Сафьяновая шкатулка

И даже эта божба вызывала смех у гарихачцев — любят они посмеяться!

— Беник, краски не жалей, для себя делаем, не для карашенских пастухов.

Беник улыбался, приоткрывая белые зубы на смуглом лице.

— Думаешь, чем больше краски, тем лучше, да?

— Кто его знает, но лучше уж много, чем мало!

— Это хорошо, когда перед тобой шашлык, — улыбался Беник, орудуя разводными ключами.

Этот Беник никогда в жизни ничему не учился, но делал все, что ему поручали. На лесопильном заводе, что на правом берегу реки, он налаживал пилорамы; когда ссорился с начальством, приходил в село и садился за руль грузовика; надолго остановилась молотилка — ремонтировать поручали только ему; забарахлил мотор чьего-то трактора — опять же звали Беника. Серьезные работы, имеющие касательство к технике, Арташес доверял только ему. Неделю назад он отправился к директору лесопилки и попросил отпустить Беника на несколько дней. Директор испугался: а как же пилорамы? Но все же отпустил с условием, чтобы тот в конце каждого рабочего дня приходил на лесопилку и осматривал станки.

— Беник! Ах, чтоб тебя, Беник! Золотые руки у парня!

Бенику помогал Юрик, которого Арташес тогда снял с грузовика и отправил на силос, где в то время работала и эта дуреха Лусик, — пусть сами мирятся, если хотят. Но, как говорится, нашла коса на камень: то ли Лусик заартачилась, то ли Юрик, но примирение не состоялось, супруги еще пуще рассорились. Когда стали проводить воду, Арташес снял обоих с силоса и послал на трассу. Однако, похоже, и тут у них ничего не получается: дуреха Лусик пожелала работать в лесу, у родника, с которого вода должна самотеком пойти в село, а Юрик — вот он, Юрик, помогает Бенику укладывать трубы! Где уж им видеться!

— Дед Саак, копай глубже, глубже копай!

— Глубже этого копать?

— Глубже, глубже, чтобы зимой трубы не замерзали!

— Ладно, раз говоришь, надо копать глубже, значит, надо глубже, — отзывается дед Саак. Размахнувшись, он всаживает кирку в мягкую, податливую землю, выворачивает пласт.

Из-за леса шагом выезжают двое всадников — Арташес и один из районных начальников по сельскому хозяйству, Агаджанян. Медленно так едут, о чем-то беседуют. Арташес делает рукой широкий жест, показывая на траншею. («За трубы пришлось переплатить», — сказал Арташес, как потом выяснилось. Агаджанян пожал плечами: дескать, не ты первый, не ты последний, есть еще в наши дни… Впрочем, на словах он ничего не сказал.)

Проехали мимо деда Саака, Арташес попридержал коня:

— Саак-апер, ты тоже здесь?

— А как же, вот, киркой орудую… Было время, поверишь ли, не боялся никакой работы, значит, — отозвался дед Саак. — Помню, в двенадцатом году мы с Бремом, да благословит господь…

— Саак-апер, сегодня утром я вашего Саргиса видел, он в Истису ехал, говорит — по важному делу, — перебил Арташес словоизлияния старика о днях далекой молодости.

— Нашего Саргиса? — недовольно поморщился дед Саак.

Саргис был сыном его родной сестры, умершей много лет назад вслед за своим мужем. Дед взял сироту к себе в дом и кормил его до тех пор, пока тот не окончил школу и не поступил в институт. Окончив институт, этот Саргис так и не вернулся в Гарихач, хотя там была нужда в преподавателе. Уехал в областной центр, год учительствовал в местной школе, а потом стал работать в газете. И с тех пор ни разу не появлялся в Гарихаче. Дед Саак был зол на него и не хотел слышать его имени.

— А ты не спросил у этого прохвоста, почему он не появляется в Гарихаче? Или гарихачцы глаз ему выбили?

— Нет, не сказал, — улыбнулся Арташес. — А зачем говорить, Саак-апер? Мы ведь тоже люди гордые: не хотят — мы и не зовем. Верно говорю?

— Верно, — вздохнул старик, — как не верно? Разве когда верно, язык повернется сказать, что неверно?

Арташес с Агаджаняном проехали дальше. Дед Саак полез было в карман за табаком, но заметил, как Беник с Юриком подбираются к нему: надо было копать дальше.

Вечером, проводив гостя, Арташес еще раз проехал вдоль трассы. Было уже темно, никто не работал. Возле родника Арташес спешился, напился воды, ополоснул лицо и собрался было закурить, как вдруг услышал приглушенные голоса, они становились все громче по мере приближения. Между деревьями мелькнуло женское платье. За ним — силуэт мужчины. Женщина остановилась, взялась за ветку цветущего шиповника и тут же, приглушенно вскрикнув, отдернула руку. Должно быть, укололась. «Больно?» — спросил мужчина. «Немножко», — сказала женщина. Мужчина подошел ближе, под его рукой дважды треснул куст шиповника. «Возьми, это тебе», — сказал мужчина. Женщина взяла цветы и вдруг расплакалась. «Ты что? — растерянно спросил мужчина. — Тебе все еще больно?» Женщина, не переставая плакать, сказала: «Дурак! Господи, какой ты дурак! Да не палец у меня болит, а сердце, душа! Или ты тоже смотришь, как другие: смеется, мол, артистка она, ей все нипочем». Мужчина сказал: «Мы оба дураки». Потом отнял у нее цветы, обнял женщину и стал целовать ее. Она всхлипывала и подставляла ему губы, лицо, шею, волосы…

«Вот и вся семейная трагедия, — до чего все просто разрешилось», — подумал Арташес, не смея шелохнуться.

— Кажется, тут кто-то есть, — сказала женщина.

— Никого нет, — ответил из своего укрытия Арташес. — Можете целоваться сколько влезет. Только смотрите не простудитесь, здесь сыро.

Утром он сказал Юрику:

— Помирились? Ну слава богу. С завтрашнего дня опять на грузовик. Надоели вы мне, два дурака!

Юрик, красный, как вареный рак, не смея поднять глаза на председателя, согласно кивнул: дескать, на грузовик так на грузовик, дескать, пошли хоть к черту на рога — ради тебя пойду и глазом не моргну!