Сафьяновая шкатулка

15

На этот раз комиссию, опять же в составе трех человек, возглавлял Агаджанян, который в самом начале увидел и одобрил водопровод, а узнав о том, что за трубы пришлось переплатить, пожал плечами: дескать, что поделаешь, все мы грешны… Впрочем, Арташес не напомнил ему об этом. И правильно сделал, поскольку, во-первых, Агаджанян на словах ничего не сказал и ни в одном документе не зафиксировано, что он действительно пожимал плечами, и, стало быть, доказать это невозможно, а если бы и было возможно, то еще неизвестно, что именно означало это пожатие: может, так этот человек выразил свое несогласие с гарихачским председателем (на свете сколько угодно людей, у которых жесты не соответствуют словам), а может быть, под рубашку к нему пролез муравей. А во-вторых, Агаджанян прибыл в Гарихач с готовым наказом снять Арташеса Бабаяна с председателей и поэтому был с ним предельно холоден (где уж им было поговорить по душам!), но весьма деловит, как человек, в полной мере сознающий тяжесть и значение возложенной на него миссии. И тоже был прав, потому что в районе его предупредили, что эти гарихачцы, черт бы их подрал, уж очень какой-то странный народ, что они привязаны к Бабаяну, который своими партизанскими замашками сумел завоевать их любовь, и к тому же из всех председателей, с которыми имели дело гарихачцы, он — надо отдать ему должное — оказался самым дельным.

Агаджанян, конечно, уловил это противоречие в полученной им инструкции, однако промолчал, ибо давно уже усвоил одну простую, хотя и недоступную пониманию людей типа Арташеса Бабаяна истину о том, что начальство само знает, что делать. С этой истиной в душе он проработал на своем посту более двадцати лет, пережив многих других начальников выше и ниже его рангом, и твердо уверовал: она не подводит никогда, на нее можно положиться, и вообще это самое верное средство, способствующее сохранению душевного равновесия в служебных бурях.

Разговоры о том, что Арташеса могут снять с работы и даже отдать под суд, шли уже давно, но гарихачцы, верные себе, упорно не принимали их всерьез — мало ли о чем люди болтают! Поэтому весть о том, что из района приехали трое, чтобы снять Арташеса, хотя и удивила гарихачцев, но не обескуражила. Весть эта прокатилась по склонам гор, по полям, по лугам, собирая косарей, жнецов, пахарей, пастухов. Они собирались группами, пожимали плечами, разводили руками, но в конечном счете общее мнение их сводилось к одному-единственному вопросу, на который никто толком не мог ответить:

— Джанум, чего они хотят от этого человека?.. Действительно, чего? _____

Но тут я уже слышу голоса моих гарихачцев: «Уж не сын ли это Багунца Даниела, про которого говорят, будто он стал писателем? Ну и умора! Писатель из Гарихача! Ну конечно, только гарихачец и способен посвятить целую повесть одному-единственному слову! И слово-то какое, господи, хотя бы что-нибудь путное, к чему-то обязывающее, ну, в общем, что-то дельное!»

Вы правы, вы тысячу раз правы, дорогие мои гарихачцы. Слово-то действительно пустяк, ну прямо тьфу, от которого никому не будет ни холодно, ни жарко, тем более что оно так и не было произнесено в повести, ибо будь оно своевременно произнесено, повесть закончилась бы на десятой странице и я бы избавился от этой мороки, и вы бы вздохнули облегченно, а с вами вместе и районное начальство, и Арташес… Арташес? Вот в нем-то и загвоздка! Я, может быть, вздохну облегченно, вы вздохнете, начальство вздохнет, но вот Арташес — он едва ли вздохнет. Почему нет? А черт его знает почему! Может, потому, что когда от живого существа требуют, чтобы оно сделало то, что не положено ему самой матерью-природой, то ничего путного из этого не может получиться.

Не в обиду Арташесу будь сказано, но много лет назад я был в цирке на дневном представлении, где было много детей. Ну до чего же радостно было смотреть на головокружительные полеты воздушных гимнастов, слаженные движения акробатов, жонглеров, эквилибристов! Все представление, вся атмосфера в цирке, и музыка, и освещение, и костюмы артистов — все казалось чем-то неземным, восхитительным, необыкновенно праздничным. И вот объявляют очередной номер: «Говорящая собака». Говорящая собака? Это еще что за диковинка? На манеж выходит толстая, лет пятидесяти женщина, одетая, как восемнадцатилетняя девушка. Она идет какими-то кукольными шагами, кокетливо раскачивая пышными бедрами, раскланиваясь направо и налево и ведя на поводке рыжего пса.

Прежде чем начать говорить, пес довольно сносно выполнил разные трюки: прыгал сквозь обруч, складывал дощечки с цифрами, ходил на задних лапах, потом на передних, делал сальто, проворно юркал между ног дрессировщицы — словом, делал все то, что положено было делать любой мало-мальски дрессированной собаке. После каждого трюка раздавались жидкие, больше из вежливости, хлопки: зрители ждали главного, им не терпелось посмотреть, как и о чем будет говорить собака. Дело-то невиданное!

И вот наконец дрессировщица обращается к публике и просит соблюдать тишину: сейчас песик будет говорить… Публика замерла, уставившись на манеж, оркестр умолк, кто-то в последний раз прокашлялся, кто-то в последний раз шикнул на кашлявшего — и все стихло. Дрессировщица, покачивая бедрами, подошла к псу, легонько потрепала его по спине: «А теперь, Рекс, давай немножко поговорим. Скажи: «Мама». Пес повел головой из стороны в сторону и молчал. «Рекс, ну ты же у нас умница, ты умеешь! Ну-ка скажи: «Ма-ма, мама». Пес сперва подумал, потом сказал: «Ав, ав!» Кто-то в партере хихикнул, на него зашикали. В наступившей тишине опять раздался голос дрессировщицы: «Рекс, не упрямься, миленький, ты же умеешь говорить «ма-ма» — вот и скажи! Скажи: «Ма-ма» — и ты получишь сахар». Она вытащила из кармана кусочек сахара и показала псу. Пес облизнулся и опять сказал: «Ав, ав!» — «Нет, — сказала дрессировщица, — «мама».

Пес с тоской во взоре оглянулся по сторонам. Казалось, сейчас он охотнее перемахнул бы через головы зрителей — туда, на улицу, на волю, где от него не станут требовать, чтобы он лаял не так, как положено лаять собаке. Но перемахнуть было некуда, семьсот пар глаз уставились на него, словно ожидая чуда…. Пес как-то неестественно выгнул шею, почти касаясь ею манежа, и глухим утробным голосом сказал: «Ввв-а… ввв-а…» — «Нет, — не унималась дрессировщица, и в голосе ее уже раздались металлические нотки, очевидно хорошо знакомые псу, — повторяй за мной, слышишь, повторяй за мной: «Ма-ма! ма-ма! ма-ма!» Ну, начинай. Я жду, Рекс! «Ма-ма»!»

Бедный пес! Что тут с ним произошло! Он вдруг повалился на брюхо и пополз по манежу, мордой вспахивая опилки, пасть его конвульсивно открывалась и закрывалась, словно ему не хватало воздуха для дыхания, из горла его рвался то странный, с присвистом, визг, то какое-то клокотание, — казалось, он сейчас выскочит из собственной шкуры или у него разорвется сердце… Все семьсот человек, сидевшие на скамьях, напряженно подались вперед. Кто-то за моей спиной всхлипнул, я хотел посмотреть, кто это, но в этот момент пес случайно повернул голову в мою сторону — и в его мучительно раскрытых, огромных, смертельно затравленных глазах я увидел слезы, самые настоящие непролитые слезы, в которых отражался свет прожекторов… Пасть его все еще судорожно раскрывалась и закрывалась, в горле клокотали какие-то нечленораздельные звуки… И внезапно детский голосок за моей спиной пронзительно крикнул:

— Мама!

Я обернулся и увидел девочку лет семи или восьми с белым бантом на белокурой голове. Она плакала.

— Ма-ма! — кричала она, очевидно желая хоть чем-то помочь бедному псу. — Мама! — И неожиданно сказала: — Не хочу! Жалко!

— Да на кой черт собаке говорить «мама»? — заорал какой-то мужчина неожиданно мощным басом. — На кой это надо собаке?

Я встал и быстро вышел на улицу: я задыхался, словно меня заставляли лаять по-собачьи…

Да, так о чем шел разговор? О том, что три человека во главе с Агаджаняном приехали в район, чтобы снять Арташеса с председателей.

Августовская духота и отсутствие подходящего помещения, которое вместило бы всех желающих участвовать в собрании, вынудили устроителей открыть его прямо во дворе правления. Стол с красной скатертью поставили под большим грушевым деревом. Гарихачцы расселись, кто где мог. Неожиданно их оказалось так много, что они сами удивились, что в Гарихаче живет столько народу.

— Ара, все они из нашего села? — спросил пастух Мушег, который не часто бывал в селе, а все больше на горных выгонах. Этот вопрос вертелся у всех на языке, и, наверно, поэтому, вместо того чтобы просто ответить на него, гарихачцы дружно расхохотались. Посыпались сальные шуточки относительно воспроизводительной способности гарихачцев. Шуточки грозили перейти во всеобщее веселье, которое уж сейчас-то было бы никак не к месту. Это и понял Аваг Саруханян. Он поднялся и, опершись обеими руками о стол, сказал:

— Ай, гарихачцы, разве вы собрались сюда, чтобы посмеяться, да? Разве тут пляшущего медведя показывают? Над чем вы смеетесь? Имейте уважение хотя бы к людям, которые приехали из района!

— Ладно, начинай, время позднее, — поторопил его Агаджанян. — Надо кончать с этим делом.

— Понятно, — кивнул Аваг. — Товарищи, вопрос, значит, такой. Мы все любим и уважаем нашего товарища Арташеса. Ни у одного честного человека язык, значит, не повернется, чтобы сказать о нем худое слово.

— Тогда зачем же мы собрались сюда? — спросил один из гарихачцев. — Чтобы похвалить его, да?

Ему ответили веселым смешком. Аваг опустил голову, покосился на Агаджаняна, потом на Арташеса, с отсутствующим видом сидевшего в сторонке.

— Ара, Мухан, если ты еще слово скажешь, я выведу тебя!

— Откуда выведешь, Аваг, из Гарихача?

— Из собрания!

— А ты не боишься, что вместе со мной уйдет и собрание? И потом, почему ты распоряжаешься тут? Разве мы тебя назначили председателем?

Тут внезапно поднялся Агаджанян и сердито посмотрел на Мухана:

— Это я его назначил! И требую, чтобы все присутствующие вели себя как положено! — Он оглядел притихшие ряды гарихачцев и продолжал уже деловым тоном: — Как сейчас сказал Аваг Саруханян, мы приехали сюда по делу товарища Бабаяна, вашего председателя. Я не хочу умалять его заслуги и согласен со всем, что тут говорил про него товарищ Аваг. Однако правда есть правда: товарищ Бабаян допустил много беззакония. Например, вода, которую он провел в Гарихач! Это, товарищи, уголовное преступление!

— Так закройте воду, и все! — отозвался пастух Мушег. — Эта вода у всех поперек горла застряла!

Агаджанян сделал вид, будто не расслышал.

— Вы, конечно, можете спросить: а где были мы, почему мы допустили, чтобы дело дошло до преступления?

— Не спросим, братец, не беспокойся, — подала голос жена Русагета Хачатура. — Мы знаем, что вы ни в чем не виноваты. Делай спокойно свой доклад.

— К нам, — продолжал Агаджанян, с досадой убеждаясь в том, что все, что в Карабахе говорят про гарихачцев, — все это чистая правда… — К нам поступило письмо из области, товарищи… А там факты!