Не меньше, чем барон

VI. Имена

Софика, с громким топотом поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж дома, почти врывается в собственную комнату, изо всех сил хлопнув деревянной дверью (и настоящее чудо, что дверь не срывается с петель), и со всей злости швыряет в стену подвернувшуюся под горячую руку прелестную фарфоровую статуэтку в виде маленького слоника, подобные которому стоят в каждой комнате воспитанниц мадам Шенно, для красоты.

Слоник со звоном разлетается на множество маленьких осколков, а Софика вдруг чувствует, как подкашиваются у неё ноги от безмерной всепоглощающей усталости, какой раньше она, кажется, никогда ещё не испытывала. Словно силы покинули её одновременно с безвременной кончиной этого разнесчастного фарфорового слоника. Одновременно с яростью и возмущением, которые ещё заставляли её держаться на ногах там, в парке, и по дороге домой. И улыбаться весело и открыто, словно на душе её не скребётся сотня перепуганных кошек. Потому что Софика больше не чувствует в себе злости или досады — лишь пугающую пустоту, что способна, словно бы, высосать из неё все силы.

И Софика бросается — почти что падает — на кровать ничком — прямо в том роскошном и, должно быть, баснословно дорогом для семьи Траммо, шёлковом жёлтом платье, что пошито специально для пикника, не снимая даже изящных кожаных сапожек или ярко-жёлтых, под цвет платья, перчаток. Перчаток, которые Софика всегда стремится поскорее сорвать со своих рук.

На душе у Софики тяжело, горько и тошно, что хочется поскорее забыться. И более всего тяжело и тошно оттого, что она не чувствует в себе сил ни плакать, ни кричать, ни топать ногами, ни биться в истерике. И просто лежит так, уткнувшись лбом в собственные руки.

Софика не знает, сколько времени лежит вот так. Ей кажется, что проходит целая вечность с тех пор, как разбилась фарфоровая статуэтка. Ей кажется, что проходит целая вечность с момента, как граф произнёс самым восхищённым голосом те слова, что словно выпили в один момент из Софики всю её радость от пикника, лакомств и пылких поклонников.

— Софика! Что с тобой? — кидается к сестре вошедшая в комнату Руфина, и в голосе её явственно слышится самый неподдельный ужас.

У Руфины запыхавшийся вид, и оттого Софика где-то на грани сознания думает, что, должно быть, Руфина поднялась в комнату гораздо раньше, чем того предписывали правила, установленные мачехиной кузиной. И столь ранний приход Руфины даже не кажется обессилевшей от гнева и досады Софике странным и неправильным.

Хотя определённо должен — правильной и беспроблемной Руфине следует оставаться вместе с другими воспитанницами мадам Шенно, мачехиной кузины, и слушать долгие-долгие рассуждения о всякой ерунде вроде хорошего тона, правилах поведения в обществе и очередных глупых традициях касательно каких-то совершенно несущественных мелочей. Это Софика поднялась к себе прежде, чем то было дозволено — и подобное случается не впервые, за что Софику определённо лишат сладкого ещё на неопределённый срок. Но Руфина — правильная и тихая Руфина — никогда так не поступает.

— Отстань! Оставь меня в покое! — вдруг кричит Софика не своим голосом, и на глаза у неё наконец наворачиваются слёзы.

На душе Софики от этих слёз ещё не становится легче, но рыдания вырываются из её груди, словно разрезая ту стену душевной боли, которая возникла вокруг сердца Софики, заковав его в тяжёлый холодный панцирь. Софика, не ожидавшая от себя столь громких слов и столь горьких слёз, и сама пугается своего крика. И не узнаёт своего голоса. Ей кажется, словно бы и не с ней всё происходит — эти слова графа, этот пикник и это проклятое приглашение в театр, словно бы мало Софике того, что она услышала и почувствовала сегодня.

Софике вдруг становится себя ужасно жаль, и она громко всхлипывает, и утыкается лицом в подушку, и теперь уже даёт рыданиям захлестнуть себя высокой волной, и плачет горько и громко, навзрыд, словно в детстве. Софика думает о том, что чувствует себя почти оскорблённой и обманутой, хотя ни оскорблений, ни обмана не было и в помине, и от этого хочется зареветь ещё горше. И когда Руфина, вместо того, чтобы приняться ругать её за небрежное отношение к дорогому платью, присаживается рядом и осторожно обнимает за плечи, Софика всхлипывает снова, отрывается от подушки и бросается на шею Руфине, чтобы плакать, уткнувшись в её плечо.

— Кто так сильно обидел тебя? — почти плачет вместе с Софикой Руфина, принимаясь гладить сестру по плечам и по волосам. — Мы должны непременно рассказать мадам Шенно — она может сделать ему выговор, и этот мужчина никогда больше не посмеет к тебе подойти!

На это Софика едва ли способна сейчас ответить хоть что-нибудь вразумительное. И Софика способна лишь прижаться покрепче к сестре, ища поддержки. А рыдания всё рвутся из её груди, но с каждой минутой становятся, словно бы, тише и меньше, а потом в какой-то момент и вовсе стихают. Остаются лишь слёзы — но они теперь приносят лишь облегчение.

И Софика лишь то ли всхлипывает, то ли смеётся от этих слов и торопливо размазывает слёзы по лицу — ей становится настолько легче, что она теперь видит всё совсем в другом свете. Она порывисто прижимается к Руфине крепко напоследок, касается щекой её плеча, а затем так же порывисто отстраняется и снова трёт лицо руками.

— Это, наверное, ерунда, — неуверенно бормочет Софика, икая едва ли не после каждого слова. — Просто глупости, на которые едва ли стоит обращать внимание. Не знаю, право слово, что могло меня так расстроить.

Взгляд Руфины из сочувствующего становится недоумевающим и настороженным, но она не настаивает, вопреки обыкновению, на немедленном открытии всей правды — хотя где-то в глубине её глаз, должно быть, сокрыта решимость непременно выяснить всё позднее.

Софика ещё не чувствует в себе сил совсем перестать плакать, но теперь ей намного легче, и слёзы просто текут по её раскрасневшемуся лицу, и она порой почти остервенело вытирает их. Усталость и жалость к себе уходят прочь, словно растворяясь, и на смену им снова приходит глухое, досадливое раздражение, что нередко появляется в душе Софики в минуты обид и мелких — других в её жизни пока не бывает — горестей и порой толкает её на самые опрометчивые поступки.

Она подскакивает с кровати столь резво, словно это может принести ей хоть какую-то пользу и делает несколько неровных быстрых шагов в сторону платяного шкафа и тут же столько же шагов назад, к кровати. Руфина следит за сестрой внимательным и напряжённым взглядом, и во всей позе её явственно читается готовность броситься, если понадобиться, наперерез Софике, если той захочется подобраться к окну — раскрытому ещё со вчерашнего утра — слишком близко.

Руфина боится высоты, общественного осуждения и непоправимых глупостей — и глупостей вообще. И она уж точно, как и следует хорошей старшей сестре, не готова позволить Софике сделать то, что на её взгляд, Софика может сделать — тем более, что этот поступок соединяет в себе сразу три страха Руфины. И Софике, которая совсем не желает совершать это, скорее досадно оттого, что о ней могли такое подумать, нежели смешно.

— Я просто дурочка! — выплёвывает Софика почти зло, решительно стаскивая с себя жёлтые перчатки. — В какой-то момент я поверила в свою неотразимость, тогда как на деле я просто забавная деревенская девчонка!

Перчатки летят на прикроватную тумбочку, а следом за ними — почти сдёрнутый с талии тугой пояс. Софика икает, утирает с лица слёзы и нагибается, чтобы стащить с ног сапожки. Правый снимается легко. Над пуговицами левого Софике приходится повозиться чуточку больше, но и этот сапог в конце концов летит куда-то под кровать, вслед за своим собратом. Потом снимает белоснежные шёлковые чулки.

Приходит очередь платья — Софика, привычно заторопившись, путается в застёжке, и на помощь сестре тут же подскакивает Руфина, и тугие пуговицы тут же поддаются её ловким быстрым пальцам. И Софика торопливо снимает платье, оставаясь в сорочке, корсете и нижней юбке.

— Но ты и правда была неотразима! — горячо восклицает Руфина, и в глазах у неё появляется огонь, которого Софика никогда прежде не видела в её взгляде. — Ты, и правда, забавная и весёлая деревенская девушка, но видела бы ты, как все на тебя смотрели... Никому из девочек под этой крышей такого и не снилось! Точно не тебе расстраиваться из-за мужчины!

Руфина тут же тушуется и словно стыдится своих слов, и принимается оттого старательно расшнуровывать корсет Софики. По дёрганным, нервным движениям Руфины вполне можно догадаться, что она, должно быть, жалеет о своей маленькой и пылкой речи, о своих необдуманных словах, которые можно, пожалуй, расценить двояко. И Софика глупо хихикает и вытирает остатки слёз со своего лица.

— Я расстроилась из-за мужчины — ты в этом совершенно права, — хихикает она снова, прижимая ладони к глазам. — А теперь думаю — какая же я дура, раз посмела расстраиваться из-за такой ерунды!

Руки Руфины застывают где-то на середине шнуровки корсета. Софика чувствует её горячие даже сквозь одежду ладони. Софика почти физически ощущает — Руфина готова ловить каждое её слово, внимать каждому звуку, что вот-вот сорвётся с её уст. Готова слушать. И в голове мелькает мысль, что из всего семейства Траммо лишь Руфина действительно умеет слушать кого-то, кроме себя.

— В моей жизни будет столько мужчин, сколько я пожелаю! И таких, как я того пожелаю! — решительно заявляет Софика, широко улыбаясь, и теперь вполне может сама этому поверить. — Стоит ли расстраиваться из-за одного, тем более, если он уже был женат!

Она поворачивает голову и видит заалевшие щёки Руфины. Та поднимает на Софику свои карие глаза и выпускает из пальцев шнурки корсета. И Софика, воспользовавшись этим, отстраняется и, несколько небрежно подвинув платье в сторону, усаживается на свою кровать.

— Право слово, ведь совсем нехорошо так говорить о джентльменах, даже если они... — неуверенно бормочет Руфина, но тут же замолкает и поспешно отворачивается в сторону, когда дверь в их комнату со скрипом отворяется.

Туда — на их счастье — входит не мачехина кузина. У Софики нет никакого желания с ней беседовать — тем более, что в отличие от мачехи её кузина предпочитает скорее командовать и отчитывать, чем беседовать по душам за кружкой парного молока и тарелкой с песочным печеньем. Нет, к счастью, в комнате показывается румяная и весёлая Амалья, уже переодетая в домашнее ситцевое платье в горошек и по-домашнему причёсанная — волосы её разделены пробором и заплетены в две аккуратные косицы, сложенные сзади вместе и перевязанные лентой. Голубые глаза Амальи блестят озорным блеском, а в движениях и звуке шагов нет ни намёка на усталость или недовольство.

— Вы наказаны ещё одной неделей без сладкого! — говорит Амалья наигранно строго ещё стоя в самых дверях, но на самом деле в её голосе скорее слышится смех. — И стоило ли подниматься к себе без разрешения, если нужно было подождать всего-то самую малость?

Софика видит по выражению лица Амальи, что она заметила следы слёз на её, Софики, щеках и смущение во всей позе Руфины. И что заметила осколки несчастного фарфорового слоника, что определённо не заслуживал участи быть столь варварски разбитым. И Софика благодарна Амалье за то, что та ничего на это не говорит. Делает вид, что ничего не замечает — ни слёз, ни смущения, ни раскрытого окна, ни останков фарфорового слоника.