Вооруженные силы на Юге России

* * *

Мы жили в роскошном особняке бывшего полкового собрания Крымского полка. Когда-то здесь текла веселая полковая жизнь, а теперь на грязном полу вповалку лежали люди, пахло плохими щами и человеческим потом. Обстановка, в которую я попал, невероятно поразила меня главным образом простотой и товарищеским характером отношений. Все были на «ты», все шутили, смялись и, если угодно, не по-нашему, не по-профессорски, воспринимали жизнь. Мне казалось, что я вернулся в какие-то старые, давно изжитые эпохи моей жизни, в эпоху студенчества или даже в гимназические годы. Переход этот для меня свершился без особых затруднений, главным образом благодаря чрезвычайной радушности, с которой я был принят. И старые и молодые, каждый по-своему, старались ввести меня в эту новую жизнь и сделать переход к ней возможно легким.

В течение дня было скучно от постоянного безделья. Все старались как-нибудь убить время — кто спал, кто играл в карты, кто утекал в город, что было, впрочем, запрещено. Главное, никто не знал, когда мы будем выступать и куда. Между тем в городе было тревожно, а с фронта шли самые разноречивые слухи. Никто толком не знал, где даже находится неприятель. Ясно было, что, прорвав Перекопские позиции и перейдя Сиваши, он распространялся по Крыму. Армия отступала от него на Керчь. Шли разговоры, что и мы будем отступать на Керчь, а потом на Тамань для соединения с Деникиным. Другие говорили, что нас будут грузить на суда в Феодосии, третьи, наконец, высказывали предположение об отступлении на Севастополь для соединения с «нашими союзниками». Вся эта неопределенность создавала тревогу и даже ропот. В сущности, у всех на душе была одна тайная мысль: вот мы здесь чего-то сидим и медлим, а может быть, неприятельские разъезды уже вон там, в поле. И попадем мы все здесь как курица во щи…

Вечером ходили вокруг дозорами, выставляли патрули и пулеметы. Было как-то жутко и неуютно. Спать не хотелось, и почти всю ночь за большими столами в бывшей буфетной не переводился чай и шли бесконечные разговоры. К тому же спать приходилось на полу, на чем бог послал, положив под голову кулак или походную сумку, что мне вначале было не очень привычно.

Так прошло дня два-три, довольно, надо сказать, томительных и нервных. Наконец, как-то к вечеру полковой командир собрал старших офицеров и объявил, что мы выступаем этой ночью на Керчь. Тотчас же все оживилось и начались поспешные сборы. Выводили на двор тачанки и телеги, грузили их вещами и снаряжением, фуражом и провиантом, патронами и винтовками. Как и всегда при спешке, господствовала сутолока и бестолочь. Не хватало то сбруи, то вожжей, терялись и пропадали вещи, куда-то исчезали нужные люди. Не обходилось дело без ссор и перебранки. Словом, нельзя сказать, чтобы все шло хорошо и в порядке.

Часам к одиннадцати ночи все, по-видимому, было готово. Большинство людей расположилось на новом средстве передвижения, изобретенном Гражданской войной, — на тачанках. Всадников в нашем конном полку было не очень-то много, и они поместились в авангарде и арьергарде обоза тачанок. Я попал в отряд патронных двуколок, начальником которых оказался Костя Каблуков. Двуколок всего было три: на первой ехали Костя и я, на второй два реалиста местного реального училища, записавшиеся в полк добровольцами, на третьей два молодых человека, также записавшиеся в полк из симферопольской государственной стражи. Нас предупредили, что с ними надо быть поосторожнее ввиду неясности их политической ориентации и их прошлого. Впрочем, они не обнаружили никаких особо отрицательных свойств и вскоре сбежали от нас неизвестно куда.

Часа в два ночи было объявлено выступление. Впереди вышла часть всадников. За ними с грохотом и шумом одна за одной стали выезжать наши тачанки. Обоз растянулся по крайней мере на версту. Наши патронные двуколки должны были следовать за тачанками 2-го эскадрона, но пришлось ждать добрый час времени, пока очередь дошла до нас и мы двинулись в темное пространство городских улиц. Много раз мы останавливались, трогались, опять останавливались. Задние лошади напирали на передних, горячились и ржали. Наконец, колонна выравнялась и медленно потянулась по улицам Симферополя. Была теплая весенняя ночь, город спал, и кое-где только светились огни. Я вспомнил ту осеннюю ночь, когда в Симферополь пришли первые добровольцы. Что-то думал теперь провожавший нас обыватель?..

Когда мы стали выезжать на главные улицы, мы столкнулись с какими-то другими обозами, двигавшимися в том же направлении, что и мы. Наши тачанки частью влились в них, частью отстали. В темноте началась страшная сутолока. Было ясно, что нападение, сделанное самой незначительной группой людей, могло бы при этих условиях вызвать невообразимую панику. К счастью, все обошлось благополучно. Уже рассвело, когда мы достигли окраин города и выехали на Феодосийское шоссе. Здесь наш полк постепенно подобрал своих, подравнялся и двинулся в путь по направлению к восходящему солнцу.

В слободке, на самом краю города, мы проехали мимо рассыпанной в цепь военной части, расположившейся вдоль шоссе с пулеметами. То была немецкая егерская бригада, охранявшая наше отступление из Симферополя. Немцы сдержали свое слово.

Крымский исход не был столь грандиозным отступлением и даже бегством, как отступление из Ростова в декабре 1919 года, свидетелем которого мне также пришлось быть. Двигались не очень значительные войсковые части, растянувшиеся благодаря своим бесконечным обозам. Население оставалось на местах и не бежало вместе с армией. За армией следовало небольшое количество «буржуев», в массе своей выехавших ранее в приморские порты и города. Обоз наших тачанок после нескольких часов движения по Феодосийской дороге значительно оторвался от других отступавших частей и образовал самостоятельную колонну. Далеко впереди нас двигался какой-то другой обоз, далеко сзади шли незначительные артиллерийские части. Наши конные разъезды шли на север от нас по границе невысоких холмов, отделявших степную часть Крыма от горной. На юге, то приближаясь, то отдаляясь, виднелись покрытые лесами Крымские горы.

Первая деревня, в которой мы остановились на отдых, слыла за большевистскую. У жителей ее уже были какие-то столкновения с добровольцами по поводу мобилизации, однако мы не встретили в ней какого-либо явно враждебного приема. Напротив, жители старались обнаружить по отношению к нам максимум нейтралитета, как бы желая показать, что их все это военное передвижение нимало не касается и вообще они в нем столь же мало заинтересованы, как и в стае ворон, которая летит над деревней. Такое отношение со стороны русского населения Крыма пришлось мне не раз наблюдать и позднее в течение наших странствий. Большой дипломат русский мужик. При нашем появлении делал он обычно такую мину, что ровно он во всем происходящем ничего не понимает и не знает. С преувеличенной медлительностью выставит, бывало, хозяин крынку молока и десяток яиц, вздохнет, сделает весьма огорченный вид и промолвит: «Ахти Господи, какая беда… Вот воюют люди, мучаются… А за што же это вы, господа, воюете?»

Вопрос, надо признаться, весьма ядовитый. Трудно на него ответить среднему офицеру, когда и в Екатеринодаре-то на него отвечали не без труда. Начиналась тогда обычная картина. Если вопрошающий попадал на бывалого человека, тот пускал в ход какую-нибудь прибаутку: «Воевали, брат, за землю и волю, а теперь за дом да печь, а то негде лечь».

Подобный оборот речи весьма по сердцу русскому крестьянину. Он думает, что собеседника не проведешь, он себе на уме, не хуже, чем сам вопрошающий. Обмен дипломатическими нотами состоялся, можно перейти теперь к обсуждению других, более безразличных предметов. И разговор переводился на урожай, на дороговизну или на погоду. Но если вопрошающий попадал на человека молодого и горячего, тот начинал читать ему лекцию о меньшевиках, большевиках, белых, красных и т. д. Хозяин слушает, бывало, его не без учтивости, но с внутренним плохо скрываемым убеждением: «Ты мне, брат, зубы не заговаривай, я и сам понимаю». И отдельные его неожиданные реплики обнаруживали не только полную осведомленность в обстановке, но и определенную программность убеждений. «Так ежели, господа, — скажет вдруг такой хозяин, — ваша победа будет, золотые погончики, стало быть, придется надевать»… И подаст еще десяток яиц.

Так приблизительно нас встречала и первая русская деревня. Кое-где достали молока, кое-где яиц. С неохотой поставили самовар. Особых расспросов не было. Делался скорее такой вид, что совсем неприлично спрашивать, куда и от кого бегут. «Наша хата с краю, ничего не знаю».

Проехав еще некоторое расстояние по Феодосийской дороге, мы во второй половине дня неожиданно свернули в сторону по направлению на юг, к Крымским горам. Здесь у самых предгорий мы остановились в большой немецкой колонии. Прием, который нам был оказан, до сих пор запечатлелся в моей памяти. Нас встречали и провожали как самых дорогих гостей, кормили на убой, решительно отказались от денег и даже предлагали ссудить вещами и одеждой. Оказалось, что многие односельчане и родственники служили у нас всадниками в первом эскадроне, который примкнул к немецкой бригаде и остался в Симферополе.

Вообще говоря, в дальнейшем пути лучше всех нас принимали немцы-колонисты. Недурной прием встречали мы в татарских деревнях. Немногочисленные болгарские деревни также не обнаруживали к нам неприязни, хотя жители их всегда были склонны ободрать или что-нибудь выклянчить. Неприязненнее всех был прием у русского крестьянского населения в Крыму.

Мы покинули колонию к вечеру и проселочными дорогами стали приближаться к Карасу-Базару, небольшому татарскому городку, расположенному на востоке от Симферополя. Поздно ночью мы достигли города, где встретили наших высланных вперед квартирьеров. Оказалось, что в городе не было свободных помещений, так как все дома были уже заняты прибывшими ранее нас войсковыми частями. После долгих поисков наши патронные двуколки почти что силою заняли часть какого-то постоялого двора, переполненного казаками, повозками и лошадьми. Спать было негде, и я, исполнив свои новые обязанности, напоив коня и заложив ему корма, лег где-то около него на земле. Когда я проснулся, было уже раннее утро.

В Карасу-Базаре мы простояли три дня и вышли из него последними по направлению к Старому Крыму. Дорога наша вошла в горы и стала очень живописной. Налево возвышались голые, серые скалы, с правой южной стороны горы были покрыты роскошными лесами.

Целые поля красных тюльпанов и дикого персика расстилались вокруг нас. Мы украсили ими наших лошадей, которым приходилось или выдерживать крутые спуски, или брать не менее крутые подъемы. На подъемах обычно все слезали с двуколок и шли пешком, шутя и болтая. Всех привлекала шедшая посередине колонны громадная повозка — трундулет, как его называли. Она служила как бы походным клубом. Трундулет этот, реквизированный в Симферополе, был экипажем фантастической конструкции, нечто вроде большого дилижанса, построенного в допотопные времена. На подобных экипажах в старое время возили евреев, где-нибудь из Бобруйска в Слуцк или Гомель. Трундулет проделал с нами весь поход до Керчи и обратно до Сивашей. Он доставил немало удовольствия англичанам, которые увековечили его на фотографическом снимке, когда мы приехали на нем однажды на берег Черного моря, против Феодосии, для установки телеграфной связи с английским дредноутом.