Вооруженные силы на Юге России

* * *

Сам я решил не ввергаться в первоначальную эвакуационную панику и выждать. Я полагал, что при желании всегда успею выехать или просто уйти пешком с армией. И в то же время в душе у меня все чаще и чаще появлялась мысль: не время ли в такой решительный момент взять наконец винтовку и от слов о вооруженной борьбе с большевиками перейти к делу? Я чувствовал, что на всех нас, способных носить оружие, лежал тогда этот долг, и я понимал несколько ироническое отношение решившихся остаться в Крыму к тем, которые сейчас с преувеличенной поспешностью складывали свои чемоданы, а несколько дней тому назад призывали к оружию и бряцали словами. Всякая эвакуация есть бегство, и во всяком бегстве есть нечто позорное и жалкое. Я и по сию пору рад, что в тот тяжелый момент мне удалось найти наиболее приличный путь к бегству.

Многое из последующего произошло, правда, по чистой случайности. В понедельник без особых определенных планов вышел в город и присматривался к тревожной перемене в его лице. Снова, как и тогда, когда уходили немцы, «буржуи» куда-то исчезли. Многие переоделись и перекрасились, стараясь приспособиться к защитным тонам вышедшей на улицу толпы. Подводы и автомобили, нагруженные ящиками и всяким скарбом, тянулись к вокзалу. В бывших правительственных учреждениях взламывали шкафы и жгли бумагу. Звенели где-то разбивающиеся стекла. Массовые ощущения страха носились в воздухе и как зараза передавались всем. Вся эта картина была для меня тогда еще нова и интересна, но она невыносима стала потом, при многочисленных последующих эвакуациях, обнаруживающих в общем совершенно те же черты.

На одной из улиц вижу — идет Костя Каблуков{255}.

— Что вы предпринимаете? — спрашивает он. — Неужели остаетесь?

— Конечно, не остаюсь, но, ей-богу, не знаю, куда и как поеду.

— Пойдемте с нашим полком, — предложил он.

Предложение было довольно внезапно, но оно показалось мне уже не таким невозможным. Почему бы на самом деле и не идти походным порядком? Я без особых колебаний согласился.

Тотчас же Костя повел меня в казармы представляться полковому командиру и просить у него разрешения следовать с полком. Должен сказать, что колебания меня взяли тогда, когда я очутился в саду бывшего собрания Крымского конного полка, которое ныне служило и полковыми казармами. В саду, на крыльце и в сенях толпились группы военных, оставив меня одного. Прошло несколько минут, и я уже начал думать, что поступил несколько опрометчиво.

Первая неловкость однако же внезапно разрешилась довольно неожиданным образом. Появился Костя с высоким солидным полковником, лицо которого показалось мне чрезвычайно знакомым. С удивлением вижу, что это мой постоянный слушатель в аудитории Таврического университета. Всю зиму сидел он на первой лавке, не пропустил, кажется, ни одной лекции и всегда старательно записывал. Одет был тогда в какой-то статский, казалось, не совсем привычный для него костюм. Сначала я его принимал за отставного батюшку, но потом мне сказали, что это бывший командир одного из стоявших ранее в Крыму полков, поступивший вместе со своим сыном на юридический факультет Таврического университета. В Крымском полку он тогда заведовал хозяйственной частью.

— Профессор, воевать захотели, позвольте, гг. офицеры, представить.

Меня познакомили и повели к полковому командиру. При первом впечатлении мне казалось, что этот несколько холодный, с монгольским лицом полковник Генерального штаба принял меня немного сухо. Потом, когда я ближе узнал его, я понял, что эта сухость у него только наружная, след особой военной выправки, которая не мешала ему быть чрезвычайно сердечным и глубоко привлекательным человеком.

— Разумеется, вы можете следовать с полком, — сказал он, — но предупреждаю, удобств никаких не ожидайте. Что касается до вещей, то возьмите минимум. Прошу также вас, если вы решили идти с нами, сегодня же переселиться в казармы…

В тот же вечер я переоделся в полуохотничий, полувоенный костюм, взял за плечи небольшой немецкий рюкзак и пришел в казармы Крымского конного полка.