Арни снова голоден

Глава 28. Конец девяностых. В бегах

Дело о людоеде и его матери-подельнице вышло громким и скандальным. Надежда с неодобрением узнала, что мать и сама заманивала потенциальных жертв в квартиру убийцы. В том числе маленьких детей: мальчиков и девочек. Поэтому в квартире Олега было так много детских вещей. Но больше всего сестру шокировал тот факт, что вещий Олег почти сразу же сдал свою родственницу-помощницу с потрохами. Он просто не стал что-либо скрывать и рассказал о её участии максимально честно. Мать, которая любила сына до беспамятства, огребла от него по полной.

То, что младший брат вменяем, неоспоримо. И то, что между ним и матерью вышла какая-то глобальная ссора, умной Надежде казалось непреложным фактом. Мать слишком увлеклась своим «приключением» и не видела берегов. Скорее всего, она обидела ранимого Олега чем-то запредельным. Брат прежде всего философ, а уже потом всё остальное.

Но не всё ли Надьке равно? Лучше бы Олега никогда не было! В деревне её не трогали лишь потому, что не знали, что в девичестве она Осинцева. Для односельчан она Семёнова. Простая доярка, самая обычная. Нет, не простая, а устроившаяся на ферму по блату – помог супруг, но всё равно не то, чего хотелось. С юридической практикой можно попрощаться навсегда. Карьера безвозвратно загублена. Доить коров и приглядывать за телятами – вот и всё, на что она, так нелепо потерявшая имя и статус, теперь годится. Единственная Надькина мечта – навсегда избавиться от грязного наследия Осинцевых! Видит Бог – она не хотела, чтобы так вышло, но чем себе помочь? Больше нечем. Олег разрушил её среднестатистическую жизнь до основания.

Временами несчастная Надя брата и мать ненавидела, но всё равно безумно по ним скучала. Деревенская жизнь, так нравившаяся ей в детстве, ближе к сорока тяготила. В забытом Богом селе ей приходилось трудиться от рассвета до заката, не покладая рук. Корова с телятами, свиньи и куры, сад с огородом. От прополки Надежду, отвыкшую от физического труда, тошнило. Сколько не пропалывай, сорняки всё равно прут дуром, особенно после дождя. Лучше б помидоры так росли, как пырей с осотом! Потихоньку измождённая сельскими заботами женщина начала выпивать.

- Он жрал наших детей! Бей его! Бей! – тысячи кулаков обрушились на мохнатого пса Арни, тысячи ног втаптывали его огромное тело в грязь. Собака жалобно скулила, но не сопротивлялась.

Надя задрожала от страха и бросилась бежать. Упала. Поползла… Насквозь промокшая от пота рубашка неприятно липла к спине.

- Людоедица! Людоедица! – орали тысячи голосов: низких мужских, высоких женских. Тысячи корявых пальцев тянулись к её распущенным, наполовину седым волосам, чтобы схватить и протащить через всю площадь, как половую тряпку. Надю затрясло, будто в лихорадке.

Белый потолок. Всего лишь сон. Оказалось, что она уснула посреди дня и пропустила вечернюю дойку, чего с ней раньше никогда не случалось. Это всё самогон тётки Тоньки. Злющий, коварный, настоянный на пахучих травах. Но зато от него никогда голова не болит.

- Арни заболел! – доложил грустный Семёнов жене. Муж полюбил мохнатого добряка всем сердцем и очень за внезапно захворавшую собаку переживал.

- Ой, ну и чёрт с ним. Жрёт, как прорва, кормит устаю! Хоть бы сдох.

- Надя, как ты так можешь?

Семёнов носился по хате, как сумасшедший, пытаясь отыскать аптечку. Нашёл.

- А что с ним?

- Блюёт.

Надька оскорбительно рассмеялась. Сон в руку. Конечно, поменялся у пса-простофили рацион, вот и не может к другому питанию привыкнуть.

- Пережрал чего-то. Так и знала, что этим закончится. Он же целыми днями что-то жрёт. Не собака, а ходячий безразмерный желудок.

- Я ему хочу желудок марганцовкой промыть.

- Ой, делай, что хочешь.

- А ты чего дома-то? – спросил Семёнов на бегу и выбежал из хаты прочь, не дожидаясь ответа.

В горле мучительно пересохло, и Надин язык прилип к нёбу. Женщина неохотно встала с кровати, отчего та визгливо заскрипела. Душа сама собой устремилась к бутылке. Надежда точно знала, что спрятала заветную склянку в нише за печкой. Сейчас-сейчас. Сейчас станет легче! Пошарила рукой. Ничего не нашла. Снова запустила в потаённое место горячую ладонь. Пустота. Самогона не было.

- Се-мё-нов!!!

Что делать, если нет в её жизни заслуженного годами мытарств и бед счастья? Работу потеряла, а опостылевшего мужа не любит? Если бы не те бабы на пустыре, Надя ни за что бы здесь не оказалась. Как ей, потерявшей всё: жильё, работу, доброе имя, жить? Смотреть на то, в какие мрачные дебри завела её жизнь, трезвыми глазами невозможно. А принятый на грудь самогон создавал хотя бы какое-то подобие нормальности – не так страшно, не настолько муторно. Кстати, Семёнов взялся-таки за ум и пить бросил. Видимо, не такой уж он и увалень, как заблуждавшаяся Надежда думала, сила воли у мужика имеется. А теперь ещё и командовать вздумал, алкоголь у попавших под социальный пресс отнимать? Бедную, несчастную, всеми гонимую жёнушку решил уму-разуму научить?

- Се-мё-нов!!! Сволочь проклятая! Всю жизнь мою искалечил! Отдай самогонку, гад!

Но муж не слышал. Он отпаивал отравившегося крысиным ядом, Арни, лежащего во дворе, возле огромной, любовно построенной под собачьи габариты будки, кипячёной водой. Пёс мучился от болезненных колик в животе и жалобно скулил. Неуклонно клонившееся к горизонту солнце уже потихоньку разливалось над полями ярким малиновым пятном.

- Активированный уголь! Конечно! Я поставлю тебя на ноги, слышишь? Не смей умирать! Ты такой добрый и хороший!

Видимо, яд оказался слабым, а собака крепкой, потому что пёс Арни всё-таки выкарабкался. Утром он уже стоял на четырёх лапах и приветливо вилял пушистым хвостом, по своему обыкновению. Соседка баба Шура, та самая, которая тайком угостила собаку протравой, была этим фактом изрядно разочарована. Дело в том, что добряк Арни почти никогда не сидел на цепи и частенько прогуливался по деревне совершенно свободно. Пёс повадился охотиться на Шуриных кур. Призвать Семёновых к ответственности оказалось слишком сложно – Арни пожирал кур так лихо и профессионально, что и перьев не оставалось. Предъявить счёт хозяевам Шура не успевала. А ещё она почему-то Арнольда боялась. Было в жёлтых глазах у собаки нечто странное. Да, на людей пёс не нападал и слыл добродушным и покладистым, но его голодный, бесконечно тоскливый взгляд вызывал в душе у бабки необъяснимый трепет. Злой Шура никогда не была и, в принципе, к собакам относилась неплохо, но идея умертвить именно это конкретное животное засела в её воспалённых мыслях надолго.

Жена устроила Семёнову дикую истерику, и самогон пришлось отдать. Надежда рисковала потерять работу, но понимать это отказывалась. Депрессия затягивала её понемногу стареющее, начинавшее всё больше расплываться, тело в зловонное болото нелепых сожалений и детских обид. Жизнь приготовила для неё жестокую западню. Даже то, что, благодаря удачному стечению обстоятельств, она осталась на свободе, уже не радовало.

- Меня никто не любил, понимаешь? Я нелюбимый ребёнок! – любила повторять женщина и после этих слов всегда напивалась в стельку.

Семёнов сочувствовал любимой, как мог, но повлиять на её эмоциональное состояние оказался не в силах. Историю о брате-людоеде и его матери-сообщнице он, конечно, слышал, но старался эту тему не поднимать. В деревне, где все друг друга знали, говорить об этом опасно. Да и Надежде, наверное, стыдно. Знать, что твои близкие родственники жестокие и беспринципные чудовища, ужасно.

А Наде не было ни ужасно, ни стыдно. Ей до смерти хотелось переехать обратно в город, стать судьёй и вершить чужие судьбы! Любой ценой. Любой… Потому что Надежда этого достойна! Потому что она так долго к этому шла! Потому что… Да какая разница почему?

Первым делом она помогла бы матери выйти из тюрьмы. Потом они разменяли бы две своих квартиры. Снова. Подальше от несносных соседей с их косыми взглядами, ненавистью и проклятиями. А Олег… Пусть сидит в своей «психушке» хоть до самой старости. Это ОН виноват. Даже не потому, что особенный. А потому, что слишком много от него хлопот: подтереть, оттереть, успокоить, придумать и реализовать. И мать в свою аферу втянул, заставил в миссию поверить, а потом предал. Именно предал, хотя та тот ещё провокатор. Но он-то сын. Он мог бы перетерпеть и взять вину на себя. Надежда Осинцева всегда терпела. Жалела ли Надька мать? Надька никогда никого не жалела!

А в чём они с матерью виноваты? В чём их вина? Если он УЖЕ родился! Как родного человека не поддержать? Не могли они неудобного Олега властям сдать, просто не могли! А кто бы смог? Семья – это навсегда. Никому чужие дети не нужны. Даже если этим детям уже под тридцать!

А теперь её стыдиться вынуждают и глаза от «добрых людей» прятать, людоедицей обзывают и гонят отовсюду. Чем эти «добрые» лучше? Разорвали бы её там, на пустыре, если бы не простофиля Арни! Самосуд устроили бы. Самосуд за то, что просто полы помыла. А сами за своими родственниками не убираются? Разве те злобные бабы лучше особенного Олега? Чем же они лучше? У него хотя бы справка есть. А у них? За какие такие заслуги можно им маленькую, беспомощную женщину поедом есть? Ещё и мужиками своими пригрозили. Справедливо? По-людски? Расчленили «добрые люди» ни в чём не виноватую Надежду и сожрали! Даже хребта не оставили. Вот и вся хвалёная справедливость. Почему Олегу нельзя, а им можно?

Женщина негодовала.

Может быть, и брата бы из психиатрички вызволила. Если б могла!

Надя любила младшего брата. Как умела. Привязалась к нему и прикипела. А иногда, последние месяцы, даже начинала понимать. Он ведь любовь и справедливость искал. А находил лишь насмешки.

Но лучше бы он не рождался!