Не меньше, чем барон

Но конец первого акта кладёт конец твёрдому намерению Руфины — Амалья срывается с места и, с хихиканьем объявив, что вернётся после небольшого перерыва, выбегает из ложи, и побледневшая от испуга, волнения и шока Руфина тут же бросается за ней.

Софика, не выдержав, хохочет в голос. Сегодняшнее поведение Амальи оказывается для неё неожиданностью — пусть Софика и знала, как сильно её младшая сестрица мечтает посетить театры столицы. К тому же, настороженные и недоверчивые взгляды Руфины несколько уязвляют Софику, пусть она прекрасно осознаёт, что не раз подавала поводы для этого недоверия.

— Позволите говорить с вами прямо, Софика? — слышит она голос рядом, и тут же оборачивается и перестаёт смеяться. — Боюсь, я не слишком хорош в том, чтобы сделать всё в полной мере учтиво.

Софика смотрит на него непонимающе и почти испуганно, но всё-таки осмеливается кивнуть. Руки у неё начинают дрожать, словно от холода, и она не может вымолвить ни единого слова, вопреки своему обыкновению шутить и смеяться всякий раз, когда страх сковывает её сердце.

Софика чувствует себя совершенно уязвимой и беззащитной перед ним, перед тем, что он может сказать ей, и это ощущение беспомощности давит на неё всей своей тяжестью. Это кажется Софике немного неприятным, и она надеется лишь, что Тобиас заговорит скорее.

— Как честный человек и дворянин, Софика, ради вашей репутации, после случившегося на балу, я обязан просить вашей руки, — голос у Тобиаса мягкий, словно любимые бархатные перчатки Амальи, и почти спокойный, хотя Софика видит, как бледны его лоб и щёки. — И дело не только в этом — я давно не чувствовал себя рядом с какой-либо женщиной так хорошо, как с вами. И пусть это совершенно против правил, я готов немедленно отправить письмо вашим родителям и вашей наставнице с просьбой разрешить наш брак так скоро, как вы только того захотите, не дожидаясь вашего шестого бала, если только вы согласны стать моей супругой.

Он замолкает. И почти на неё не смотрит. Софика на краю сознания удивляется — неужели, этот разговор повергает его в такое же волнение, как и её саму. Само упоминание замужества, свадьбы, пугает её. Заставляет её сердце биться чаще и словно сильнее.

— Вам следует подумать о своей репутации, а не о моей, Тобиас! — выдавливает из себя улыбку Софика, подавляя в своём теле и голосе дрожь. — Я ведь разрушу вашу репутацию подчистую, если только соглашусь стать вашей женой.

Голос её звучит как-то иначе. Не так, как должен. Нетвёрдо. И гораздо тише. Софика и чувствует себя иначе — не улыбчивой озорной девочкой, которая может позволить себе любую шалость только потому, что за искреннюю улыбку и гораздо менее искреннее раскаяние её простят за что угодно.

— Но вы согласны? — спрашивает Тобиас, и на этот раз его голос выдаёт некоторое замешательство и волнение.

Он смотрит на неё с такой любовью, что Софика чувствует необходимость отвести взгляд — о, зачем только он смотрит на неё так! — и перевести дыхание, чтобы ответить то, что должно.

— Боюсь, что я не могу согласиться стать вашей женой, — улыбаться Софика больше не может. — И не хочу соглашаться.

Она выпаливает это почти скороговоркой — боится, что иначе не сумеет отказать ему. Что чувства её возьмут верх над гордостью и рассудком, которого в ней всегда было немного. Софике думается, что произойдёт катастрофа, чудовищная лично для неё катастрофа, если она позволит своему сердцу взять верх над тем внутренним стержнем, который ещё держит её.

Софике кажется, что с этим отказом рушится её мир. Что теперь никогда ничего не будет так хорошо, так безоблачно и замечательно как прежде. И в голове лишь бьётся набатом «только не смей плакать». И Софика готова поклясться — глаза у неё всё ещё совершенно сухие.

Только после этих слов она осмеливается взглянуть Тобиасу в лицо снова. И с содроганием замечает, что, очевидно, причинила ему своим отказом боль. Софика не хочет этого. Не хочет его боли. И сердится на него за это нелепое, несвоевременное предложение, которое испортило ей и без того невеликую радость от оперы и театра. Она злится на него за то, что он парой фраз заставил её разрушить их и без того обречённые на провал отношения. Она почти в бешенстве из-за того, что он заставил её перестать быть той маленькой легкомысленной девочкой, заставил осознать себя взрослее, осознать себя невестой — чего с ней никогда до этого не случалось.

И злится на Руфину — на Амалью злиться нету сил, — которая оставила её, бросила сейчас с Тобиасом, вздумавшим нести чушь, наедине. Ведь в её присутствии он едва ли позволил бы себе заговорить об этом.

И Софике почти до слёз обидно из-за всего этого. И ей хочется топать ногами и разбрасываться вещами, чтобы хоть как-то перекрыть эту обиду.

В ложе воцаряется тишина, которую ни один из них долго не осмеливается разрушить. Софике кажется, что проходит слишком много времени. Что Амалья или Руфина уже обязаны бы вернуться.

— Я приму ваш отказ со всем смирением, на которое только способен, — выдыхает, наконец, Тобиас таким голосом, будто бы каждое слово даётся ему с трудом, и лицо у него становится совсем бледным, а глаза сверкают почти лихорадочным блеском. — Я слишком стар для вас и, должно быть, смешон в своей сентиментальности и в дерзости просить о браке столь юную девушку. Но, прошу вас, ответьте мне хотя бы — есть ли кто-то, кто претендует на ваше сердце и готов просить вашей руки?

Софика дёргается от его слов. Хмурится. Её руки начинают дрожать так сильно, что Софика может только порадоваться тому, что не держит ни веера, ни театрального бинокля. Потому что иначе они сейчас же упали бы на пол. Ей кажется, что щёки её пылают.

— Нет! Нет... Вы нравитесь мне, пожалуй, больше, чем любой другой мужчина Мейлге! — дрожащим голосом произносит Софика, мысленно молясь лишь о том, чтобы не разрыдаться прямо перед ним. — И вы, разумеется, самая прекрасная партия для любой девушки, и, кажется, хороший человек. Но я едва ли когда-нибудь смогу согласиться занять чужое место.

Она вскакивает из кресла. Почти так же порывисто, как Амалья. Только совсем по иной причине. Корсет плотно сжимает грудь Софики, и теперь, когда ей хочется дышать чаще и глубже, от него становится почти больно. И Софике досадно, что она потребовала у слуги зашнуровать его так туго. И она снова злится — уже только на себя саму. Только на свою глупость.

Софике хочется на воздух. Хочется броситься прочь. Вон из этой ложи. Вон — из театра. Вон — из столицы Мейлге.

Софике больше всего на свете хочется домой — к мачехе. Хочется бросить всё на свете и ворваться в скромный деревенский домик, где было так хорошо. Хочется кинуться ей в объятья и разрыдаться, словно дитя. Хочется получить своё печенье, свою кружку молока и изрядную долю утешений. И, быть может, даже колыбельную, которые мачеха никогда не умела хорошо петь.

Но Софика, пожалуй, согласна и на Руфину — она утешала её недавно не менее заботливо, чем мачеха. Софика только не готова давать Амалье повода видеть её такой — заплаканной и встревоженной.

— Знаете... Я ведь вполне согласна занимать в жизни своего будущего супруга не первое место и, наверное, смогу согласиться быть даже не единственной, но только место должно быть лишь моё и никого больше, — голос Софики почти срывается, — и я определённо не желаю становиться женой кого-либо лишь потому, что похожа на женщину, которую он когда-то любил.

Она говорит всё тише и тише, переходя на шёпот, но упорно не давая Тобиасу вставить и слова. Не давая себе думать слишком много. Софике кажется, что если она перестанет говорить и будет думать — она уж точно разрыдается.

— Я не хочу быть чьей-то заменой, — шепчет она едва слышно. — Я хочу оставаться Софикой, а не быть кем-то другим, даже если этот кто-то много лучше меня.

Из ложи она выбегает быстрее, чем Тобиас может хоть что-то ей ответить, хоть как-то возразить ей, оправдаться. И слёзы готовы вот-вот покатиться по бледному лицу Софики, а она сама лишь стремится поскорее добраться до какого-нибудь укромного местечка, где её никто не найдёт до конца спектакля.