Арни снова голоден

Глава 11. Отелло

Грубые тычки ногами и кулаками в дверь становились всё зловещее. Дверь, то и дело рисковавшая слететь с петель, ходила ходуном. Давненько в их семье не случалось таких пламенных и жарких скандалов. Надька уже успела отвыкнуть. Девочка нежно обняла трясущегося мелкой дрожью брата, в кои-то веки забравшись на мамкину постель с ногами. Сегодня можно. Она прижалась побледневшими губами к светленькому хохолку, нашёптывая прямо в волосы ребёнку слова колыбельной из «Спокойной ночи, малыши».

Испугался пацан. Это ей, прожжёному и опытному цинику, не привыкать – всё невесёлое детство по струнке ходила, а для Олежки пьяные отцовские дебоши в диковинку. Так получилось, что сын и отца-то толком не видел: тот то в больнице, то в городе, то в комнате соседней спал. Кроме того, под влиянием антиалкогольной кампании от крепких напитков отец отказался, а, если и опрокидывал пару кружек пива в обеденный перерыв, то почти не пьянел – веса он был большого и телосложения крепкого, поэтому пиво его не брало. Считай, трезвенник. А на трезвую голову, если с кем отношения и выяснять, то только с работником жэка или с бригадиром. Впрочем, батя умудрился зарекомендовать себя драчуном и без водки.

- Шалава, убью! Убью! Выходи, шалава, дрянь!

Мать, по своему обыкновению, не уступала.

- Вали к своим марамойкам, пьяница-скотина!

- Ах, ты, дрянь! – по ту сторону двери явно ушиблись.

- Помогите! Вызовите милицию! Убивают! – заорала мать, что было мочи, - Соседи! Соседи! Вызовите милицию! – для пущего эффекта она настежь распахнула окно и поспешно высунулась во двор, неаккуратно налегая на занавеску, - Вызовите милицию! Убивают! В ЛТП его заберите! Пьяницу-скотину! В ЛТП!!! – под весом взволнованной женщины застиранная ткань возле крючков треснула, и хрупкая, до проплешин, некогда голубая штора повисла на карнизе, как бесполезная тряпка.

- Людмила, у тебя всё хорошо? – культурно постучался в дверь сосед дед Михалыч, - Не пугай детей. Не ори. Мужики увели его.

- Увели они. Толку-то? Милицию вызовите, говорю! Пусть в ЛТП заберут пьяницу.

- Ну, зачем в ЛТП-то сразу. Выпил мужик пива после работы. Что ж сразу в ЛТП?

- Легко тебе, Михалыч, говорить, я мне теперь выйти невозможно. Как мне жрать-то готовить? Мой Олежек кушать хочет и в туалет.

- Выходи и готовь. Никто тебя в обиду не даст.

- Шалава! – в дверь снова ударили крепким кулачищем. С притолоки посыпалась побелка. Послышались звуки отчаянной потасовки и забористый мат.

- Ага, выходи. Уже бегу. Слышу я, как у вас безопасно!

- Что ты с потаскухой трещишь? Она мне с пацаном молодым изменяет, дрянь! Шалава! С Петькой-экскаваторщиком.

Хлипкая дверь почти совсем не заглушала звуков, и Надя с удивлением услышала, как по ту сторону стены грозный и жёсткий отец горько плачет. Девочка почувствовала внутри себя что-то похожее на отвращение. Не вязались у неё эти жалкие, похожие на собачий вой, рыдания с суровым и несгибаемым образом бойца без правил. Хмурого, немногословного на язык батю у них в общежитии уважали и не связывались, а теперь точно заклюют. Разве можно перед чужими людьми откровенничать? Тем более лить слёзы?

- Людмила, правда это? – видимо, мудрый Михалыч решил рассудить жестокий спор миролюбиво. Всё-таки городские жители дипломатичнее и мягкосердечнее. Видимо, сказывалась близость властей. В деревне так долго не разговаривали. Чуть что не так – в торец, а разбирались, кто прав, а кто виноват, после. Тем более, когда женщину в измене обвиняли. Всем известно, что для мужского авторитета ничего хуже женской измены нет. Для профилактики даже спокойные мужики жён побивали. Не до синяков, конечно, а так, слегонца – кулаком под дых, чтоб пугливо ойкнула. Надька сама не видела, но ей опытная мамка рассказывала. Все так делали – традиция. И Надин муж так делать будет, когда она замужем окажется. Только, в таком случае, Надежде никакого мужа не надо – даже симпатичный Андрей Семёнов ей неинтересен, если драться будет. Она, Надежда Осинцева, и сама кому хочешь по хребту съездит.

Невольно вспомнились хулиганы в тёмной арке, своя несостоятельность и липкий, унижающий личность страх, сковавший всё туловище. Даже братца маленького она в тот вечер кинула – вот какая смелая! Стыдно? Нечего ей стыдиться. Просто злые черти её врасплох застали: без оружия, без понимания ситуации. Воспоминание разозлило. Зато у неё мамка храбрая и брат сообразительный!

- А хоть бы и правда? Твоё дело какое? Твоё дело левое, - вот мамка дурная. Неужели и правда с каким-то экскаваторщиком связалась? Но признаваться в измене нельзя. Слишком опасно. Надя напряглась. Это же как мимо унитаза в общественном туалете сходить и всем разболтать – все будут знать, попрекать и в диверсии подозревать, если что-то гадкое по району случится. А пока не знает никто – ты не клят, не мят и сам обвиняй, кого захочешь. За материну измену могут и ни в чём не виноватую Надьку наказать. Сегодня её родительница с экскаваторщиком целовалась, а завтра Родину продаст. Такая мамка для простой советской школьницы – наказание. А, если мать разведётся, и другого отца заведёт? К этому папке они с Олегом уже привыкли – есть он и есть, вроде шкапа или другой мебели, а другой может и патологическим оказаться. Новый отец это даже хуже продажной матери.

- Мама, не признавайся! Потом не открестишься!

- Разве я, Михалыч, на лёгкую женщину похожа? – как ни была глубока и болезненна застарелая и мучительная обида Людмилы на мужа-тирана, женщина сама на себя клеветать не стала – всё-таки тринадцатилетняя дочь дело говорила, - У меня детей двое и забот полон рот. Думаешь, есть время романы крутить?

- Ага! Не слушай её, курву. И потому зубы золотые вставила и волосёнки накрутила?

- Да, вставила, пьяница-скотина, всю жизнь мою единственную искалечил, добра от тебя не видела. Мне стоматологи посоветовали зубной ряд восстановить, чтоб зубы дальше не сыпались. А волосы – хочу кручу, хочу состригаю. Мои волосы – мои бигуди. Не твоё дело, пропойца и потаскун! Я женщина общественная, в люди хожу и с людьми работаю! Ещё волосами меня попрекать будешь? Гордился бы, что жена на городского человека стала похожа.

- Да какой ты человек? Ты потаскуха лицемерная. Выходи, шалава! Рёбра тебе пересчитаю сейчас, лживая дрянь. И Петьке твоему почки отобью, гадёнышу. Не слушай её, Михалыч.

- Михалыч, вызови милицию! Что же это такое? При живых свидетелях членовредительством угрожает. Нет нам с детьми покоя. А ещё вы, соседи, издеваетесь! Хоть бы хны вам на нас. Пожалей Олежку, если меня не жалко! Надьку пожалей!

В тот вечер мужики кое-как батю успокоили, но на следующий день он всё равно жестоко запил и, конечно, прогулял работу, а потом, естественно, попал в вытрезвитель. Умиротворённая и удовлетворённая исходом семейного скандала мать ожила. Она даже пела Олежке перед сном колыбельные, что случалось крайне редко. Кстати, малолетний сын до сих пор спал с матерью на одной кровати – малыша мучили детские страхи. Лишь одно успокаивало его тревожное маленькое сердечко: мама всегда приходила на помощь, чтобы ни случилось.

Но через пару недель мать словно подменили. Долгими вечерами она орала на детей, швыряя Олежку по углам и таская его по комнате за шиворот, а потом лила обильные, мучительно горькие слёзы, размазывая их по раскрасневшемуся от горя лицу, и бесконечно раскаиваясь в содеянном.

По слухам, исходя из рассказов немногочисленных очевидцев, положивший на Людмилу глаз Петька-экскаваторщик оказался вертихвостом и уже закружил с другой, значительно более молодой дамой. Впрочем, было ли у них с мамкой что-то личное или та сама всё придумала, история умалчивала. Прямых доказательств Людмилиного падения не было. Поэтому впечатлённое семейной драмой Осинцевых общежитие судачило об этом недоразумении недолго, понемногу угомонившись и переключившись на истории попроще.

А в начале нового учебного года Олег заболел желтухой.