Откуда взялся этот Клемент?

11

Даже не знаю, как долго я вот так отрешенно сижу на полу, но в какой-то момент в коридоре появляется медсестра.

— Мадам, все в порядке?

Она гораздо моложе меня, да и симпатичнее, коли на то пошло. Наверняка живет себе и забот не знает.

— Да… В порядке. Спасибо.

Я с усилием поднимаюсь на ноги и делаю судорожный вздох.

— Вы кого-то навещали? — продолжает допытываться девица.

— Маму. Она пострадала при ограблении.

— Какой ужас! Тогда, наверное, у вас шок? Это вполне типично для родственников жертв.

Возможно, и шок, хотя и не только из-за злоключений матери.

— Не беспокойтесь, все нормально. Просто немного переволновалась. Не подскажете, где тут у вас туалет?

Медсестра окидывает меня внимательным взглядом, а затем указывает направление.

Приемные часы уже закончились, и потому в коридорах и уборных больницы теперь безлюдно и тихо. Я прохожу по кафельному полу к ряду раковин и смотрюсь в зеркало. Ну и видок у меня. Лицо бледное, глаза налиты кровью. Хотя, если рассудить, именно так и должна выглядеть женщина на грани банкротства, которой за шесть дней необходимо раздобыть двадцать штук.

«И что же, черт побери, ты собираешься делать, а, Бет?»

Вариантов выбора у меня всего ничего, так что их рассмотрение много времени не занимает. Взять ссуду в банке я не моту, поскольку магазин еле-еле себя окупает. Близких друзей, которые могли бы прийти на выручку, у меня нет. С остальными членами семьи я не виделась несколько лет, так что обращаться к ним тоже не вариант. И даже если удастся продать машину, обручальное кольцо и весь товар в магазине, все равно у меня и близко не получится требуемой Стерлингом суммы.

Ничего ценного у меня нет — кроме дома.

От одной лишь мысли о его утрате у меня вновь наворачиваются слезы. Это же не просто жилище, это наследство отца. Ведь только благодаря отцовским деньгам я и смогла позволить себе покупку дома. Который теперь неким смутным образом словно бы удерживает покойного родителя среди живых.

Все это за гранью худшего кошмара. За гранью самого жуткого сюжета, что способно породить мое воображение.

Мне хочется зайтись истошным воплем. Хочется излить бурлящий внутри гнев. Но еще больше мне хочется впиться ногтями в рожу Стерлинга и как следует разодрать ему кожу. Хочется двинуть локтем по его уродскому носу и смотреть, как ему заливает кровью разбитую физиономию.

Я хочу, чтобы он сдох. Хочу сплясать на его могиле.

Кстати, если задуматься, пляска на могиле Карла доставит мне еще большее удовольствие.

Я выуживаю из сумочки телефон и набираю его номер.

И снова слышу автоответчик, вот только на этот раз фраза уже другая: «Вы набрали несуществующий номер. Пожалуйста, проверьте номер».

И почему меня не удивляет, что этот трус расторг договор на мобильную связь? Меня вновь охватывает искушение запустить телефон через всю уборную.

Закусываю губу и делаю шумные вдохи-выдохи через нос. Безнадежно. Совершенно безнадежно. Деваться некуда. Я совсем одна.

Включаю кран и брызгаю холодной водой на лицо. Несмотря на грозно маячащий срок возврата долга, пренебрегать своим изнуренным состоянием все же нельзя. Нужно ехать домой. Может, завтра с утра и появится какая идея. Вдруг мозг будет продолжать биться над проблемой даже во сне.

А в данный момент упомянутый орган столь затуманен гневом, что сосредоточиться на чем-либо попросту невозможно.

Домой я еду гораздо спокойнее, чем в больницу. Наконец, сворачиваю на свою улочку и в поисках места медленно двигаюсь по ней. Метрах в пятидесяти за моим домом наконец-то попадается свободное местечко, но машины стоят слишком плотно, приходится парковаться задним ходом.

Перед маневром я встаю параллельно темному БМВ, и когда смотрю в зеркало, мое внимание привлекает движение сбоку. На пассажирском сиденье БМВ сидит какой-то тип и с улыбочкой машет мне рукой. Его товарищ за рулем подается вперед и повторяет жест. Два бритых налысо угрюмых субъекта нагло демонстрируют, что следят за мной.

Сердце мое тут же пускается во весь опор, дыхание перехватывает. Стерлинг предупреждал меня, что его «партнеры» будут караулить Карла у моего дома. Конечно же, это они и есть.

И усталость, и гнев мгновенно позабыты — их вытесняет страх. Теория сменяется жестокой реальностью.

Я врубаю первую передачу и поддаю газу. Маленький «фиат» с визгом мчится прочь от БМВ к перекрестку в конце Элмор-роуд.

У меня даже не хватает духу глянуть в зеркало заднего вида, и я петляю с одной темной улочки на другую. Направо, налево, снова направо.

Тем не менее подсознательно я все-таки петляю в сторону центра, подхлестываемая адреналином. Что ж, спасибо за адреналин, все равно я ничего не соображаю. Единственное, что сейчас я знаю точно, так это то, что ночевать сегодня дома просто не смогу. У меня мурашки по коже бегают, стоит только представить головорезов Стерлинга за окном.

Но куда же мне ехать?

Я сворачиваю направо и направляюсь к единственному месту, что приходит на ум, — в магазин.

Останавливаюсь на стоянке и лихорадочно копаюсь в сумочке в поисках ключей.

«Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть я их не выкладывала!»

Знакомое бренчание на дне сумочки несколько приглушает панику. Осторожно выбираюсь из машины и осматриваюсь. Тьму рассеивает единственный уличный фонарь метрах в двадцати. Стоянка совершенно пуста — ни машин, ни людей.

Я прокрадываюсь через черный ход и включаю свет в комнате для персонала. Запираю дверь на замок и засов, а в качестве дополнительной меры предосторожности еще и подпираю ручку стулом. От холода мысли у меня наконец-то проясняются, и я даже немного приободряюсь. Бодрость бодростью, но мерзнуть не хочется, и я включаю отопление. Счет за газ сейчас меня беспокоит меньше всего.

Ощутив себя в некоторой безопасности, я пытаюсь обдумать дальнейшие действия.

При столь ограниченном выборе план составить несложно.

Итак, можно переночевать в магазине, утром забрать маму, а потом несколько дней пожить у нее, соображая, где бы раздобыть деньги для Стерлинга.

Сейчас, впрочем, главное — не замерзнуть. Батарея в комнате вот уже несколько лет еле дышит, а за отсутствием персонала я так и не озаботилась ее ремонтом. В итоге даже со включенным отоплением здесь всегда, как в холодильнике. В кладовой обогревателя вообще никакого нет. Таким образом, чтобы не умереть во сне от холода, мне придется устраиваться в торговом зале.

Я прокрадываюсь во мрак. Основное освещение в зале слишком яркое, чтобы при нем пытаться уснуть, и я включаю торшер в углу. И затем тяжело оседаю за прилавком, где меня не видно прохожим снаружи. Хотя переживать особо не стоит, здесь и днем-то мало кто ходит, а уж ночью тем более.

Прислонившись спиной к стене, в тщетной попытке сохранить хоть немного тепла я крепко прижимаю колени к груди. Тишина нарушается лишь пощелкиванием холодной батареи, медленно наполняющейся горячей водой. Пока воздух не прогреется, заснуть, похоже, не удастся.

За минутой тянется минута, и меня медленно начинают душить тишина, холод и сумрак. Никогда еще одиночество не наваливалось на меня с такой тяжестью, и я принимаюсь мысленно перебирать события последних дней в надежде отыскать что-нибудь положительное, хоть немного отвлечься от кошмара.

Увы, ничего и не припомнить.

Оказаться бы сейчас в своей кровати, свернуться калачиком под одеялом. Перспектива тепла так и манит меня домой, однако я не поддаюсь искушению. Как бы ни изводили меня сейчас холод и уныние, менять их на тепло и страх я не желаю.

Я должна держаться.

Если тепла надо ждать, то с оглушительной тишиной можно справиться запросто. Я включаю проигрыватель, и пространство наполняют звучные ноты струнных и фортепиано — Гайдн, Концерт для фортепиано с оркестром № 11 ре мажор. Если бы не холод, знакомая успокаивающая мелодия наверняка убаюкала бы меня в считаные минуты.

Я прислоняюсь к стене и в зеленоватом свете дисплея проигрывателя созерцаю уровни эквалайзера, как они дергаются вверх-вниз в такт музыке. Веки тяжелеют, и я начинаю погружаться в сон. Однако в следующее мгновение меня снова пробирает дрожь, и дремоты как не бывало.

Я опять сосредотачиваюсь на пляшущих столбиках дисплея. Тем временем мало-помалу теплеет.

Но вот концерт подходит к концу. Последний трек.

Я тянусь к кнопке, чтобы запустить его по новой, и замечаю слабый зеленый блик на полке рядом с проигрывателем. Заинтригованная, я наклоняюсь поближе и, сощурившись, различаю темный прямоугольник с сусалью на корешке — Библия короля Якова. Будь эта неделя обычной, я уже выставила бы ее на продажу, но теперь фолиант совершенно вылетел у меня из головы.

Я беру книгу в руки. Теперь эта книга для меня ничего не значит, помимо ценности старого издания.

Но в детстве, до того как я лишилась отца, все было иначе.

Папа был истовым прихожанином. Каждое воскресенье мы втроем неукоснительно одевались понаряднее и забирались в отцовский «Остин Маэстро». В местной церкви мы всегда сидели в первых рядах на жестких дубовых скамьях.

Я обычно не знала слов гимнов, распевавшихся под рев органа, но вот отец пел со всем рвением, словно стараясь донести до небесной канцелярии каждое свое слово.

Когда папа оставил нас, с собой он забрал и нашу веру.

Помимо свадеб, крестин да редких похорон, в нашу местную церковь я захожу, только чтобы положить цветы на отцовскую могилу. Обязательно произношу молитву о спасении его души. Только с каждым годом крепнет чувство, что разговариваю я сама с собой.

Как и почти все в моей жизни, моя вера в Бога медленно сошла практически на ноль.

Но не сейчас.

Сейчас я согласна на любое утешение, откуда угодно. После всех этих лет уж одну-то из моих молитв должны услышать.

С надеждой открываю Библию и несколько минут наугад листаю страницы. Судя по языку, это середина семнадцатого века, шрифт изрядно выцвел, и при тусклом освещении я еле разбираю слова. Увы, несколько стихов, что мне все-таки удается осилить, отнюдь не побуждают меня к возвращению на путь истинный.

Я разочарована и отчаиваюсь найти в книге путь к спасению. Что мне это спасение — мне нужны деньги.

Помимо состояния сохранности, на цену коллекционной книги влияет и еще кое-что: история ее происхождения и владения. Например, если получится установить, что среди владельцев издания числится какая-то известная личность, цена возрастет с сотни до тысячи. Если повезет, на книге может найтись подпись ее прежнего обладателя. А если уж совсем повезет, то и написанное от руки посвящение. И для Библии данного периода заветной мечтой было бы обнаружение послания пером от какой-нибудь видной фигуры тех лет.

Проверяю форзац и первую страницу. Ничего.

Быстрый просмотр внутренних страниц тоже не приносит результата.

Наконец, добираюсь до нахзаца и, сощурившись, в возбуждении подаюсь вперед.

Горести мои на мгновение позабыты: я обнаруживаю шесть красноватых строчек, выведенных каллиграфическим почерком.

Мне быстро становится понятно, что это не посвящение и не послание. Для сонета, популярной на тот период поэтической формы, строк недостаточно. Просто стишок?