Сафьяновая шкатулка

— Каждому свое, — вздохнул Ерем.

Дома его ждал Гара-киши. С виду он был спокоен, но, когда Ерем и Левон появились в дверях, он, прежде чем сказать что-то, несколько раз прокашлялся — это и выдало его волнение. Ерем рассмеялся, легонько хлопнул его по плечу:

— Одним дураком меньше, я про кизира! Не горюй.

— Тебе не надо было ходить туда, кирва Ерем.

— Это еще почему?

— Не надо было ходить туда.

— Ждать, пока друг друга перебьют?

— Не знаю, кирва Ерем.

— Ну вот, теперь стало понятно! — снова рассмеялся Ерем, прошел в угол, налил в медную луженую кружку вина из кувшина, выпил до половины, отер усы и сказал:

— Жаль, что ты не пьешь, Гара-киши, много теряешь. Ты бы плюнул на ваши законы.

Это было единственное, на чем они не сходились: никакие силы не заставили бы Гара-киши переступить законы шариата и выпить вина. В иное время слова Ерема, как это нередко бывало, вызвали бы оживленный спор между ним и Гара-киши, с упоминанием аллаха и всех его пророков, господа бога, святых, особенно непорочных дев. Но сейчас Гара-киши лишь улыбнулся и развел руками.

Уже начало темнеть, когда Ерем с сыновьями провели его до Сеидлара…

В конце концов, кто-то должен был сказать однажды:

— Ну, хоть ночью-то она должна отдохнуть спокойно?!

— А что делать? — ответили другие. — Мальчика поместить к женщинам, что ли?

— Потом будут говорить, что о себе думаем, избавиться хотим от него.

— Это уж точно.

— Женщины — о, это такой народ, что угодно подумают! — вставил какой-то, по всему видать, отпетый женоненавистник.

— Добро бы только подумали, а то ведь скажут!

Результат этого короткого обмена мнениями оказался настолько ошеломляюще конструктивным, что поначалу никто не поверил в его реальность: ну как это можно, чтобы женщина, да еще молодая, да еще на курорте, да еще… гм… А что главврач скажет? Ничего не сказал главврач. Выслушав доводы членов депутации, он попросил их немного потесниться, чтобы освободить место еще для одной койки, и заодно распорядился, чтобы «хоть из-под земли», но добыли какую ни на есть ширму. На складе валялась одна бумажная. Ее почистили, заклеили, и получилось вроде не так уж плохо.

— Только имейте в виду, если вдруг нагрянет какое-нибудь начальство…

— Ну, что вы, доктор, мы не маленькие…

— Мы и сами частенько проходим через это…

— Особенно во время ревизий…

— Вы только своевременно дайте знак…

С того дня мужскую палату нельзя было узнать. Обычно запущенная, с полом, усеянным окурками и табачным пеплом, — ну мужчины же, черт побери! — теперь блистала стерильной чистотой на радость уборщицы, по общему мнению, самой зловредной старухи на земле. Куда только подевалось пропахшее после ванны нижнее белье, обычно развешанное для просушки на стульях или спинках кроватей! Повсюду появились пепельницы и даже на подоконниках — букетики полевых ромашек, собранных в верховьях реки и неумело втиснутых в бутылки с водой. Исчезли непременные сальные анекдоты на сон грядущий, разговоры теперь пошли солидные, на животрепещущие темы — о договоре с Германией и прочем. Самые заядлые курильщики по ночам выходили на веранду и там, нахохлившись от пронизывающего холода и слегка пританцовывая, наспех выкуривали свои папиросы.

Это было началом своеобразной цепной реакции: одно нарушение повлекло за собой другие.

Шеф-повар столовой Гасан Али каким-то образом узнал, что Нора, как истинная южанка, любит острые и жирные блюда восточной кухни, и стал готовить эти блюда специально для нее. Старого Гасана Али это тем более устраивало, что ему уже до смерти надоело готовить стандартные блюда, совсем не соответствовавшие ни его вкусу, ни его квалификации, и он рад был случаю блеснуть своим искусством перед человеком, способным по достоинству оценить его.

Нора запротестовала было:

— Ну зачем вы это, что люди скажут!

— Ничего не скажут, — ответил Гасан Али. — Люди не звери, из-за куска жирного мяса вой не поднимут. К тому же они больные, им нельзя жирное, сидят на диете: ни жирное, ни соленое, ни горькое. Нельзя! А ты здоровая, тебе все можно.

…Абдулла, который был приставлен следить за порядком и очередностью пропуска больных на ванну, что и делал со всей доступной ему добросовестностью, решил вдруг, что он, как свободный человек, обладает всеми положенными правами, и в том числе правом ломать устаревшие традиции. Хотя никто не сомневался, что он самый жгучий из всех возможных брюнетов, тем не менее он однажды с грозным видом, не предвещавшим ничего хорошего всякому, кто вздумает утверждать обратное, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что я, рыжий, что ли? Я рыжий?

Банщица тетя Марьям, проходившая мимо, ответила:

— Нет, ты черный, Абдулла, а что?

— А то, что девятую кабину никому не давай, пока Нора-баджи не искупает своего сына. И всегда держи эту кабину в порядке. Никакой очереди для нее. Все! Пусть хоть свет перевернется! Понятно?

— Поняла. А я тебе что раньше говорила? — ответила банщица, которая раньше ничего не говорила.

Сказать по совести, этот шаг Абдуллы следовало бы расценить как акт высшего самопожертвования. Дело в том, что контингент больных, принимающих ванну, вовсе не ограничивался теми, что жили по путевке в гостинице. На территории курорта в палатках и войлочных кибитках жило по меньшей мере шестьсот «дикарей», больше половины которых принимали ванны.

Поистине надо было обладать отчаянным мужеством или слишком большим оптимизмом, чтобы быть уверенным, что тебя поймут, не разорвут на куски, если ты подойдешь к этим дремлющим на солнце людям и скажешь им: «Я знаю, сейчас ваша очередь на ванну, вы уже третий час дожидаетесь, но я вас все равно не пропущу, вместо вас пойдет вон та женщина с мальчиком на спине».

Это и сделал Абдулла. И ведь что удивительно: его выслушали, затем посмотрели в ту сторону, куда он показывал, увидели Нору с мальчиком на спине, медленно спускавшуюся по склону, и развели руками:

— Ну, разве что…