Анонимные грешники

Глава двадцать вторая

— Меня зовут Рори Картер, и я совершаю плохие поступки.

Едва слова слетают с моих губ, как ветер подхватывает их и уносит над неспокойным морем. Я произношу их не более чем шепотом, остро ощущая толпу всего в нескольких футах позади меня.

День всех святых. Первое воскресенье ноября, посвященное чествованию ушедших из жизни близких. Я уже произнесла небольшую молитву за свою маму, и теперь я нахожусь среди моря Висконти, которые приехали издалека, чтобы собраться у общей могилы родителей Анджело.

Собирается дождь. Облака низкие, цвета древесного угля, и в воздухе ощущается знакомая смесь влажности и статического электричества. Как только я поднимаю взгляд на ворону, пролетающую над головой, жирная мокрая капля падает мне на щеку.

За этим следует тяжелая рука, сжимающая мое плечо, и от того, как я вздрагиваю в ответ, у меня снова болят ребра. Этим утром Грета дала мне пригоршню обезболивающих вместе с «Я же тебе говорила», но они мало помогли заглушить боль. Она была права. Она говорила мне не делать кудрявые волосы на вечеринку по случаю помолвки, но я не послушалась. И, очевидно, этот маленький акт неповиновения стал причиной того, что Альберто столкнул меня с лестницы, как только мы вернулись в особняк.

Теперь он стоит рядом со мной, его пальцы впиваются в мою ключицу.

— Иди сюда, — рычит он мне на ухо. Гнев в его тоне — остатки вчерашнего вечера. От этого у меня по спине пробегает дрожь отвращения, и когда начинают падать новые ледяные капли, я закрываю глаза.

Меня зовут Рори Картер, и я могу совершить очень, очень плохой поступок.

Но, как всегда, я прикусываю язык и надеваю идеальную улыбку. Альберто накрывает зонтиком мою голову, обнимает толстой рукой за талию и ведет меня обратно к толпе скорбящих, останавливаясь перед могилой. Она прекрасна: высечена из мрамора и усыпана десятками свежих красных роз.

За ней священник разглаживает свои одеяния и неловко оглядывается в сторону, где женщина, которую я никогда не встречала, уже плачет. Рыдает под своей кружевной вуалью, сморкаясь в шелковый носовой платок.

— Господи, — бормочет Альберто себе под нос. — Только не снова, — затем его рука соскальзывает с моей талии, и он вкладывает зонтик мне в кулак. — Я постараюсь заткнуть ей рот, — ворчит он, выныривая под дождь и превращаясь в джентльмена. Он притягивает ее к себе и гладит по спине.

Всегда должен быть в центре внимания.

Тепло целует костяшки моих пальцев, когда кто-то берет ручку зонта из моих пальцев в свои. Мой взгляд падает на руку, которая теперь держит зонтик над нами обоими, и мое сердце сразу же замирает.

Так всегда бывает в присутствии Анджело.

— Она проделала тот же трюк на похоронах.

Не поднимая глаз, я прижимаю кулаки к груди.

— Кто она такая?

— Понятия не имею. Вероятно, троюродная мачеха двоюродного брата моей тети.

Несмотря на боль в груди и бабочек в животе, я сдерживаю смех.

Его пристальный взгляд обжигает мою щеку.

— Сегодня дождливый ноябрьский день. Почему на тебе темные очки?

С колотящимся сердцем я натягиваю их под нос и продолжаю смотреть вниз, на грязную траву под моими шпильками. Прежде чем столкнуть меня с лестницы, Альберто попытался ударить меня по лицу, но, будучи настолько пьян, промахнулся, и только граненая поверхность его кольца оцарапала мне щеку.

Это небольшая отметина, но именно о ней спрашивают люди, даже если на них нанесен слой тонального крема толщиной в дюйм.

Я изо всех сил стараюсь не смотреть на Анджело, потому что это всегда опасная игра. У него есть магнетическое притяжение, которому я не могу сопротивляться так долго. Я смотрю на него поверх очков и позволяю себе впиться в него взглядом. Святой гусь, его решительный профиль никогда не перестанет бить меня под дых. Он стоит во весь рост под черной тканью зонта, на нем накрахмаленный черный пиджак, похожий на тот, что он накинул мне на плечи прошлой ночью, и мягкая водолазка того же цвета, выглядывающая из-под него. Его челюсть напряжена, скула отбрасывает тень, и он смотрит прямо перед собой.

Хотя я не могу сказать, на что он уставился.

— Ты тоже в темных очках, — огрызаюсь я в ответ, поднимая подбородок к его зеркальным авиаторам. — Какое у тебя оправдание?

— Как ещё я могу смотреть на твою задницу, не попавшись при этом?

Его реплика последовала быстро и неожиданно, и после соглашения, которое мы заключили прошлой ночью, это ошеломило меня. Инстинктивно я поднимаю глаза и осматриваю толпу из-под шипов зонта, убеждаясь, что никто этого не услышал.

Но справа от меня стоит пожилая дама под собственным зонтиком, а рядом с Анджело, Виттория и Леонардо скучающе стучат по своим телефонам.

— Господи, Анджело, — бормочу я, сжимая губы зубами, чтобы не улыбаться. — Что случилось с линией на песке?

— Спроси меня о грехе.

Волосы у меня на затылке встают дыбом.

— Что?

— Грех, Аврора. Я знаю, тебе знаком этот термин.

В моем желудке бурлит холодный коктейль из смятения и раздражения. Его тон жесткий, а то, как он называет меня по официальному имени, ещё жестче. Я стискиваю зубы, уставившись на шевелящийся рот священника, несмотря на то, что не могу расслышать ни слова, которое с него слетает.

— Ладно, расскажи мне какой-нибудь грех, Анджело.

— Я убил своего отца.

Моя кровь превращается в лед. Я моргаю. Качаю головой. Но ничто не избавляет меня от шока.

— Я думала, он умер от кровоизлияния в мозг?

— Так и есть. Я выстрелил ему в голову, а потом у него пошла кровь из мозга.

— Но почему? — шепчу я, эмоции сдавливают мне горло.

— Он был тем, кто заказал убийство моей мамы. Через несколько дней я узнала, что у него была шлюха из Дьявольской Ямы на стороне, и он хотел, чтобы наша мама была вне игры.

Я украдкой бросаю на него взгляд, и от того, как он беззаботен, у меня по спине пробегают мурашки. Он наклоняет ко мне голову, выражение его лица невозможно разглядеть из-за очков.

— Я также убил ее. Впрочем, это не самый страшный мой грех.

— Не самый страшный? — с трудом произношу я.

— Нет. Не говори об этом моим братьям. Они ничего не знают.

Воздух покидает мои легкие облачком конденсата. Дождь принес с собой резкое похолодание, и ледяной холод пробирается за вырез моего платья, дразня меня. Как будто говоря, что, несмотря на то, что скалу обволакивает ветер и дождь, там безопаснее, чем под зонтиком с Анджело.

Мой взгляд впивается в грязь под ногами.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

Анджело плотнее натягивает зонтик вокруг нас, заманивая меня в ловушку своего мира тьмы и обмана. Он наклоняется ближе, его горячее дыхание касается моей щеки.

— Потому что ты должна знать, в какую семью вступаешь. Висконти не выполняют своих обещаний, и клан Бухты в частности, — он издает горький смешок. — После того, как они пожмут тебе руку, ты должна убедиться, что твои часы все ещё у тебя на запястье.

Мой пульс учащается, хотя так не должно быть. И когда его мягкие губы касаются моей холодной щеки, все, что, как я думала, я знала о добре и зле, испаряется из моего мозга.

— Ты одноразовая для Альберто, — рычит он, его тон ещё мрачнее, чем раньше. — Он все равно трахнет тебя, а потом будет делать, что захочет. Они мужчины мафии, Аврора. Мошенники и лжецы.

— А ты? Ты тоже мошенник и лжец? — я поворачиваюсь к нему лицом так быстро, что моя нижняя губа касается его, посылая электрический разряд в низ моего живота. Я и забыла, что он был так близко. Я отпрянула назад, как будто меня шокировали.

Анджело замирает. Я смотрю на свою искаженную версию в отражении его солнцезащитных очков, жалея, что не могу увидеть его глаза.

Он сглатывает.

— Яблоко от яблони недалеко падает, Аврора. Я изменял каждой девушке, которая у меня когда-либо была, лгал всем, кого я когда-либо знал, — затем он выпрямляется во весь рост и поворачивается обратно к священнику. Гнев накатывает на него волнами. — Ты была права, когда захотела провести черту на песке. Потому что я ничем не лучше их.

Меня подташнивает. Как будто меня ударили по затылку и начинается сотрясение мозга. Мои глаза пульсируют, и даже когда я закрываю их, это никак не облегчает боль.

Мой желудок опускается, как якорь, увлекая за собой мое сердце. Но это хорошо. Это здорово, правда? Если Анджело такой же, как все остальные, то его легче ненавидеть. Но я не могу игнорировать беспокойство, пробирающееся у меня под кожей, пустоту в груди.

Потому что я знаю старую пословицу: из глубочайшего желания рождается самая смертоносная ненависть.

Если Анджело останется на Побережье ещё на время, он станет самым ненавистным мне человеком из всех.