Сафьяновая шкатулка

…Шорох кисти заставил Юльку снова открыть глаза. Вадим, усмехаясь чему-то и замешивая краски на палитре, подошел к изображению элегантной парочки, пьющей вермут, и точными быстрыми взмахами стал рисовать что-то непонятное и не имеющее никакого отношения к этой картине. И рисовал-то прямо поверх счастливой парочки! Юлька озадаченно вытаращила глаза — это было что-то невообразимое. Вадим, наверно, сошел с ума! Он работал быстро, за взмахами его кисти невозможно было уследить. И через минуту на месте двух счастливых, молодых краснощеких людей красовалась какая-то уродливая женская голова и к тому же без глаз! Ничего не понимая, Юлька перевела взгляд на другие холсты и чуть не закричала от возмущения. Не было ни разрезанного арбуза, ни чудесного полуочищенного апельсина, ни снежных гор, ни красивых пальм на фоне синего моря — ничего не было! На всех холстах — одна и та же женская голова, женское, чем-то знакомое Юльке лицо, и в разных положениях — то устало (или виновато) опущенное вниз, то прижатое щекой к подушке, то запрокинутое вверх, то еще черт знает как!

— Что ты делаешь?! Ты сошел с ума! — вскрикнула Юлька. Она выскочила было из постели, чтобы броситься к нему и предотвратить этот чудовищный погром, но вспомнила, что не одета, и снова натянула одеяло до самого подбородка. — Не смей этого делать, слышишь! Я рассержусь! — пригрозила она.

Вадим обернулся к ней:

— Доброе утро, Юлька! Проснулась?

— Я уже полчаса как проснулась! — сердито оборвала Юлька. — А чем ты занят? Ты, наверное, не в своем уме!

— В своем, Юлька. — Вадим бросил на стол кисть в палитру, подошел к Юльке, поцеловал ее и сел на кровать. — Теперь уже в своем. — Он показал на изуродованные картины. — Тебе их жалко?

— Конечно! Это же искусство!

— Это не искусство. Вот, смотри, — он встал, прошел в дальний угол комнаты, отдернул штору, Там стоял мольберт и на нем большой холст, накрытый серым полотном. Вадим убрал полотно. Юлька замерла в изумлении.

Она увидела пустыню — огромную, безбрежную, задыхающуюся от зноя и жажды. Увидела бесконечные волны барханов, уходящие вдаль и скрывающиеся в жарком мареве далекого горизонта. Увидела двух людей — мужчину и женщину — единственных живых существ в этом мертвом царстве песка и солнца. Мужчина оброс темной бородой, но лицо его было молодое и сильное. И усталое. Безмерно усталое. Эта усталость сквозила во всем его облике — в слегка подгибающихся ногах, в сутулящейся под рюкзаком спине, левой руке, которая из последних сил опиралась на геологический молоток, как на костыль, в том, как он делал еще одно нечеловеческое усилие, чтобы сделать еще один, всего лишь очередной, самый обычный шаг в этом зыбком, уходящем из-под ног песке — шаг к какой-то конечной и, видимо, необходимой цели, до которой он должен дойти во что бы то ни стало, дойти живым и привести эту женщину… Картина была не окончена, и женщина выглядела смутным неопределенным пятном.

Эта картина была для Юльки, пожалуй, большей неожиданностью, нежели то, с чем она столкнулась вчера, войдя в эту мрачную и большую комнату (впрочем, сейчас, при свете дня, она уже не была такой мрачной).

Поэтому Юлька не сразу пришла в себя.

— Что это, Вадим? — проговорила она с невольной робостью в голосе.

— Тебе нравится?

— Да, очень… очень! Кто это?

Вадим вернулся к ней, опять присел на край кровати.

— Не знаю, Юлька… Знаю только одно: нет полноты искусства, если нет полноты ощущения жизни. Эта истина, вероятно избитая для всех, открылась мне лишь недавно. И открыла ее ты.

— Я? — удивилась Юлька, никак не предполагавшая в себе такой мудрости.

— Еще неделю назад все было иначе. — Он показал на картину. — Вот эта сволочь изводила меня целых четыре года. Я не знал ни сна, ни отдыха, отказывал себе во всем, месяцами мотался по среднеазиатским степям и снова и снова возвращался к ней. Я возненавидел ее как своего лютого врага, и кончил тем, что стал красить эту мерзость… — Он перевел взгляд на остальные полотна.

…Все очень просто, — думал я, идя по улице. — Все очень просто. Встретились двое — он и она. Ни он, ни она не любят ничего усложнять, и это позволяет им жить спокойно, не ведая волнений. Родство душ, совпадение жизненных принципов, взаимные уступки там, где нависает угроза столкновения противоположных мнений и интересов, — это ли не идеальная основа для прочного семейного благополучия!.. Люба никогда не произносила слова «счастье». «Благополучие» вполне заменяло его. Может быть, потому, что она не знала счастья, живя со мной?.. Все может быть. Она произносила это слово всегда ровно и просто, как произносят «хлеб» или «лук». Однажды, я спросил ее:

— Это слово не вызывает у тебя чувства легкой иронии?

Мне хотелось, чтобы у нее было хоть какое-то отношение к этому слову. Я даже подсказал ей:

— У меня, например, да.

Она лишь пожала плечами и сказала:

— Обычное слово, оно выражает определенное душевное состояние человека — и все.

Мне нечем было возразить, но у меня появилось почти неодолимое желание ударить ее — ударить крепко, больно, хотя я и не знал, за что, собственно, ударить. Я глядел на ее тонкое овальное лицо с удивительно чистыми голубыми глазами, смотревшими всегда прямо и всегда спокойно и ровно, и удивлялся: они не были пустыми, эти чистые голубые глаза, они не были бессмысленными — с этим еще можно было бы примириться. Они выражали что-то, как выражают что-то любые другие глаза на любом другом лице. Но это что-то у Любы было НИЧТО. Глаза, выражающие НИЧТО! Я пытался и не мог объяснить себе, что, собственно, это такое. Быть может, у меня у самого недостаток (или излишек, сейчас это одно и то же) воображения?

— Но и ты постарайся понять меня.

И правда, почему бы мне не постараться понять ее? Стараюсь. Казнить? Ну это уж нескромно! За что же казнить? Встретились двое — он и она. Ни он, ни она… и прочее. За такие вещи не казнят. Рыба ищет, где глубже… Даже если она не глубоководная. И человек ищет. Тоже не ново. Ищет родственную душу, ищет совпадения жизненных принципов, ищет покоя. А почему бы ему не искать? Единожды рождаемся, единожды живем, стоит ли тратить жизнь в попытках хватать звезды с неба? Известно: звезды слишком далеки, рукой все равно не дотянуться, к тому же, говорят, среди них встречаются горячие, недолго и обжечься. Главное — чтобы вовремя усвоить эту истину. Все остальное вздор. Встретились двое… и так далее. Все возвращается на круги своя. Извечный закон бытия. Можно ли за это казнить?

— А кто эта женщина? — спросила Юлька. — Зачем ты не дорисовал ее?

Вадим задумчиво потер подбородок.

— Она славная женщина, Юлька, но… — Он не договорил: на языке вертелось: «…но этот переход оказался ей не по плечу». Слишком напыщенно.

— Она… там умерла?.. — осторожно спросила Юлька.

— Нет, она жива и, по-моему, вполне довольна тем, как все сложилось.

— Зачем же ты не дорисовал ее?

— Не знаю, — ответил Вадим. — Она мне лучше виделась в уютной гостиной. В этом вся загвоздка.

Они немного помолчали. Юлька приподнялась на постели, сзади обвила руками его шею.

— Если бы только я могла понимать тебя, Вадим!

— Ты меня понимаешь, моя Юлька, только ты этого еще не знаешь. Твое сердце опередило твой разум. Оно у тебя славное.

Юлька теснее прижалась к нему и стала медленно раскачиваться вместе с ним.

— Я сейчас разревусь, — сказала она.

— Вот и отлично, — улыбнулся Вадим. — Начинай.

Юлька не отрывала глаз от недоконченной картины.

— Но ты еще вернешься к ней, правда? — спросила она.

— Теперь я вернусь, — сказал Вадим. Он закинул руки за голову, в радостной истоме потянулся. — Теперь-то я к ней вернусь, Юлька! Я нашел ее! — Он показал на женские головы, разбросанные по всем холстам.

— Узнаешь, Юлька?

Юлька посмотрела. Юлька узнала ее.

— Я нашел ее, — повторил Вадим. — Уж она-то способна одолеть эти пески. Ведь для этого не так уж много надо: лишь чуточку забыть себя. Она это умеет.

«А ты?» — чуть не спросила Юлька. Но какой-то смутный страх сковал ей язык.

Вадим поднялся и сказал, надевая пиджак:

— Ты посиди немного, Юлька, а я сбегаю в магазин и куплю что-нибудь съедобное. Я быстро вернусь.

Было еще рано, магазин не открыли, но Юлька не сказала ему об этом и не стала удерживать. Ей хотелось остаться одной.

Когда за Вадимом закрылась дверь, она забралась с ногами в постель, села, обхватив колени руками, и задумалась, глядя в светлеющее окно, Страх не проходил.