Зловещий миттельшпиль

— А что за штуки странные? — спросил татарин.

— Трофеи, — вздохнул. — Слушайте, парни, я ранен, мне нужна медицинская помощь, всё, что в кузове — досталось мне недёшево.

— Протокол, — покачал головой татарин.

В итоге, они внимательно осмотрели содержимое кузова, ничего не трогали, судя по отсутствию лязга металла, а потом татарин кивнул человеку на второй бетонной башне и врата поползли вверх.

Проезжаю во внутренний периметр, а затем снова стена и врата. Но тут просто посмотрели мне в лицо, после чего пропустили дальше.

У бабушкиной сталинки происходило столпотворение, бабушка стояла на деревянной трибуне, специально сконструированной на случай, если надо срочно толкнуть речь, и вещала что-то. Я медленно подъехал и припарковал «Газель» рядом с потрёпанным тентованным УАЗом цвета хаки.

Подхожу к толпе, без особого воодушевления слушающей мою бабушку. Видно, что старается, но харизмы нет, а без харизмы никуда...

— ... победим! Мы готовы! — возбуждённо вещала Агата Петровна. — С нами сила Красной Армии! С нами народное ополчение! Мы одолеем любого! Но главное — за нами организация, богатый опыт боестолкновений! У нас есть солдаты, бившие фашистов под Ленинградом! Как громко бы не угрожали нам эти уголовники, мы встретим их, как полагается! Они не готовы к тому, чем мы их удивим!

Кто-то похлопал, но сразу видно, что зажигательной речи не получилось.

Я надел маску Наполеона и нашёл Арию, одну из немногих, кто действительно искренне хлопал бабушке.

Одета девушка в камуфляжную форму, на плече АКМ, а на голове красный берет. Ещё не хватает пулемётных лент крест-накрест, и парочки коктейлей Молотова в подсумок. Что-то напряжённое случилось, видимо, раз бабушка пытается вдохновить народ речью.

— Пр̀иветствую, мадмуазель, — похлопал я курдянку по плечу.

— Дима! — сразу узнала она мой голос. — Ты вернулся!

— Вер̀нулся, как видишь, — кивнул я.

— Что-то ты быстро в этот раз, — улыбнулась Ария. — Но я рада, что ты выжил.

— А я как р̀ад... — усмехнулся я, а затем попросил. — Посвяти меня в контекст, пожалуйста.

Девушка, похоже, была искренне рада меня видеть, чего нельзя сказать об остальных. Лица в толпе новые, почти никого не видел раньше — новички или редко выходят из дома. Тут многие привыкли сидеть дома.

— Эм... — Ария поправила локон волос, выбившийся из-под красного берета. — Слышал о «Бригаде»? По радио вещали, пытались убедить всех, что они самые сильные и сопротивление бесполезно.

— Котор̀ые бывшие студентики СПбГУ? — припомнил я.

— Да-да, они, — закивала Ария. — Я слышала, что они обещали «зачистить» Петроградский остров — они зачистили его недавно. Но останавливаться на этом они не собираются, вознамерившись заходить на Васильевский остров, чтобы покончить с «Коммуной».

— «Коммуна» — это мы? — честно говоря, не знаю точно, как официально называется организация бабушки.

— Мы, — подтвердила Ария. — Агата Петровна решила, что нужно вдохновить людей, сподвигнуть вступить в спешно формируемое народное ополчение, но люди боятся и не горят желанием. Есть уже пятьдесят семь человек, но дело сугубо добровольное, у нас ведь коммуна...

— Тогда гр̀он-мэр выбр̀ала непр̀авильную подачу... — произнёс я задумчиво. — Р̀азве так вдохновляют на добр̀овольную жер̀тву жизнью?

Выхожу из толпы и направляюсь прямо к трибуне, где бабушка уже не знает, что делать и как подбить людей безвозмездно заняться смертельно опасными вещами.

Киваю бабушке и жестом отстраняю её от трибуны, после чего становлюсь на её место.

— Где куются импер̀ии? — спросил я у безмолвствующей толпы.

Вижу по глазам многих, что мой образ узнали. Не Наполеона, не Дмитрия Верещагина, а того человека, который творил ужасные вещи на различных видео.

— Это тот, из Телеги... — тихо шепнул один из молодых парней своему соседу.

Знают, хорошо знают. Кто-то достал телефон и начал запись.

— Где куются импер̀ии? — повторил я вопрос, внимательно глядя на людей.

Снова никто не ответил. Правильно. Связываться со мной — себе дороже. Никто не хочет связываться с туберкулёзной палочкой, с пулей в башке и с пропоротыми мечом кишками...

— Они куются на фабр̀иках? — спросил я риторически. — В мануфактур̀ах, на заводах, в гар̀ажных мастер̀ских?

Делаю паузу, почему-то отчётливо осознавая, насколько долго она должна длиться.

— О нет, дор̀огие мои согр̀аждане. Импер̀ии куются не там, — покачал я головой с огорчением. — Импер̀ии куются здесь!

Я тычу пальцем себе в грудь.

— И здесь! И здесь! И здесь! — тычу я пальцами в разных людей, примерно в область груди. — В сер̀дцах!

Снова делаю паузу, но чувствую, что состояние недоумения скоро пройдёт и людям перестанет быть интересно. Крючок с империей, чувствую, ни за что не зацепился.

Империя — не то. Не те люди, не то время. Это моя ошибка. Замнём.

— Моя гр̀он-мэр̀, р̀ассказывая вам о том, кто ещё с нами, забыла упомянуть, — со смешком в голосе продолжил я, — что с нами ещё я — Наполеон Бонапар̀т, император̀ Фр̀анции! Если вы видели, как я обр̀ащаюсь с теми, кто пер̀ешёл мне дор̀огу — вы знаете, что связываться со мной — это плохой способ уйти из жизни.

— Видели уже! — с усмешкой выкрикнул один небритый тип в ватнике, поверх которого надета кольчуга. — Каждому встреченному бригаднику калаш в жопу запихаешь?

— Я могу! — заверил я его. — Но боюсь, что калаши кончатся р̀аньше!

Толпа же безмолвствовала — трудный контингент достался бабушке, таких раскачать очень тяжело. Да и репутация у меня, откровенно говоря, плохая. Никто не любит людей, которые ведут себя так, как я. Но это была затравка, я создал небольшую эмоциональную связь с толпой. Ассоциации нужные возникли, я теперь не просто маска, а личность, которую они знают и сейчас вспомнили самые запоминающиеся и шокирующие моменты. Не важно что — важно, что вспомнили.

А теперь мы переходим к плану «Горький воодушевляющий эмоциональный коктейль».

— Услышьте же меня, согр̀аждане! — воскликнул я. — За этот месяц вы успели испытать все бедствия истинного Апокалипсиса, заката человечества... Пор̀ажение вашей армии было делом нескольких недель. Я был там, я пр̀оиграл, как пр̀оиграл каждый солдат этой погибшей стр̀аны... Стр̀аны, где вы р̀одились, выр̀осли и стали людьми, больше нет! От этого хочется опустить р̀уки, хочется сдать позиции, хочется бездействовать, хочется отдать своё спасение в чужую заботу — пр̀изнайтесь, так ведь? Ведь нет больше никого, кто встанет за вас гранитной стеной, как встали мы — последние солдаты этого в муках умер̀шего гор̀ода...

Стыд. Вызвать стыд — кто-то умирал за вас, а вы даже не знаете их имён и лиц. Должна закрасться стыдливая мыслишка, что думать об этом они начали только когда им напомнили.

Морщусь от боли в раненой руке — бинты давно надо обновить, а саму рану тщательно промыть и вообще, обработать.

Народ же молчал, но я видел потребные мне выражения лиц — доказательство, что я выбрал нужные интонации и правильные слова.

— Но вы-то ещё есть! Вы-то ещё живы! — продолжил я, наращивая громкость и запал. — Никто, кр̀оме вас, не может спасти ваши жизни! Никто, кр̀оме вас, не может спасти жизни ваших близких! Отцов и матер̀ей, мужей и жён, сыновей и дочер̀ей! Ваших женщин, ваших мужчин! Бр̀атьев и сестёр̀! Никто!

Беспокойство. В этом участке речи надо было коснуться самого дорогого, что есть у человека. С солдатами гораздо проще, ведь есть стандартный набор: мать, жена, сестра, дочь. Как бы ни было избито, но, в нужный момент, даёт правильный эффект. И я прочитал на их лицах этот эффект — мои слова заставили толпу слегка колыхнуться. Лиха беда начало!

— Враг силён, — продолжил я уже более спокойным тоном. — Силён и жесток. Я не вижу здесь людей, которые сравнятся жестокостью с этими моральными уродами, чудовищами, способными лишь удовлетворять свои самые низменные потребности! Не вижу никого, кто мог бы выйти и выступить против них — насилующих, убивающих, порабощающих! Что ты, что ты, Наполеон, мы лучше спрячемся за твоей широкой спиной, а когда тебя не станет, спрячемся за спинами других солдат, ставящих долг выше своих жизней!

Гнев. Ненависть к врагу — да, но в то же время ненависть к своим страхам. Может, эти бывшие студентики не так уж плохи, но демонизация врага — это неизбежная часть. Пусть забудут, что будут биться с людьми. Не с людьми, но с насильниками, убийцами, поработителями.

— Нет! — выкрикнул я гневно и стукнул кулаком по трибуне, с хрустом треснувшей от удара. — Вы — пр̀авнуки тех, кто обр̀атил в бегство тевтонских кр̀естоносцев! Внуки тех, кто остановил меня! Дети тех, кто отпр̀авил в могилу гидр̀у фашизма! Вы!

Гордость. Веру в свои силы лучше черпать из величия и могущества легендарных предков.

— Поднимайтесь! Покажите, что вся мощь ваших угнетателей не смогла убить мужество в наследниках гер̀оев, котор̀ые сделали бы честь Спар̀те и Р̀иму! — воскликнул я. — Поспешите! Настал час! Пр̀ишел момент, котор̀ый не повтор̀ится, может быть, больше никогда — потр̀ебовать восстановления вашего величия! Вашей гордости! Чтобы через десятки лет, сидя в кресле на веранде, с ностальгической гр̀устью сказать своим внукам...

Рвение. Именно ты, ты и только ты, больше никто. Максимально концентрируюсь, чтобы избавиться от акцента.

— «Дети мои, а я ведь был там, в тот день... Сжав кровавое знамя в омытых кровью руках! Всходил на холмы из трупов, обжигая руки о раскалённый автомат! Не сомневался — мы победим! Ни секунды не медлил! Не ждал нужного часа! Шёл вперёд и стрелял!» — произнёс я исходящие будто бы из самого сердца слова. — «Плакал кровью над общей могилой для братьев-сестёр! Смахивал кровь, терял кровь, проливал кровь — чтоб умыть ей врагов! Мстил, убивал, калечил — без ложной жалости! Шёл к сегодня — без сомнения! Ради вас, дети мои. Только ради вас...»

Коктейль из разных эмоций, я вижу его в их глазах.

— Трижды блаженны те, кто будет заодно с нами! — воскликнул я, выхватив палаш и воздев его к небесам. — Трижды блаженны те, кто останутся за нашей спиной! Но трижды горе тем, кто поднимет против нас оружие! Для них не будет надежды: они все погибнут...

— Да! Ура! Да! К победе! — вразнобой, но восторженно закричала толпа. — Веди нас! Веди нас к победе! Да! Ура! Ура! Ура!

Я посмотрел на бабушку, стоящую чуть в стороне, со значением. Она же смотрела на происходящее с непроницаемо безэмоциональным лицом.

— Возвр̀ащаю слово Агате Петр̀овне, — отступаю я от трибуны.