоверчиво. «Тебя спрашиваю — хочешь?» Вардуи кивнула и опять заплакала — на этот раз по-другому заплакала, по-хорошему.

И еще привез он новость из Ханкенда:

— Сидите тут, как медведи в лесной чаще, и ничего не знаете!

Его спросили:

— А что мы должны знать?

— Большевики пришли, — сказал Гаспар, — они теперь везде хозяева!

Большевики? Кое-кто и раньше слышал о большевиках, но за кого они — этого никто не знал.

— А за кого они — за нас или за них?

— Они за бедных, — ответил Гаспар.

— Ты нам головы не мути, бедные есть и среди них! Ты прямо скажи, за кого большевики — за бедных армян или за бедных мусульман?

Этого Гаспар не знал.

— Большевики землю раздают! — сказал он.

— Кому раздают?

— Бедным.

— Тьфу ты… Каким бедным, тебя спрашивают?

Гаспар взбесился:

— Да что вы прицепились ко мне? Откуда мне звать, каким?!

И, поблескивая лакированным козырьком ведомственной фуражки, отправился на самый верх горы, где стоял его приземистый, как бы вылезающий из земли и никак не могущий вылезти домик, в котором уже хозяйничала Вардуи.

Войдя в дом, он посмотрел на жену и сказал:

— Давай мацуну[3] немножко.

Вардуи поставила перед ним глиняную миску с мацуном, Гаспар придвинул его к себе, взял ложку и стал ждать. Жена стояла в сторонке, скрестив руки на животе.

— Ну, чего стоишь как деревянная?

Жена молчала, но сделала жест готовности выполнить все, что прикажет муж.

— Хлеб кто принесет?

Вардуи бросилась в угол, где в деревянном корыте был сложен свежеиспеченный хлеб.

Гаспар принял один хлебец, отломил кусок и макнул в миску с мацуном. Потом вдруг поднял голову и спросил:

— А может, ты немая?

— Не-ет… — ухмыльнулась Вардуи во все лицо.

— Ну то-то… — успокоился Гаспар. — Стало быть, обычай наш блюдешь. Правильно делаешь, обычаи надо блюсти…

И уже со спокойной душой принялся есть.

А через несколько дней в село приехал человек из уезда и записал все, что положено было записать: сколько дымов, сколько душ, сколько скота… Потом посмотрел на сельчан, увидел сверкнувший на солнце лакированный козырек фуражки почтового ведомства и ткнул пальцем в Гаспара:

— Читать-писать умеешь?

— Умеет, умеет, он на турецком фронте был! — закивали сельчане.

— Будешь ревкомом в селе, — сказал приезжий.

— Ревкомом? — повторил Гаспар мудреное слово.

— Это вроде старосты, что ли? — спросили сельчане. — Вроде кеохвы, да?

— Советская власть отменила старост, — сказал приезжий. — Ты будешь ревком, ясно?

— Ясно, — сказал Гаспар. — А печать дашь?

— Дам, только не сейчас. Когда село по-человечески назовете.

— А Гарихач — это разве плохо? Мы привыкли…

— Ха! Гарихач? Да разве это название? Кто видел, чтобы крест был ячменным?

— Мы привыкли, — сказали гарихачцы. — Ты скажи там, чтобы оставили как есть, за тебя молиться будем…

— Бога нет, — сказал приезжий, — советская власть отменила бога.

— И бога отменила, значит… — удрученно сказали гарихачцы. — Сынок, ты уж сразу скажи, кого еще отменила советская власть, чтобы, значит, мы знали, как с властями говорить.

Так Гаспар и стал ревкомом в Гарихаче. Однако недолго пришлось ему ревкомствовать, не успел бедняга даже печать получить, чтобы по-настоящему почувствовать свою власть. Однажды ночью ему захотелось напиться. Он встал, впотьмах поискал кувшин, но в нем не оказалось воды. Он поискал чайник и не нашел. Растолкал жену:

— Ахчи, где наш зеленый чайник?

Вардуи открыла один глаз и со сна, забыв про обычай, заговорила полным голосом:

— Мадик взяда чадик воды пидисти и не пидиста…

Гаспар оторопел, он не понял ни одного слова.

— Что-о? Ахчи, ты что там мелешь? — испуганно сказал он.

Вардуи, сердитая оттого, что ей мешают спать, повторила громче:

— Говодю тебе, мадик взяда чадик пидисти воды и не пидиста, стадая дуда!

И, повернувшись на другой бок, преспокойно захрапела.

А Гаспар как стоял на сыром земляном полу, так и сел на сырой земляной пол и даже холода не почувствовал. Просидел он так до рассвета, размышляя о превратностях человеческой судьбы, потом бесшумно встал, оделся, надел свою форменную фуражку, взял все деньги, какие были дома, и вышел. Утром сельчане хватились своего ревкома, но нигде не нашли.

А ревком тем временем верхом на серой ревкомовской лошади скакал по дороге в Евлах. В Евлахе он продал свою ревкомовскую лошадь за хорошую цену одному азербайджанцу и купил билет на Баку.

В Баку он несколько дней проработал грузчиком на вокзале, подкапливая денег, но больше надеясь на шальной случай встретить тут кого-нибудь из знакомых, справедливо рассчитав, что на вокзале все может быть, тем более, когда город не знаком. И не ошибся: спустя две недели перед ним остановился человек с пышными, закрученными вверх усами и лысой головой, в руке он держал длинный кнут.