— А ведь ты врешь, Арташес. Врешь, ведь верно, Арташес?
— Может, и вру, — пожал тот плечами.
Они снова помолчали. Где-то в придорожных кустах переливчато стрекотали цикады, и стрекот словно шел за ними след в след, не становясь ни тише, ни громче по мере их удаления.
— Спросить хочу, Арташес, можно?
— О чем?
— Только ты уж, значит, ответь руку на сердце положа, Арташес, ладно? Ты не жалеешь, что ушел из богатого степного колхоза?
Арташес не сразу ответил.
— А зачем тебе это знать?
— Да так, интересно, Арташес… — уклончиво отозвался Аваг.
— Жалею, — сказал Арташес, не скрывая ожесточения в голосе.
Аваг вздохнул, помолчал, потом сказал:
— Если бы сказал, что не жалеешь, я бы все равно тебе не поверил, Арташес. — Аваг опять вздохнул. — Уж очень ты прямодушен, Арташес, очень.
— Поэтому ты вздыхаешь?
— Да, — признался тот, — члены правления сразу разошлись в разные стороны, Арташес, ты это заметил, конечно. Заметил. Вот об этом ты сейчас и думаешь. Верно?
— Может быть… Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим, Аваг.
— Можно и о другом, — согласился Аваг, ничуть не обидевшись. — У тебя сейчас спокойно на душе, Арташес?
— Это все о том же. Давай послушаем тишину. Вечер-то какой славный. — И уже, по своему обыкновению, без видимой логической связи неожиданно спросил: — А у тебя?
— Что у меня, Арташес? — не понял Аваг.
— Послушай, ты не смог бы пореже называть меня по имени, а то сдается, ты что-то клянчить собираешься. У тебя-то на душе, говорю, спокойно?
— Совсем спокойно, Арташес, — ответил Аваг, пропустив мимо ушей просьбу председателя пореже называть его по имени.
— Ты угадал: у меня — нет.
— А что это значит, Арташес? — насторожился Аваг.
— То, что со своей душой я еще могу договориться, а ты со своей — нет.
— Это почему же нет?
— Потому что я не знаю ни одной человеческой души, которая была бы совершенно спокойна, разве что у покойника. До свидания.
Арташес свернул за угол чьей-то изгороди и направился домой. После разговора с Авагом на сердце у него было муторно, как в роднике, в который бросили камень.
Однажды я спросил у Авага Саруханяна, за что его сняли с председателей, уверенный, что услышу банальный ответ, который получал на такой же вопрос от других бывших председателей: «Наветы врагов, мать их… завистники» и т. д. Аваг ответил иначе: «За то, что колхозу душу отдавал!» И, черт возьми, кажется, он был прав! Я справлялся у гарихачцев, и все в один голос уверяли меня:
— Отдавал, отдавал, как не отдавать! И душу отдавал, и сна не ведал, и отдыха не знал, с утра до вечера с коня не слезал.
— За что же его сняли с председателей?
— С председателей?
— Ну да, с председателей.
— Сняли?
— Ну да, сняли! С председателей сняли! За что?
— Вот за то самое и сняли.
— За что?
— Ну за колхоз, за что же еще?
— Развалил, что ли?
— Зачем развалил?
— Не знаю зачем, я спрашиваю, развалил он колхоз или не развалил?
Господи, ну слыханное ли дело, чтобы чужаку с первого заходи удалось запросто, по душам разговориться с гарихачцами! Уж если не захотят сказать то, о чем их просят, дубинкой не выбьешь, но зато напустят такой мути, что хоть караул кричи, — недаром о них молва идет по всему Карабаху, как о тупоголовых. Ну подумайте сами, разве кто-нибудь другой додумается до того, чтобы волочить два гектара земли с одного берега реки на другой или, к примеру, палками отгонять тучу, чтобы не было дождя! А вот поди же ты, слава идет — и не один год, — будто так оно и было. Будто еще задолго до того, как прибывший из уезда человек ткнул пальцем в ведомственную фуражку Гаспара и сказал: «Ты будешь ревкомом», произошел такой случай. Гарихачцы узнали, что на другом берегу реки пустует хороший кусок земли, и решили: «Она должна быть нашей, зачем добру зря пропадать, надо распахать, засеять чем-нибудь, благо на том берегу никого нет. Нет? Ну это еще как сказать. А ну вдруг появятся такие же неприкаянные, как мы, и наложат лапу на добро?» Как же быть? Ясное дело как: собственность должна лежать перед глазами хозяина. Вот и решили мои гарихачцы перетащить свою собственность на свой берег и поделить ее между собой. Пошли по домам, собрали все, что нужно: цепи, канаты, ярма, четыре пары быков (больше не оказалось), нарубили кольев и отправились на правый берег, обошли все поле вокруг, срубили все деревья и кусты на пути к реке, чтобы не мешали волочить поле, потом забили колья по переднему краю, прикрепили к ним цепи, к цепям — ярма, потом запрягли быков, сами впряглись и — давай тянуть!.. Да неужто не нашелся ни один умный человек, который бы подумал о том, что дело-то бессмысленное? Нашелся, как не найтись!
— Ай, дураки, — сказал этот умник, — да неужели нельзя сперва хорошенько подумать, а потом уж за дело браться.
— О чем думать? — спросили гарихачцы.
— Ну, скажем, дотащите вы поле до реки, а как через реку перетащите?
— А ведь правда, — сказали гарихачцы, — как через реку перетащим?
Так это была или не так — не знаю. Сам я, кстати, тоже гарихачец, но когда мне говорят: «А, так ты из тех, что хотели поле через реку перетащить», скромно отвечаю: «Придумают же люди…» И историю эту я рассказал лишь затем, чтобы вы знали, с каким народом мне пришлось иметь дело, если учесть, что дыма без огня не бывает и что раз говорят, что тащили поле, значит, хоть частица правды в том есть — не могут же люди напраслину возводить на все село!
— Так как же, развалил он колхоз или не развалил?
— Кто развалил?
— Аваг, понимаете, ваш бывший председатель, я про него спрашиваю, понимаете, про А-ва-га, черт вас возьми!
— Нет, не развалил. Зачем ему разваливать? Что ему плохого сделал колхоз, чтобы развалить? Слава богу, жил в нем, как сыр в масле катался.
— Это в каком смысле? Воровал, что ли?
— Воровал? Ха-ха-ха! Ох, скажет же человек! Уморил же, ей-богу! Ну спасибо тебе, сынок, хоть посмеялись на славу! Ха-ха-ха!
— Да над чем вы хохочете? — не очень обиделся я, поскольку смех был искренний. — Разве я сказал что-нибудь смешное?
— Да как же не смеяться, чудак человек! Воровал, говоришь! Как тут не смеяться! Да он скорее у своих детей уворует и в колхоз притащит, чем из колхоза зернышко возьмет!
— Тогда за что же его сняли с председателей?
Гарихачцы задумались, потом сказали совсем неожиданное:
— А ты у него спросил?
— Спросил.
— Он тебе ответил?
— Ответил.
— Что сказал?
— Сказал: за то, что душу отдавал колхозу.
— Чью душу?
— Наверно, свою.
— А что тебе еще надо?
— А, — сказал я, — черт с вами! Не хотите говорить, и не надо! Без вас обойдусь. С вами не столкуешься, надо чугунную башку иметь, чтобы с вами разговаривать! Где это видано, чтобы с гарихачцами можно было по-человечески поговорить! Вам бы только поле перетаскивать с одного берега на другой!
— Ишь чего вспомнил, будто сам не гарихачец! Слушай, одну пару быков твой же дед погнал на правый берег, да еще как гнал! Впереди всех гнал, думал, ему больше достанется!
— Наверно, его надоумили такие же сукины дети, как вы! До свидания! — сказал я в сердцах и отошел от них. — Иначе бы он не погнал волов впереди всех! — крикнул я издали. — И вообще дед мой умер еще в Шуше!
— А наши деды умерли в Париже, что ли?
Я не ответил, даже не обернулся в их сторону, ну их, в конце концов, к черту! Сам не пойму, зачем мне втемяшилось узнавать, за что его сняли с председателей, этого Авага. Наверно, во мне гарихачская закваска говорила, не иначе!