Анонимные грешники

Глава первая

— Меня зовут Рори Картер, и я совершаю плохие поступки.

Ветер срывает слова с моих губ, унося их прочь от края утеса и над неспокойным морем.

Иногда мне нравится это делать. Говорить это вслух, когда я остаюсь одна, просто чтобы узнать, какова правда на вкус.

Я не преступница. Я просто совершаю плохие поступки. Сомнительные с моральной точки зрения вещи. Злобные, мстительные вещи. Раньше я не была такой, но теперь на моей душе осталось пятно, такое темное и упрямое, что я ничего не могу сделать, чтобы смыть его. Так что я больше не утруждаю себя попытками. Вместо этого я признаюсь.

Я делаю шаг ближе к краю, затаив дыхание, когда камешки разлетаются под моими кроссовками и исчезают в бушующем Тихом океане. Ветер воет словно волк, как бы предупреждая меня о надвигающейся буре. Отсюда, сверху, я вижу, как он вырисовывается вдалеке, черными и серыми пятнами нависая низко над морем.

Из меня вырывается горький смешок. К этому я всегда должна была прийти. К тому, что буду стоять на краю самого высокого утеса Дьявольской Ямы и думать о плохих мыслях. В этом есть ирония, потому что впервые за три года я делаю доброе дело. Абсолютно бескорыстный, самоотверженный поступок, который никто в здравом уме не совершил бы, если бы не был в отчаянии.

Я кручу кольцо на пальце и проглатываю комок в горле.

А что если я решу… прыгнуть. На что это будет похоже? Будет ли больно? Неужели всё потемнеет? Я не верю ни в Бога, ни в рай, ни в ад, но мне интересно — буду ли я всё ещё выкрикивать признания, когда вынырну на поверхность воды в последней попытке спасти свою душу?

Сжимая кулаки и засовывая их в карманы толстовки, я поднимаю ногу и продвигаю ее всё дальше к краю, пока под ней не остается ничего, кроме воздуха.

Адреналин пробегает по моему позвоночнику, и на мгновение я закрываю глаза и высовываю язык, пробуя соль, влагу и опасность. Я позволяю ветру завладеть моим телом.

Неужели это самое близкое, что я когда-либо смогу сделать, чтобы стать свободной?

Потом я чувствую вкус чего-то другого. Чего-то густого и горького.

— Ты надеешься упасть или взлететь?

О, святые воробушки.

Мои глаза резко распахиваются, и я отбегаю от края, чувствуя себя непослушной школьницей, застигнутой за чем-то, чего ей делать не следовало.

Сердце бешено колотится, я поворачиваю голову в сторону голоса, и мои глаза останавливаются на мужчине.

Он стоит менее чем в 30 сантиметрах от меня. Строгий костюм и острые скулы, судя по его профилю. Это становится ещё более отчетливым, когда он засовывает сигарету между губ и глубоко затягивается.

Дым. Вот что я почувствовала на вкус.

Он смотрит на море, будто вообще ничего не говорил. А может он и правда ничего не говорил. Господи, как давно он здесь? И откуда он взялся? Облизывая обветренные губы, я бросаю взгляд на дорогу позади себя, которая проходит параллельно кладбищу. Черная спортивная машина припаркована кое-как, передние колеса задевают край старого надгробия.

Первоначальный шок ослабевает в моих плечах, оставляя место для другого чувства. Паника. Последний человек, с которым мне следовало бы стоять на краю обрыва — это мужчина, который так паркуется. Потому что если у него нет уважения к мертвым, то он точно не уважает живых.

Может быть, он и есть Ангел смерти?

Я не могу удержаться от смеха над этой глупой мыслью.

Мой взгляд возвращается к нему. Ну, он одет во всё черное. Просто дорогое на вид пальто вместо плаща, и в руках у него сигарета вместо косы. Сигарета отсвечивает красным на фоне хмурого неба, когда он делает ещё одну глубокую затяжку.

Я убираю непослушный локон назад под капюшон кофты и туже затягиваю шнурок под подбородком. Мне надо идти. Не только потому, что от этого человека у меня мурашки по коже, но и потому, что у Альберто повсюду глаза и уши. Макс, мой сопровождающий, не стукач, но он вернется с минуты на минуту и…

— Потому что, если ты надеешься упасть… — он делает неторопливый шаг к краю, и моё сердце подскакивает к горлу. У него уверенность человека, который просто смотрит через бортик плавательного бассейна, а не на бушующее море в четырёх тысячах пяти ста метров внизу. — Тебе предстоит долгий путь.

Толкни его.

Эта мысль вертится у меня в голове, нежеланная и неприятная, и мне жаль, что я не могу облить её кислотой. Что со мной не так? Вместо того чтобы думать о ядовитых мыслях, я должна сказать ему, чтобы он отошел назад, или схватить его за руку, потому что именно для этого мои пальцы подергиваются. Но я этого не делаю. Может быть, это страх леденит кровь в моих жилах, а может быть, это болезненное любопытство преследует мою душу, но я остаюсь неподвижной и молчаливой.

С болезненным восхищением смотрю на его кожаные мыски туфель, балансирующие на краю. Этот человек не только не уважает мертвых, он не уважает смерть. Потому что, если он сделает полшага вперед или внезапный порыв ветра подует не в ту сторону, он… исчезнет.

Мои кулаки сжимаются. Мой пульс стучит в висках так громко, что заглушает рев ветра.

Что бы я сделала, если бы он упал?

Вопрос вылетает у меня из головы так же быстро, как и возникает. Конечно, я уже знаю, что бы я сделала. Я пересекла бы кладбище, обошла бы церковь и проскользнула бы в свою любимую телефонную будку через дорогу. Тогда, вместо того чтобы звонить в береговую охрану, я набрала бы номер, который знаю лучше своего собственного, и призналась бы, что ничего не сделала, чтобы помочь.

Потому что это то, что делают компульсивные грешники.

Только когда он, наконец, делает шаг назад, я понимаю, что затаила дыхание. Я с шумом выдыхаю спертый воздух, радуясь тому, что чувствую облегчение, а не разочарование. Это значит, что на этот раз мои ядовитые мысли не победили.

Я поднимаю взгляд на его профиль как раз в тот момент, когда он в последний раз затягивается сигаретой и щелчком выбрасывает её в море. А потом он поворачивается и смотрит прямо мне в глаза, как будто точно знает, где их найти.

Моё сердце замирает.

Ух, вот же сокол. Он красивый.

Пронзительные зелёные глаза и угловатая челюсть, такая же острая, как и его скулы. Это всё, что успевает осознать мой затуманенный мозг, прежде чем он поворачивается рядом со мной, его спина теперь обращена к мрачному горизонту.

Моё дыхание становится прерывистым. Он слишком близко. Опасно близко, и теперь я чувствую, что снова одной ногой стою над пропастью. Я стою рядом с ним, плечом к плечу, стараясь оставаться неподвижной. Стараясь не дышать слишком тяжело и не ерзать слишком много. Пытаюсь не обращать внимания на то, как давление его руки обжигает меня сквозь дождевик, или на то, как запах его сигареты вплетенный в дубовые нотки его лосьона после бритья, заставляет мои соски затвердеть.

Он низко наклоняется, чтобы коснуться моего уха, и я готовлюсь к удару.

— Самоубийство — это грех, — говорит он хриплым голосом, его щетина задевает мою щеку. — Но Дьявольская Яма всегда находит способы заставить человека захотеть броситься в пропасть, не так ли?

А потом он исчезает, туфли хрустят по гравию в направлении его машины.

Моя грудь поднимается и опускается, пока моё сердце борется, чтобы вспомнить свой естественный ритм.

Я стою там, ошеломленная, и смотрю на море, пока не слышу урчание двигателя и визг шин. Затем с прерывистым выдохом опускаюсь на колени в грязь.

Кто же он такой и что же это… было?

Как только моё сердцебиение замедляется, а адреналин теряет свою остроту, мой мозг освобождает место для других наблюдений. Например, время. Да, и ещё тот факт, что здесь очень холодно. Я смотрю на часы и бормочу птичье слово. Макс заберёт меня возле входа в старую церковь меньше чем через три минуты, так что, если я хочу сделать свой привычный телефонный звонок, мне лучше собраться.

Я поворачиваюсь спиной к краю утеса и таящемуся в нём опасному очарованию и бреду по заросшей тропинке, которая пересекает кладбище. Прохожу мимо церкви и перехожу дорогу, косясь на чёрные следы шин на асфальте, и проскальзываю в телефонную будку рядом с автобусной остановкой.

Зажав трубку между плечом и щекой, я набираю номер.

На линии раздаются три гудка, затем включается служба голосовой почты.

— Вы дозвонились до Анонимных Грешников, — произносит женский роботизированный голос. — Пожалуйста, оставьте свой грех после гудка.

После долгого гудка я делаю глубокий вдох и позволяю своей душе истечь кровью.