Итальянские маршруты Андрея Тарковского

11 апреля в гостях у Нормана Моццато произошло важное знакомство с «ведьмой вроде Джуны» по имени Анжела Флорис. Формально, они уже встречались, женщина работала в медицинском центре, куда Андрей обращался, когда беспокоило сердце. Ренцо Росселлини, как и многие другие итальянские друзья, вспоминает, что Тарковский долго искал в Италии «подходящего экстрасенса». Причём, похоже, мастеру нужнее был соответствующий ему человек, безотносительно способностей. Не станем воспроизводить набор первичных предсказаний, которые режиссёр получил на-гора[569]. В отличие от многих других пророчеств, зафиксированных в дневнике, эти совершенно нелепы в той части, где использовались клише широкого профиля, и болезненно горьки в своём прожектёрстве. Если можно себе представить, как далеко идущие обещания импонировали Тарковскому, то трудно понять, почему он не чувствовал фальши в аморфных формулировках вроде: «То, что ты задумал, сбудется в каком-то смысле, только ты не сразу это поймёшь». Анжела обещала, что режиссёр станет писателем, что беречь надо печень — это его «слабое место». Нетрудно сделать такое предположение в хлебосольном доме, где чествовали дорогого гостя, не чуждого возлияниям. На деле же «слабым местом» Тарковского были лёгкие с того самого дня, когда в школе украли совершенно новое, присланное отцом пальто, и Андрей побежал домой раздетым… Тогда он заболел туберкулёзом, осложнения которого давали себя знать всю жизнь. Рак лёгких станет последним диагнозом.

Нет, Анжела вовсе не должна была обязательно угадать орган, но её речи могли бы быть и менее смехотворными. Ещё она сказала, что он — «сильный человек». Это единственное, что, действительно, удивило Тарковского.

Тем не менее Флорис стала для него почти незаменимой. Режиссёр понимал, что, возможно, Джуну ему увидеть больше не доведётся, а ведь он так скучал по ней. С большим трудом отправляя посылки в Москву, он клал в них подарки для каждого члена семьи и для московской «колдуньи»[570]. Почти никто из друзей этого не удостаивался. По воспоминаниям самой Джуны, Тарковский прислал ей из Италии прекрасное старинное кольцо, но она благородно отказалась его взять, отдав Ларисе.

Ему была нужна «ведьма», будто персонаж сценария. Заметим, Тарковский ведь не называет Анжелу ни «экстрасенсом», ни «предсказательницей», ни «медиумом». Всё довольно фамильярно, она для него «своя», «ведьма» — его героиня. Это стало ясно сразу после знакомства 11 апреля, потому режиссёр резко начал чувствовать себя лучше и радостнее, о чём он писал далее почти каждый день. Явно это не указывается, но именно благодаря встрече с Флорис, в дневнике появлялись записи[571] вроде: «Андрей, не бойся ничего! Ты сильный и можешь всё». Он больше здесь не один. Чета Гуэрра и многие другие люди, окружившие его своим теплом, это, конечно, хорошо, но они же не знают, с какой силой ему иногда приходится соприкасаться. А она знает.

Дневник начал полниться рекомендациями Анжелы: пить пыльцу и дрожжи, не пить вина и кофе. Такие запреты в Италии немыслимы, но Тарковский внезапно ощутил себя чрезвычайно волевым человеком, он будет стараться. «Ведьма» обещала помочь Ларисе в далёкой промозглой Москве, чтобы состоялась встреча с «таинственным Y», который, напомним, в те дни болел. Режиссёр перелистал массу советских журналов в поисках портрета, чтобы принести ей для сеанса. Андрей вновь сам начал лечить друзей методами, заимствованными у Джуны и Анжелы. Более того, он исцелял даже саму Флорис методами Джуны.

Удивительно, но именно встреча с ведьмой казалась Тарковскому одной из важнейших в Риме. А ведь, если подумать, сколько чрезвычайно значимых знакомств у него здесь состоялось. Но она стала важнее всех! Режиссёр вспомнил пророчество московского йога, что в деле с выездом сына ему поможет женщина[572]. Теперь не осталось сомнений, о ком шла речь[573]. Анжела Флорис попадёт в «Ностальгию», дав имя той девочке, которую Горчаков встретит в затопленной церкви святой Марии возле Сан-Витторино.

То, что их познакомил именно Норман, не случайно. Моццато увлекался мистикой, спиритизмом и даже практиковал сам. В этом отношении он как нельзя лучше подходил на роль близкого друга, личного ассистента и помощника режиссёра во всех бытовых вопросах. Вместе с Тарковским они неоднократно прогнозировали и «контролировали» события, а также природные явления[574]. Норман занимался этим серьёзно, участвовал в регулярных групповых сеансах. Андрей нередко просил его использовать знакомства в среде «колдунов» для предсказания будущего, а главное, чтобы помочь сыну и жене скорее выехать.

В Италии для своего окружения Тарковский, как правило, выбирал людей, которые относятся ко всему этому серьёзно. Когда однажды кто-то из знакомых экстрасенсов сообщил Моццато, что скоро квартиру режиссёра в Москве ограбят, Андрей немедленно принялся звонить Ларисе из Рима, и она в Первом Мосфильмовском переулке сразу поменяла замки[575].

16 апреля в дневнике появилась очередная запись, латентно связанная с новым знакомством: «Меня иногда пронзает чувство прямо-таки громыхающего счастья, сотрясающего душу, и в эти гармонические мгновения мир, окружающий меня, получает истинное — стройное и целесообразное обличие, где внутренний, душевный уклад, строй соответствует внешнему, среде, вселенной, и — наоборот». Благодаря Анжеле возвращаются мгновения, когда режиссёр не испытывал страха, сомнений и слабости. Эти три «С» так часто[576] идут в «Мартирологе» подряд…

Когда нет хандры из-за неудовлетворённой тяги к идеалу, то не возникает и ностальгии по абсолюту. «В эти минуты я верю, что я всемогущ: любовь моя способна на любой воплощённый подвиг, и я верю, что всё преодолимо, горе и тоска будут разрушены, страдание обращено в победу мечты и надежды. Сейчас именно такой момент». Это прекрасное и долгожданное ощущение можно также связывать с тем, что ностальгия была уже осмыслена в сценарии фильма, готового выплеснуться на плёнку. Вот только цитата на этом не заканчивается: «Я верю, что Ларисе удастся привезти сюда Андрюшу и что мы вместе будем пить апельсиновый сок и есть мороженое на Cola di Rienzo в кафе „Leroy“. Я не просто верю. Я знаю[577], что так будет». В прошлый раз он писал о неизбежной встрече с домочадцами в упомянутом заведении 28 апреля 1980 года. И эту запись в старой тетрадке неожиданно для себя обнаружил спустя ровно два года — 28 апреля 1982-го. Данное обстоятельство воспринималось режиссёром не иначе как знак и усиливало убеждённость в неизбежности встречи.

В упомянутое кафе, расположенное по адресу виа Кола-ди-Рьенцо, 87, буквально за углом, если выйти из отеля «Леонардо да Винчи», Тарковский свою семью так и не приведёт. Но не стоит делать выводов, будто его вера в знаки оказалась несостоятельной. Всё-таки в этом таинственном взаимодействии — если допустить, что оно реально — режиссёр был воспринимающей стороной, медиатором, лишённым возможности влиять на ход событий. Да, себе он внушал, что всё будет хорошо. А что ещё он мог себе внушать? Дневник буквально испещрён записями с признаниями в любви жене и сыну, но обращает на себя внимание то, что зачастую эти реплики посвящены либо только Ларисе[578], либо только Андрюше, будто Тарковский скучал по ним как-то раздельно. Это удивительным образом коррелирует с дальнейшими событиями.

Мистические истории третьих лиц попадали в «Мартиролог» довольно часто. Конечно, ведь режиссёр собирал их ещё со времён общества «Фиолетовые руки». Например, 21 апреля: «Существует легенда, что на площади Святого Петра… есть в каком-то её месте невидимые ворота, через которые человек может исчезнуть из этого мира, как исчезли уже многие. Только попасть в невидимый этот проход очень трудно: необходимо то ли стать лицом к ним, то ли находиться ещё в каком-то точном положении… Норман говорил мне, что он будто бы написал заявку сценария на эту тему. Но кто-то из высокопоставленных католиков, или близкий к ним, сказал, что этот фильм никогда сделан не будет, то есть тема эта под запретом». Напрашивается вопрос: неужели сам Тарковский собирался заняться этим проектом? Однако, действительно, в демократичной, но католической Италии имелись определённые религиозные табу, а также суеверные ограничения. Прецедентов множество. Чего стоит история[579] неснятого фильма Федерико Феллини «Путешествие Дж. Масторны», основанного на рассказе «Странное приключение Доменико Моло» одного из лучших итальянских писателей XX века Дино Буццати.

Это произведение Феллини прочитал в конце тридцатых годов, когда оно только вышло в журнале «Омнибус». С тех пор режиссёр потерял покой, размышляя о сюжете про человека, оказавшегося в потустороннем мире, осознавшего смысл бытия и теперь желающего вернуться обратно. Лишь через четверть века, после того как был снят фильм «Восемь с половиной», Федерико снял телефонную трубку и позвонил Буццати. Это стало началом дружбы, а также не закончившегося ничем сотрудничества.

Дино на тот момент ещё не был избалован экранизациями, и поработать с великим Феллини хотелось чрезвычайно. Он написал сценарий, предложив режиссёру назвать картину «Сладкая смерть», в противовес «Сладкой жизни».

Первые проблемы возникли уже с тем, чтобы убедить ортодоксального католика, неаполитанца Де Лаурентиса взяться за такую еретическую ленту. Убедили. А потом просто ничего не вышло. Продюсер вложил в фильм миллионы, отстроил декорации, а Феллини не смог снимать. Что-то таинственное, неуловимое, но в то же время непреодолимое мешало. Де Лаурентис буквально сходил с ума, но картина отказывалась рождаться. Он был счастлив, когда проект неожиданно удалось на корню продать другому титану итальянского кинобизнеса Альберто Гримальди. Но и на новой студии у Федерико ничего не получалось. Тогда уже сам Феллини выкупил права, для него эта работа стала навязчивой идеей. Историю съёмок «Путешествия Дж. Масторны» он даже включил в автобиографический документальный фильм «Дневник режиссёра» (1969).

17 апреля произошли две существенные встречи Тарковского. Первая, почти случайная — с немецким журналистом и кинематографистом Гидеоном Бахманом, который жил тогда в Риме. Они познакомились ещё в Венеции в 1962 году, и их столкновение в ходе последнего визита Андрея имело, в том числе, и символический характер.

За прошедшие годы Бахман стал известным специалистом по итальянскому кино — он писал о Пазолини и Феллини. Хоть это и не указано в титрах, Гидеон даже снимался в эпизодической роли в картине «Восемь с половиной» (1963), а потом сам сделал документальную ленту «Чао, Федерико» (1970).

Трудно сказать, сразу ли у Бахмана возникла мысль о том, чтобы взять интервью у Тарковского. Впрочем, в следующий раз они встретились совсем скоро, за ужином 19 апреля. Режиссёр не был в восторге от этого человека, в дневнике он замечает, что Гидеон ему не понравился ещё в 1962-м. Так или иначе, но их беседа под запись состоится и станет одним из примечательных интервью Андрея.

Кроме того, 17 апреля Тарковский познакомился с Антуаном Витезом, выдающимся французским режиссёром и педагогом, главой Национального театра Шайо, одной из жемчужин Парижа. Театр этот, возглавляемый некогда Жаном Виларом[580], был построен на месте дворца Трокадеро. Иными словами, он смотрит непосредственно на Эйфелеву башню.