Обширный заговор

15. Слова согласия

В те дни, когда Билл Гинзбург обосновался в Вашингтоне, чтобы начать представлять интересы Моники Левински, у него был единственный приоритет: уберечь клиентку от самоубийства.

Левински предстала перед следователями Старра в пятницу, 16 января, в отеле "Ритц-Карлтон", а Гинзбург приехал и присоединился к ней на следующий день. В те первые несколько дней Гинзбург видел себя не столько юристом, сколько другом семьи. Адвокат считал себя, по сути, доверенным лицом Берни Левински, и когда Моника начала рассказывать ему историю своих отношений, Гинзбург разозлился на президента. Гинзбург знал Монику ребёнком и до сих пор считал её таковой. Его возмутило, что Клинтон, по его мнению, воспользовалась ею. Тем не менее, в течение нескольких дней прокурорам Старра удалось перенаправить ярость Гинзбурга с их главной мишени, президента, на Офис независимых юристов.

Со своей стороны, в те последние несколько дней перед тем, как имя Левински стало достоянием общественности, Моника и её мать, Марсия Льюис, жили в каком-то анабиозе в своей квартире в Уотергейтском комплексе. Их дом уже был в запустении. Марсия более или менее переехала в Нью-Йорк, чтобы жить со своим женихом, богатым бывшим руководителем телерадиовещания по имени Питер Страус. А Моника уже вовсю собирала вещи для собственного переезда в город, где должна была начать свою работу в Revlon. Теперь, когда угроза ареста нависла, по крайней мере, над Моникой и, возможно, над Марсией, обе женщины держали двери запертыми, а шторы задёрнутыми, опасаясь, что силы Старра нагрянут в любой момент. Они мало ели и говорили тихо, чтобы избежать подслушивающих устройств, которые, как они предполагали, были установлены. В течение нескольких дней Марсия даже не убирала бытовой мусор в качестве жеста, призванного убедить ФБР, что они не пытаются уничтожить никаких улик.

Когда Гинзбург впервые пришёл в офис Старра в субботу вечером, 17 января, прокуроры (в этот день Джеки Беннетт, Боб Биттман и Майк Эммик) по-прежнему хотели, чтобы Левински сделала несколько телефонных звонков под запись их объектам. Гинзбург отказал. По его утверждению, так не по-американски. Кроме того, он считал, что при неустойчивом психическом состоянии Моники перспектива стать агентом под прикрытием станет для неё просто непосильной. Гинзбург пообещал, что его клиентка расскажет прокурорам все, что ей известно, но работать на них не будет. В этот момент Гинзбург хотел, чтобы Клинтона разоблачили — как “женоненавистника", даже как “растлителя". Но прокуроры были жадными. Они хотели, чтобы Моника сначала признала себя виновной в подаче ложных письменных показаний под присягой по делу Джонс, а затем дала показания против президента. Прокуроры заявили, что если Моника будет сотрудничать с ними после заявления о признании вины, они подадут судье, выносящему приговор, ходатайство, которое фактически гарантирует ей отсутствие тюремного заключения. Гинзбург был в замешательстве. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о судебном преследовании 24-летней девушки за ложь о любовной связи?

После его встречи с прокурорами Моника и Марсия заехали за Гинзбургом в Офис независимых юристов, и они вместе поехали в отель "Ритц-Карлтон". Возбудимая троица и при лучших обстоятельствах, Гинзбург, Левински и Льюис провели остаток вечера (фактически, большую часть следующей недели) в затяжном приступе групповой истерии.

Гинзбург знала версию Моники о её отношениях с президентом только с того самого дня, когда они вступили в половую связь по обоюдному согласию с ноября 1995 года. Однако по дороге в отель Гинзбург заявил, что собирается осудить Клинтона как растлителя малолетних. Другими словами, даже после первоначального раунда угроз со стороны прокуроров Гинзбург все больше злился на Клинтона, чем на Старра. Но Моника, всегда защищавшая то, что она называла в своих показаниях в Сенате "моими отношениями", взревела:

— Это неправда!

Гинзбург отказался от своей угрозы, но его гнев на президента никуда не делся.

Когда Левински, Льюис и Гинзбург добрались до отеля, они захватили конференц-зал. Левински и её мать вспомнили слова Гинзбурга, что у них было только два варианта: для Моники совершить прослушиваемые телефонные звонки Карри, Джордану и, возможно, президенту, или для Моники предстать перед судом и, возможно, угодить в тюрьму. Гинзбург сказал им, что один только судебный процесс обойдётся отцу Моники в полмиллиона долларов судебных издержек и, возможно, приведёт к банкротству его практики. Гинзбург утверждал, что он предоставит Левински третью возможность: он продолжит бороться за её неприкосновенность, но признал, что на данный момент ситуация выглядит довольно плачевно. Вскоре обе женщины заплакали, а Гинзбург закричал: на них, на силы Старра, на президента, на небеса. Моника сказала, что больше не может этого выносить, и попросила поместить её в психиатрическую больницу. Вместо этого две женщины вернулись в свою тёмную, заваленную коробками квартиру в Уотергейте.

Понимая, что влип по уши, Гинзбург поздно вечером позвонил своему старому знакомому Натаниэлю Спейтсу, опытному, хоть и малозаметному вашингтонскому адвокату по уголовным делам, с просьбой помочь ему в юридической работе. В их отношениях с Офисом независимых юристов в течение следующих нескольких месяцев Нейт Спейтс должен был играть роль хорошего (или, по крайней мере, вменяемого) полицейского по сравнению с непредсказуемым плохим парнем Гинзбургом.

В воскресенье Гинзбург и Моника провели большую часть дня в доме Спейтса в Чеви-Чейз, и Левински спела ещё одну оперу о своих отношениях. Первое, что сделал Спейтс, это исключил сделку о признании вины. Мало кто когда-либо привлекался к ответственности за подачу ложных показаний под присягой в гражданском процессе, и адвокат видел множество способов защиты, если Левински действительно предъявят обвинение. Кроме того, Спейтс видел, что прокуроры блефуют. Моника нужна им больше, чем они ей. Старру нужны её показания, чтобы привлечь к ответственности Клинтона, Джордана, Карри, — любого, кто связан с Белым домом. Спейтс позвонил Майку Эммику в Офис независимых юристов и сказал, что, если его офис рассматривает возможность судебного преследования Моники, они могут забыть о каком-либо сотрудничестве. Или они предоставляют ей неприкосновенность, или обсуждать тут больше нечего. Эммик перезвонил и сказал, что неприкосновенность возможна, но им нужно услышать больше показаний Моники, прежде чем принимать решение. Он пригласил всех троих: Гинзбурга, Спейтса и Левински — в Офис независимых юристов на следующий день, 19 января.

На следующее утро (это был праздник Мартина Лютера Кинга) день Левински начался с серии сообщений от Бетти Карри на пейджер: “Перезвони Кей. Касательно: чрезвычайная ситуация в семье", “Перезвони, есть хорошие новости" и так далее. Также звонили Вернон Джордан и Фрэнк Картер. По настоянию адвокатов Левински не ответила ни на один из звонков. Затем, потрясённая сообщениями, телефонными звонками и всем остальным, Левински поехала с адвокатами на дневные переговоры к Старру.

Гинзбург большую часть дня бегал между двумя конференц-залами. В одном располагались прокуроры, а в другом — рыдающая Моникой Левински. Гинзбург и Спейтс не позволили обвинителям поговорить напрямую с Левински, но она отвечала на их вопросы через адвокатов. Неловкость заключалась в том, что юристы называют совещанием с предложением, на котором свидетель заранее представляет, что он или она скажет, если прокуратура предоставит неприкосновенность. Её послание прокурорам никогда не изменится в течение следующего года. Да, у неё были сексуальные отношения с президентом. Нет, Клинтон не просил её лгать или иным образом препятствовать правосудию. Трехсторонний разговор был утомительным, но обвинители получили ответы на некоторые свои вопросы.

В разгар этой беготни, в понедельник днём, прокуроров отозвали, чтобы сообщить некоторые важные новости: появилась замётка Драджа, в которой впервые упоминалось имя Левински.

— Теперь слишком поздно, — объявил Джеки Беннетт. – Её имя уже прогремело на всю страну.

Внезапно ценность Моники как тайного агента упала до нуля. Это разоблачение испортило и без того испорченное настроение.

Тем не менее, даже если исключить работу Левински под прикрытием, Гинзбург и Спейтс чувствовали, что приближаются к сделке. Трудно сказать. Во-первых, хотя сам Старр присутствовал в офисе, он отказался участвовать в переговорах. Когда Гинзбург покидал конференц-зал, чтобы поговорить с Моникой, прокуроры Беннетт, Эммик и Биттман консультировались со Старром. (Гинзбург встретил Старра только тогда, когда они оказались у соседних писсуаров в мужском туалете.) Обстановка демонстрировала неуверенность Старра в собственной позиции. Он принял решение после консультаций с полным составом прокуроров, поэтому ни один человек не мог с уверенностью сказать, чего команда Старра вообще хочет от Моники. Как только появился Спейтс, вопрос о признании вины был снят с повестки дня. Но прокуроры подняли шум по поводу предоставления иммунитета ограниченного применения, а не более широкой, транзакционной неприкосновенности; о том, чтобы Моника прошла тест на детекторе лжи; о допросе её лично, а не через адвокатов. Наконец Гинзбург попросил сделать перерыв на ужин для своей измученной и переутомлённой клиентки. Они пошли в кафе "Хард Рок" через дорогу, поужинали, затем позвонили и спросили, готова ли команда Старра возобновить переговоры.

После того как Гинзбург, Спейтс и Левински доели свои бургеры, они позвонили в офис, но им сказали перезвонить позже. Прошло 2 часа. Наконец, Джеки Беннетт велел им возвращаться и объявил, что ужесточил условия сделки. Монике нужно было прийти и сделать устное заявление, известное как договорённость “королева на день". Если прокуроры поверят её рассказу, они предоставят ей ограниченный иммунитет, а не более широкий транзакционный иммунитет, которого для неё добивались адвокаты.

Гинзбург отказался от устного заявления. Во-первых, он не доверял людям Старра. Он думал, что Моника расскажет им все, что им нужно знать, а потом они все равно обвинят её и будут преследовать в судебном порядке. Нечто подобное случилось с Уэббом Хаббеллом в деле Уайтуотера, и он не хотел так рисковать. Однако, что ещё более важно, Гинзбург не согласился бы на устное заявление, потому что считал, что Моника была не в том психическом состоянии, чтобы иметь дело непосредственно с прокурорами. Он спешно организовывал ей психиатрическую помощь и медикаментозное лечение. Конфронтация с прокуратурой могла подтолкнуть её состояние к крайности.

Сначала Беннетт вёл себя просто покровительственно.

— Будет халатностью, если мы заключим соглашение об иммунитете, не поговорив сначала с ней, — сказал он.

Халатность — это была сфера деятельности Гинзбурга. И он знал, что с формальной точки зрения у государственных юристов нет клиентов. Он снял очки и выпалил в ответ:

— Тогда кто, черт возьми, будет подавать на тебя в суд?