Слова без музыки. Воспоминания

На пути в Сан-Франциско мы останавливались в маленьких гостиницах у Тихоокеанской Северо-Западной железной дороги. Найти их было легко: они всегда находились вблизи железнодорожных станций. Чистенький приличный номер стоил 10–15 долларов за ночь. Либо мы просто останавливались в городском парке. В те времена на Среднем Западе и Западе в каждом городе был свой парк. Мы обнаружили: когда приезжаешь в маленький город, лучше всего прийти в полицейский участок и сказать: «Мы в вашем штате проездом, ночуем в палатке, где порекомендуете остановиться?»

Полицейские отвечали: «Хорошо, что вы пришли и предупредили нас о своем приезде. Просто езжайте в городской парк. Там вас никто не потревожит».

Южный, обратный маршрут был сложнее. В пустынях по ночам было холодно и как-то не очень уютно, но на 70-м шоссе было предостаточно небольших мотелей, бензоколонок и закусочных. Итак, выехав из Нью-Йорка, мы за два дня добирались до Чикаго, еще за два-три дня — до Скалистых гор, а оттуда — за пару дней до Сан-Франциско. В целом поездка занимала пять-шесть дней туда и столько же обратно.

Выше я описал две «красные нити», игравшие главную роль в моем обучении до отъезда в Париж. Первая нить — мир изобразительного искусства и перформансов на Нижнем Манхэттене. Вторая — мир консерватории, мир Джульярда на Верхнем Манхэттене. Но была и третья нить, значившая для меня никак не меньше.

Весной и летом 1957 года, когда я работал на «Бетлехем Стил», я был занят не весь день напролет. Я то напряженно трудился, взвешивая и учитывая произведенные в нашем цеху гвозди, то дожидался, пока емкости снова наполнятся. Иногда мои простои длились часа два. За семь месяцев в цеху я прочел все произведения Германа Гессе, которые можно было достать в английских переводах. «Сиддхартху» в издании 1922 года, «Степного волка», «Паломничество в страну Востока» и «Игру в бисер». Конец 50-х годов ХХ века — важный момент для литературы и культуры. Я уже упоминал, что в 1957-м вышел роман «На дороге», а в 1961-м — «Молчание» Кейджа. О книгах Керуака и Кейджа я узнал чуть ли не в день их выхода в свет. Гессе, в 1946-м получившего Нобелевскую премию по литературе, читал далеко не только я один. Все эти авторы стали главными для «поколения битников» — поэтов, читателей, общественных активистов. Более того, все они были по-своему тесно связаны с музыкальным миром того времени.

Я хочу рассказать об этих литературных корнях, так как без них невозможно понять мир идей и переживаний, в котором я жил. Например, еще в пятнадцать-шестнадцать лет я прочитал Альфреда Коржибского и Иммануила Великовского (мыслителя-иконоборца, автора книг «Миры в столкновении» и «Эпохи в хаосе»). К 1957-му я сделался заядлым читателем Керуака, Аллена Гинзберга, Уильяма Берроуза и Пола Боулза. И все же творчество Гессе тоже оказало колоссальное (правда, обычно проходившее незамеченным) влияние на молодых битников.

Это было время пробуждения. Культура вдохновляла тебя изменить твой взгляд на мир и тем самым кардинально поменять твою жизнь. Герман Гессе был весьма интересен тем, что верил в концепцию трансцендентной жизни. Он существовал между Востоком и Западом и говорил о пути, об образе жизни, уводящем за пределы зримого мира. С идеями метаморфозы и трансцендентности, которые можно было найти в произведениях Гессе, могли соперничать только два других европейских движения, достойных внимания. Первое из этих движений возглавляли писатели-экзистенциалисты, известные широкой аудитории благодаря книгам Жана-Поля Сартра и Альбера Камю. В их произведениях было много нигилизма и диковинного нарциссизма, которые попросту не вязались с установками могучего поколения американцев, выросшего после Второй мировой войны. Я счел, что их книги полны жалости к себе и отчаяния, потому что авторы влачат убогое существование и никак не могут найти в своей жизни смысл. Нас их творчество раздражало. Да, их знали и даже почитали, но их вещи, подобно романтичным, но мрачным фильмам Ингмара Бергмана, были попросту слишком безрадостными и безнадежно-путаными для нового американского духа, который уже готовился заявить о себе.

Второе движение, оказавшее весьма сильное влияние в послевоенный период, — произведения Бертольта Брехта, которые часто сопровождались музыкой Пауля Дессау и Курта Вайля в стиле «нео-кабаре». Не подумайте, будто я преуменьшаю значение этих композиторов. Оба они блистательны, сегодня почти не существует театральной музыки, которую можно было бы сопоставить по мощи и выразительности с их вещами. Но я говорю об их преимущественно маньеристском стиле: публике он нравится, но загоняет весь спектр эмоций в узкие рамки. В любом случае Брехт, по-моему, в основном остался непонятым. Его идея эпического театра всегда имела политический, по сути своей, характер. Главные действующие лица, например, «Матушки Кураж» или «Расцвета и падения города Махагони», задумывались автором не как героические фигуры, а как несчастные, запутавшиеся жертвы бесчеловечной мощи капиталистического государства. Брехт, умерший в 1956-м, так и не дожил до краха коммунистической идеологии в Восточной Европе и Китае. По странной иронии судьбы, «Трехгрошовая опера», «Расцвет и падение города Махагони» и «Семь смертных грехов» — произведения Брехта, наиболее популярные в Штатах (где, кстати, просто не знают остальных его вещей) — теперь, несмотря на весь их сарказм, позиционируются как шедевры массовой культуры. Я совершенно уверен: в замыслы Брехта это точно не входило.

Совсем другое дело — более радикальные драматурги (особенно Жан Жене и Сэмюэл Беккет). В Париже я узнал их творчество гораздо лучше, но читал еще в Нью-Йорке. В 50-х я уже знал трилогию романов Беккета «Моллой», «Мэлон умирает» и «Неназываемый», его пьесы «В ожидании Годо» и «Конец игры». В Жане Жене, авторе романа «Богоматерь цветов» и пьес «Балкон», «Негры», «Служанки» и «Ставни», мне нравилась избыточность. Меня влекла жизнестойкость, разлитая в его творчестве, как и, безусловно, в творчестве Беккета: в этом ирландском писателе, самом беспросветном, самом мрачном из модернистов, все же таится радость. У Беккета ты находишь нечто освежающее: готовность к бою. Ему совершенно неинтересны фальшь и притворство. Со временем я разглядел в его книгах радость и просто влюбился в нее. Вдобавок его книги были уморительно смешными. Я упивался тем, как он прорвался сквозь паутину так называемых модернистов и просто отшвырнул эти тенета. Выкинул на помойку. Убрал со стола грязную посуду и заявил: «Ну ладно, а что здесь есть на самом деле?»

Я постоянно что-то читал, но вовсе не был человеком из литературного мира. Не изучал книги, не ходил на лекции по литературе. Литература была для меня моим личным тонизирующим средством. Мне не требовалось, чтобы мои мнения о книгах проверял или подтверждал кто-то другой. Книги я читал для удовольствия, а еще потому, что они способны переделать человека.

В моем понимании Беккет и Жене намного ближе к Гессе по мировоззрению: их радикальные намерения напоминают идеи метаморфозы и трансцендентности у Гессе. Хотя у общественной активности битников был мощный политический аспект, она, в сущности, представляла собой философию «выхода за пределы» обыденного мира и уходила корнями в стратегию метаморфозы. В наше время Гессе читают редко, и, пожалуй, мало кому теперь известно, какой эффект он оказал на молодежь лет пятьдесят-шестьдесят назад. Но если вы не учтете его глубокое влияние на ту эпоху, то упустите из виду один из важнейших элементов истории. А это и моя личная история.

Мы с Мишелем целиком подпали под обаяние этих идей, которые в то время были абсолютно свежими. Нам не терпелось превратить их в руководство к действию, отправиться в наше собственное «Паломничество в страну Востока». На этой почве мы решили взяться за изучение йоги. Первой помехой стало то, что в 1958-м в Нью-Йорке попросту не было студий йоги и тем более заслуживающих доверия учителей йоги: ни высококвалифицированных, ни средней руки. В Северную Америку иногда приезжали с визитами свами и йоги (началось это с Всемирного парламента религий, который состоялся в 1893 году в Чикаго; вступительная речь Свами Вивекананды на нем стала сенсацией). Но школ йоги возникло лишь несколько, ни один учитель так и не завоевал себе громкую репутацию. Пожалуй, в Америке стал более-менее известен только Йогананда, чья книга «Автобиография йога» была издана в 1946 году. Книга, вполне доступная для восприятия, но широкая публика ее все равно не знала. Как бы то ни было, мы с Мишелем прочли, должно быть, именно книгу Йогананды и, вдохновившись ею, стали разыскивать в Нью-Йорке практикующих йогов.

Нам никак не удавалось найти такого учителя, но я додумался заглянуть в список фирм и предпринимателей в нью-йоркской телефонной книге на букву «Й». И мы обнаружили одну-единственную запись — «Йоги Витальдас»! Мы позвонили ему, назначили время и через несколько дней стояли перед дверью его квартиры в многоэтажке на какой-то из Восточных 80-х улиц. Мы совершенно не знали, чего от него ожидать. На тот момент слово «йог» не имело для нас конкретного наполнения. Мы понятия не имели, чем занимаются йоги, как и где они живут.

Йоги Витальдас открыл нам дверь. На вид ему было за пятьдесят. Ноги босые, просторное одеяние, похожее на индийское.

— О, наконец-то пришли мои chelas, — сказал он, когда мы переступили порог. Встретил нас с распростертыми объятиями.

«Chelas» значит «ученики» или «последователи», но тогда мы с Мишелем не знали этого слова. Он привел нас в свою гостиную и немедленно дал нам первый урок йоги. Со време-нем я понял, что среди его клиентуры преобладали дамы с Аппер-Ист-Сайда, которых интересовала гимнастика ради хорошей фигуры; потому-то он обрадовался, что мы пришли к нему учиться.

Эта встреча стала решающим моментом. Теперь у нас обоих была программа занятий йогой, которую мы выполняли каждый день. Йоги Витальдас преподавал хатха-йогу: то есть те самые асаны (позы), которые ассоциируются с йогой у большинства неспециалистов. После урока он пригласил нас к себе на кухню и принялся рассказывать про вегетарианскую кулинарию. Я немедленно перешел на вегетарианский рацион, который с тех пор остается одним из главных принципов моей частной жизни. Лишь много лет спустя я обнаружил, что Йоги Витальдас был основным учителем йоги для знаменитого скрипача Иегуди Менухина.

Моим вторым учителем стал индиец, доктор Рамамурти С. Мишра, который в то время работал психиатром в больнице Бельвью. Доктор Мишра преподавал раджа-йогу: под этим обычно подразумевается просто медитация. Мы трое: Мишель, Альберт Файн и я — познакомились с ним спустя несколько лет, примерно в 1960-м, наверно. Он занимался с небольшой группой у себя на квартире, на 28-й улице близ Второй авеню. Это был довольно красивый мужчина лет сорока пяти, чрезвычайно учтивый, с пронзительным взглядом черных глаз. На занятиях он детально учил практике медитации — как привести сознание в состояние ясности и уравновешенности. Стандартной частью обучения были повторения священных слогов в качестве мантр, а также пранаяма (дыхательные упражнения). Я не вошел в круг ближайших учеников Мишры, но регулярно посещал занятия. Альберт, наоборот, очень увлекся доктором Мишрой как учителем медитации и продвинулся в практике намного дальше, чем мы с Мишелем. Вскоре Альберт начал отправляться в одиночные ретриты за город, а иногда и в Нью-Йорке подолгу хранил абсолютное молчание.