Сафьяновая шкатулка

14

Старика Саака похоронили на следующий день. На похороны собрались жители окрестных сел; так уж повелось: если где-то умер человек, каждый считает своим долгом отдать усопшему последнюю скромную почесть, если даже он мало кому знаком. В городах происходит примерно то же самое, но здесь паломничество к гробу усопшего имеет одну особенность: свадьба или похороны были, пожалуй, единственными событиями, на которых можно повидаться со знакомыми, живущими в других селах.

Было уже начало четвертого, приближалось время выноса, и все тропинки и дороги, ведущие в Гарихач, все еще были заполнены крестьянами, разодетыми, как на праздник. Шли пешком, ехали на лошадях, мулах, ослах. Старики — в фуражках, годами лежавших нетронутыми в кованых сундуках, старухи — в сине-красных одеяниях, которые носили еще их прабабушки, молодые женщины и девушки — в цветастых платьях, парни — одетые уже почти по-городскому, в сорочки или в тенниски.

Приезжали и из азербайджанских сел, где Саак многим доводился кирвой, побратимом.

Собрались тут, конечно, и все гарихачцы, от мала до велика, все шестьдесят семь домов, начиная от председателя Арташеса и кончая пастухом Ервандом, прибывшим с дальних горных выгонов. Не было лишь Авага Саруханяна. Еще утром он пришел в кабинет к Арташесу и сказал, что ему надо на один день поехать в районный центр по важному делу.

— По какому? — спросил председатель.

— По личному, — ответил Аваг. Нетрудно было догадаться, что никакого важного дела у него не было в районном центре.

— Мне кажется, получится не совсем удобно, если тебя не будет на похоронах, это может броситься в глаза другим…

Аваг колко взглянул на него, пожевал губами, затем с хрустом потер небритую щеку.

— Это-то верно, Арташес, но у меня, понимаешь, гадко на душе.

— Отчего? — спросил Арташес, хотя, конечно, догадывался, отчего у Авага гадко на душе.

Аваг снова с хрустом потер щеку. Арташес, облокотившись на стол, смотрел на него напряженно, словно пытаясь определить меру искренности этого человека.

— С таким же успехом старик мог упасть со скалы, утонуть в реке, наступить на змею… — сказал он, не отрывая взгляда от лица Авага. Он ждал чего-то, ждал именно от этого человека.

Тот, видимо, не знал, как приступить, а Арташес не хотел помочь ему.

— Курить будешь, Арташес? — сказал Аваг, доставая из кармана пачку «Авроры» и сам закуривая.

— Буду, — кивнул Арташес, хотя только что выкурил сигарету. И взял у Авага пачку.

Аваг зажег спичку, раскурил свою сигарету, с каждой затяжкой его худые небритые щеки вваливались, образуя ямки, щетина вокруг ямок сходилась, как на брюшке перевернутого на спину ежа.

— Вчера следователь проверял у тебя какие-нибудь бумаги, Арташес? — спросил наконец Аваг.

«Тебя-то интересует только одна бумага, сукин сын, о ней ты и спросишь, — подумал со злостью Арташес, — я тебя заставлю спросить!»

— Какие именно бумаги?

— Ну, разные, Арташес…

— Нет, никаких бумаг он у меня не спрашивал, и я ему не давал.

Аваг подавил вздох облегчения, провел ладонью по шее, расстегнул воротник рубашки.

— Да, Арташес, — сказал он, стараясь не глядеть на председателя, — вчерашняя бумажка у тебя?

— Какая бумажка?

— Акт насчет покойного.

— Саака, что ли? — Арташес торжествовал и не старался скрыть этого. Аваг чутко уловил изменение в его тоне, быстро посмотрел на него и столкнулся с его твердым, чуть насмешливым взглядом.

— Он у тебя, Арташес?

— Конечно, — кивнул Арташес. — А где ему быть?

— Что ты собираешься сделать с ним?

«Ах ты каналья, я мог бы сейчас загнать тебя до седьмого пота!» — с холодным злорадством подумал Арташес.

— Вернуть тебе! — сказал он.

Аваг растерянно уставился на него. Он не верил.

— Ты это серьезно, Арташес?

— Конечно. Он не имеет никакой юридической силы, — сказал Арташес, но все же не удержался, чтобы не доставить себе удовольствия: — Но… но людям рта не заткнуть, если они узнают про этот акт.

Аваг чувствовал себя загнанным в западню, но все же он не верил, что Арташес воспользуется своим преимуществом, — он слишком хорошо знал Арташеса.

— Тогда дай его мне, Арташес. — Аваг даже протянул руку.

Арташес достал из кармана акт, со сдержанной яростью скомкал его в руке, но прежде чем отдать Авагу, сказал медленно, выговаривая каждое слово в отдельности:

— С твоей точки зрения, я, конечно, сейчас совершаю непростительную глупость, не правда ли, Аваг? Другой бы на моем месте не отдал бы тебе этой бумажки… На, возьми. — Он швырнул бумагу в лицо Авага, встал из-за стола и вышел.

Аваг развернул бумагу, как бы желая еще раз убедиться, что это именно она, потом сложил вдвое, разорвал, еще раз сложил и опять разорвал, прикинул на глазок, можно ли еще раз порвать, сложил эти обрывки тоже. Стопка поддалась его усилиям, клочки получились мелкие, с ноготь большого пальца. Аваг высыпал их в пепельницу, распушил, чиркнул спичкой и зажег.

Желтое пламя лизнуло сперва верхний клочок, потом стало шириться, растекаясь по всей пепельнице, поиграло с минуту и погасло. От Сааковой вины не осталось и следа…

Аваг посмотрел на раскрытую дверь кабинета.

— Ты посмеяться хотел надо мной, Арташес? Это тебе так не пройдет… — сказал он тихо.

А Арташес в это время шел по улице и думал о том, что поколение Авага в свое время имело то преимущество, что твердо верило в пользу даже собственных ошибок: так надо для общества, надо поступаться малым ради большого, надо… и тысяча таких «надо». Нам приходится избавляться от этого неопределенного «надо» и заменить его чем-то более конкретным. Чем именно? Не знаю. Может быть, думой об одном, данном, конкретном человеке, который теперь уже не говорит: да, раз надо… а требует внимания именно к себе. Хорошо ли это или плохо? Там посмотрим. У Авага на такой вопрос всегда был готовый ответ: надо.

…Неожиданно у самого его уха загремела зурна. Арташес поморщился, отошел в сторонку. Толпа во дворе Саака зашевелилась, женщины запричитали, мужчины зашмыгали носами — сказывалась загадочная власть музыки. В доме усопшего раздались истошные вопли жены и снохи, мощный бас сына Гарегина. В раскрытом окне было видно, как из смежной комнаты выносят гроб.

Гроб поставили на стол, загодя вынесенный и установленный посреди двора под раскидистым тутовником. Солнечные лучи, пробившись сквозь листву, усеяли крохотными колеблющимися пятнышками лицо и черный костюм покойного, и казалось, будто от него исходит сияние.

И вот наконец толпа повалила к воротам, над головами поплыла сперва крышка гроба, затем и гроб с телом усопшего. Дед Саак лежал, скрестив на груди руки, рядом с ним, по ту сторону от гроба, кто-то курил, невидимый отсюда, сизый дымок вился над головой умершего, и казалось, что это дед Саак курит, готовясь в последнюю свою дорогу.